Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

В пять часов я забираю Стэнли из парка. У него рука в гипсе, поэтому я за рулем, а он показывает дорогу. Я никак не могу догадаться, куда мы направляемся. Когда мы наконец заезжаем на парковку, я оказываюсь в еще большем замешательстве.

Перед нами простирается огромный открытый газон, окруженный деревьями и подсвеченный стадионными прожекторами. Посередине находится гладкая, ровная поверхность, окруженная низким забором. Когда мы подходим ближе, я понимаю, что именно передо мной, и гадаю, уж не решил ли он так странно пошутить.

— Это каток.

— Ага.

— У нас нет коньков.

Он указывает на маленькую деревянную постройку с треугольной крышей.

— Мы можем взять их напрокат. А еще тут готовят какао.

Я смотрю на его трость, потом на его сломанную руку. А он просто стоит, улыбаясь. Вероятно, он не понимает очевидного: в его положении катание на коньках — одно из самых опасных занятий, которые вообще можно представить, за исключением разве что прыжков с лестницы.

— Я не умею, — говорю я.

— Все в порядке, я тоже почти забыл, как кататься.

Он рассказывал мне, что катался на коньках в детстве, пока не сломал лопатку. Это потому он меня сюда привел? Скорее всего. Даже если так, это какой-то глупый способ преодолеть свои страхи. Это как если бы человек с ожогами решил преодолеть страх огня, поджигая собственный дом.

Улыбка исчезает с его лица.

— Я не сошел с ума, честно. Я просто хочу выйти на лед и немного постоять на коньках. Не знаю даже, как объяснить. Мне это нужно. Я подумал, что… — На его щеках загорается легкий румянец. — Я подумал, что мне будет проще, если ты окажешься рядом, — он отводит глаза в сторону. — Наверное, это эгоистично. Если ты не хочешь, нам не обязательно это делать.

Мой взгляд снова переходит на каток, который в этот час пуст. Лед кажется прочным, хотя на улице не так уж холодно. Это, скорее всего, даже не настоящий лед, говорю я себе. На катках часто используют полиэтилен высокой плотности. Это объясняет, почему он такой твердый, хотя температура плюсовая. И даже если это настоящая вода, то нет никакого риска утонуть, нужно просто напоминать себе об этом.

— Давай попробуем, — говорю я.

Мы берем напрокат две пары коньков и садимся на скамейку.

Солнце почти зашло, и цвета кажутся приглушенными. Прожекторы, стоящие по кругу, работают, но не на полную мощность; от них идет мягкое белое сияние. Снег падает крупными хлопьями, покрывая скамейку, нашу одежду и волосы. Я завязываю свои коньки, затем наклоняюсь, чтобы завязать его, делаю крепкие узлы и закрепляю шнурки вокруг щиколоток для большей устойчивости.

— Хорошо сели.

— Да, спасибо.

Несколько минут он просто смотрит на лед с отстраненным выражением лица. Я замечаю, что пальцы его здоровой руки впились в бедро.

— Стэнли…

— Извини, — он напряженно выдыхает. — У меня появились сомнения.

Я неуклюже обвиваю его руками. Мне все еще плохо даются объятия, руки деревянные, негнущиеся, как у манекена, но дрожь Стэнли постепенно утихает. Это новое для меня чувство — унять страх другого. Сильное чувство.

— Я не дам тебе упасть, — говорю я.

Он слабо смеется.

— Это я тебе должен говорить. Ты же первый раз стоишь на коньках.

Я отпускаю его и скрещиваю руки.

— Ну тогда не дай мне упасть тоже.

— Не дам, — он кладет руку мне на плечо, опирается и встает на ноги.

— Готова?

Стэнли ведет меня на лед, трость остается возле скамейки. Он движется маленькими осторожными шажками, опираясь на мое плечо.

Ноги у меня немного подкашиваются. Я двигаюсь по сантиметру вдоль ограды. Стэнли берет меня за руку.

— Давай прокатимся чуть дальше.

Я сжимаю зубы, все конечности выпрямились и напряжены, мы катимся к центру катка. Как только я позволила себя в это втянуть?

— Кажется, я передумала, — выдавливаю я сквозь сжатые зубы.

— Мы не упадем, обещаю.

Я двигаюсь неловко, прокатывая вперед то один, то другой конек. Туловище покачивается из стороны в сторону, руки прижаты к бокам. Но он все равно берет меня за руку.

— Я серьезно, — рычу я. — Не думаю, что могу это сделать.

— Просто держись.

Я впиваюсь в него взглядом, но он выглядит абсолютно искренним. Теперь, когда он оказался на льду, ему, кажется, удалось справиться с тревогой. Я же, наоборот, чувствовала себя куда спокойней, пока не ощутила, насколько неустойчивы коньки. Как вообще люди на них держатся?

Но это важно для Стэнли. Я делаю глубокий вдох и киваю.

Он начинает двигаться, и я позволяю ему себя вести. Я начинаю расслабляться, почти против собственной воли. Его нога проскальзывает и едет в сторону, и я ловлю его, поддерживая за талию. Он хватается за мое пальто. Мое сердце быстро бьется в такт его.

— Ты в порядке? — спрашивает он.

Я киваю, но не двигаюсь с места, потому что боюсь, что, если сделаю хоть движение, мы оба повалимся на лед. Я чувствую себя неуклюже и неустойчиво, словно жеребенок, делающий первые шаги.

— Вот видишь? — шепчет он мне на ухо. — Ничего страшного.

Он кладет подбородок мне на макушку. И пару минут мы просто стоим. Странно касаться кого-то, не ощущая необходимости убежать.

Он ведет меня обратно к ограде. Едва заметная улыбка растягивает уголки его губ.

— Эй, а ну-ка посмотри.

Мне не нравится, как это звучит.

— На что посмотреть.

Он разворачивается и маленькими шажками движется к центру катка, оставляя меня у ограды в полной беспомощности.

— Просто смотри! — кричит он.

Он движется так неожиданно грациозно, что это кажется нереальным. Он начинает нарезать круги и успевает сделать половину восьмерки, прежде чем его ноги запутываются и разъезжаются. Он даже не падает, а, скорее, оседает.

Я пытаюсь подбежать к нему. Но лед вылетает из-под ног, и я больно приземляюсь на коленки. Задыхаясь, я подползаю к нему. Он лежит на спине.

— Стэнли!

К моему удивлению, он смеется, хотя звук получается напряженный и отрывистый, словно он хватает воздух ртом.

— Ты рехнулся, — я помогаю ему встать, и он обнимает меня за талию. Он хромает чуть больше обычного, пока мы уходим со льда. Мы садимся рядом на скамейку, запыхавшиеся и потрясенные. Он улыбается, в уголках его глаз появляются морщинки.

Я смотрю на его ноги.

— Ты уверен, что ничего не сломал.

— За меня не переживай. У меня же железные стержни в бедренных костях, помнишь? — он ударяет кулаком по ноге. — Я бионический человек, меня не прошибешь.

— Ну, голову твою точно не прошибешь. Она у тебя целиком каменная.

Он удивленно смотрит на меня и кажется немного озадаченным.

— Подожди, ты что, пошутила? — широкая улыбка растягивается по его лицу. — Не могу поверить. Ты пошутила!

— Ну я умею шутить, знаешь ли.

Он снимает шапку и трет лоб, улыбаясь. На щеках у него яркий румянец, кончик носа розовый от холода, а волосы взъерошены — в каких-то местах прибиты, в каких-то торчат торчком. На соседнем дереве висит рождественская гирлянда, хотя еще даже не декабрь, и я вижу, как огоньки отражаются в его глазах. Был бы у меня фотоаппарат. Я закрываю один глаз и щелкаю затвор в своей голове — я иногда так делаю, когда не хочу забыть какую-то картинку. Я протягиваю руку и провожу по его рукаву. На ощупь он мягкий.

Затем я замечаю, что его дыхание стало затрудненным.

— Насколько больно, — спрашиваю я, — по шкале от одного до десяти.

Он задумывается, потом бормочет:

— Четыре.

Я смотрю на его пульс, бьющийся на шее: 135 ударов в минуту, и про себя думаю, что это, скорее, шесть. Он сегодня перегрузился, но я знаю, что лучше это не обсуждать. Ему просто нужно было сделать то, что он сделал.

Стэнли ерзает на месте, приоткрывая и закрывая рот. Наконец он глубоко вздыхает, залезает в карман пальто и что-то достает оттуда. Это гвоздика. Цветок кроваво-красного цвета с множеством тоненьких сморщенных лепестков, немного придавленных от долгого нахождения в кармане.

Он протягивает цветок мне. Его кадык ходит вверх и вниз.

— Держи.

Я смотрю на него.

— Я сказал, что хочу за тобой ухаживать, помнишь?

Я медленно беру цветок из его рук и чувствую, как теряю душевное равновесие. Голова кружится. У красной гвоздики есть значение в языке цветов. Но когда я пытаюсь вспомнить, какое именно, внутри меня что-то вздрагивает.

У Стэнли напряжены плечи, он сидит крепко соединив руки на коленях. Румянец на его щеках становится ярче, заползая на уши.

— Стэнли… я… — пальцы крепко сжимают стебель, — я…

— Я просто хотел тебе ее подарить, вот и все. Тебе не нужно ничего говорить.

Я крепко держу гвоздику, не зная, что с ней сделать, поэтому убираю ее в карман пальто.

Он натягивает шапку на уши, берет трость и поднимается.

— Поехали обратно?

Я встаю, и мы идем обратно к машине.

Когда я оказываюсь в своей квартире, я достаю гвоздику из кармана и рассматриваю. Лепестки прибились, листья помялись, стебель сломался, из него, словно кровь, сочится прозрачный сок. Я своими неуклюжими лапами выбила из цветка остатки жизни.

Но я все равно не могу просто выбросить его. Я беру прозрачный скотч и обматываю стебель, как будто накладывая повязку. Потом набираю воду в стакан и ставлю гвоздику на кофейный столик.

Если подумать, цветок — нездоровый подарок: отрезанный репродуктивный орган растения, жизнь в котором поддерживается через подобие питательной трубки. Какой смысл оттягивать неминуемую смерть?

Но, может быть, в этом и суть. Все смертно. Все, что мы делаем в промежутке, просто откладывает неизбежное… и все же в этом есть красота и нежность. Стоит ли оно того?

Пальцем я провожу по кроваво-красному лепестку, думая об улыбке Стэнли.

Потом вспоминаю, как он рассказывал, когда сломал руку, — что такие, как он, иногда теряют слух. Если это случится, как мы будем общаться?

Я надеваю пальто, иду в библиотеку и выписываю три книги. Я сижу за одним из длинных столов, раскрыв самую толстую из них — с простым названием «Американский язык жестов». Я нахожу жест для слова «друг» и пробую его изобразить, сцепляя указательные пальцы один, а затем два раза.

Я переворачиваю страницу и замираю. На иллюстрации — вытянутые мизинец, большой и указательный пальцы. Любовь.

Из Хранилища слышится глухой рев, массивные ворота содрогаются. Глубоко в подсознании голос шепчет: «Что бы ни случилось, это потому, что я тебя люблю».

Я резко захлопываю книгу. Через несколько минут у меня получается вернуть дыхание под контроль.