Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

В больнице Святого Матфея меня не пропускают дальше регистратуры. Возможно, потому, что я не близкий родственник Стэнли, или потому, что я выгляжу как сумасшедшая в своей грязной одежде и со спутанными волосами. Но я не ухожу. Я сажусь в одном из залов ожидания. И когда кто-нибудь что-то говорит мне, я монотонно отвечаю, что хочу видеть Стэнли Финкела.

У меня нет сил и голова кружится от голода, но мне все равно. Я буду здесь сидеть, сколько потребуется.

Наконец ко мне подходит медсестра: «Мы сообщили ему, что вы здесь. Он говорит, что вы можете зайти».

Я следую за ней в лифт, мы поднимаемся на третий этаж. Она ведет меня по длинному стерильно белому коридору и останавливается напротив двери.

— Ему постоянно делают операции, — произносит она. — Советую вам не задерживаться.

Она открывает дверь. Я замираю на пороге. В палате одна-единственная кровать, закрытая шторами со всех сторон.

Я делаю глубокий вдох и вхожу в палату. Сестра закрывает дверь за моей спиной.

— Стэнли, — зову я. Никто не отвечает.

Я медленно подхожу к кровати и раздвигаю шторы.

Увиденное повергло меня в шок, и в глазах тотчас помутилось.

У Стэнли не осталось почти ни одного места, которое не было бы в гипсе или перевязано. Из его запястий и груди тянутся трубочки, точно он наполовину стал машиной с тянущимися проводами. Толстый гипс опоясывает его тело снизу до талии, его ноги подвешены на тросах, которые крепятся к штанге кровати. Шею обхватывает бандаж, а лоб заклеен пластырем, сквозь который проступают ржавые пятна запекшейся крови.

Он приоткрывает глаза. В тишине слышится отрывистое дыхание. Он проводит по пересохшим губам кончиком языка: «Привет». Голос его звучит слабо и хрипло. Он рассматривает меня некоторое время с выражением, которое сложно прочитать. Затем снова закрывает глаза, словно ему тяжело держать их открытыми.

Я не могу отвести от него взгляд. Дышать больно.

— Как ты себя чувствуешь, — глупый вопрос, но мне нужно что-то сказать.

— Спать хочется. Они накачивают меня лекарствами.

Он не кажется сердитым и даже не особенно расстроенным. Я едва стою на ногах. Беру стул и сажусь.

— Я видела статью.

— Они написали об этом в газетах?

— Да.

Он переводит взгляд на меня. На одном из его белков красная сеточка, где лопнул сосуд, но его радужные оболочки все такие же ясные и ярко-голубого цвета.

— Наверное, больше писать не о чем.

— Он врет полиции — говорит, что ты это начал. Что ты спровоцировал его.

— Это правда, — отвечает Стэнли.

От удивления я открываю рот.

Он снова закрывает глаза.

— Мы столкнулись в парке. Совершенно случайно. Он был один, без громил. Он собирался уйти, но я стал кричать на него, обзывая ублюдком. Он говорил, чтобы я заткнулся, но я не затихал. Даже когда он повалил меня на землю. И когда все закончилось, он остановился и мы посмотрели друг на друга, и… — его дыхание прервалось. — Он был просто мальчишкой. Глупым ребенком с пирсингом и кожаной курткой. И он выглядел ужасно напуганным. Он испугался не меня, а себя самого… испугался того, что натворил.

Свет за окном сгущается, становясь янтарного оттенка, и веки Стэнли кажутся тонкими и хрупкими. Они почти просвечивают насквозь.

— Сколько переломов, — спрашиваю я.

— Семнадцать. В основном — в ногах, но сломаны ключица и несколько ребер тоже.

Его глаза все еще закрыты. Когда он снова заговаривает, голос кажется удивительно спокойным:

— Знаешь, тебе не нужно здесь быть. Знать, что ты здесь сидишь из чувства вины, еще тяжелее.

Мое сердце пронзает острая боль.

— Я здесь не поэтому.

— Тогда почему?

Я открываю рот, но из него не выходит ни единого звука.

— Просто уходи, — в его голосе все так же нет злости, кажется, было бы даже проще, если бы он злился. — Не беспокойся за меня. Я бывал в таком положении тысячи раз. Иди домой.

— Я не могу пойти домой.

Он моргает и смотрит на меня, словно увидел впервые — растрепанные волосы, грязную одежду. Он морщит лоб.

— Что ты имеешь в виду?

— Я живу в своей машине.

Его глаза округляются:

— А мне ты когда собиралась об этом сообщить?

Я смотрю вниз и виновато тяну себя за косичку:

— Я не собиралась.

Повисает длинная пауза. Дыхание его звучит странно, мне сложно сказать, о чем он думает или что чувствует.

— Ты можешь спать у меня дома. Ключи лежат вон там, рядом с кошельком, на столике у окна. Ешь, что хочешь, а если нужно будет купить еще еды или что-то другое, распоряжайся всеми наличными, что там есть.

У меня комок в горле.

— Там, там стало холодать. Поэтому спасибо тебе, — удается прошептать мне. Но я не двигаюсь с места. Мы смотрим друг на друга.

— Прости, — говорю я. — Я не должна была так пропадать.

Он смотрит в потолок.

— Теперь это уже неважно, — его голос звучит ровно, пусто.

Несколько минут я сижу, сжимая руки в кулаки на коленях. Наконец встаю, иду в уборную и смачиваю кусок бинта в раковине. Я наклоняюсь к нему и протираю его влажный от пота лоб.

— Не надо, — шепотом произносит он, голос его обрывается. — Не делай этого.

— Слишком холодная?

Из уголка его глаза стекает слеза.

— Ты что, не понимаешь? Я уже потерял всякую надежду, — он сжимает веки. — Просто оставь меня в покое.

Я опускаю глаза. Ну конечно, он мне не рад. Я разбила его сердце. Я не очень хорошо понимаю человеческие эмоции, но знаю, что, если ты кого-то ранил, нельзя просто вернуться и ждать, что все снова будет хорошо.

Но я не могу оставить его. Не сейчас и не в таком состоянии.

Мгновение спустя я продолжаю протирать его лоб. Он больше не протестует, ничего не говорит. Последний закатный луч освещает его левую щеку. Солнце садится, свет становится нежно-синим, затем фиолетовым, затем исчезает. Его глаза смотрят в никуда, словно он ушел куда-то глубоко внутрь себя.