Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ВТОРАЯ

В зоопарке «Хайкори-парк» рядом с вольером гиен висит табличка: «Довольна? Грустит? Злится?», а внизу мелким шрифтом: «Наделение животных человеческими чувствами называется антропоморфизмом. Вместо того, чтобы спрашивать, что животное чувствует, задайтесь вопросом, что оно делает».

Я вижу эту табличку каждый день, когда прихожу на работу. Ненавижу ее.

Слоны скорбят по погибшим. Обезьяны могут научиться языку жестов не хуже пятилетнего ребенка. Вороны прекрасно решают задачки: в лабораторных экспериментах они используют и адаптируют инструменты, небольшие камушки и короткие соломинки, чтобы получить еду. Когда так поступают животные, это объясняется инстинктом или условным рефлексом. Когда же так поступают люди, мы считаем это бесспорным подтверждением нашего видового превосходства. Поскольку животные не умеют выражать речью чувства и мысли, некоторые люди считают, что у них таковых попросту нет.

Иногда я представляю себе, как ночью пробираюсь в зоопарк, краду эту табличку и выбрасываю ее в реку.

Я сижу в своей форме цвета хаки на скамейке и ем сэндвич с колбасой и горчицей, который всегда ем на обед. В вольере, похожем на пещеру, снуют гиены, иногда точа когти о скалистые стены. Ки́ки, доминантная самка, грызет решетку.

Ко мне подлетает женщина, тянущая за собой пухлого мальчика. На вид ему лет семь, он ест мороженое в рожке.

— Здравствуйте, — выпаливает она, улыбаясь. Рот у нее широкий и вымазан ярко-красной помадой. — Не могли бы вы за ним присмотреть, пока я схожу в уборную? — И, прежде чем я успеваю что-либо произнести, она исчезает.

Мальчик стоит с мороженым в руке, пристально меня изучая.

О чем только думает мать, оставляя сына с совершенно незнакомым человеком? А что, если бы я оказалась педофилом? Или придурком с похмелья, который с открытым ртом наблюдал бы, как ее сын забирается в вольер к гиенам? Это, конечно, не про меня, но сути не меняет.

— Привет, — произносит мальчик.

Я понятия не имею, что сказать или сделать, поэтому продолжаю есть, искоса следя, чтобы он не убежал.

Он облизывает мороженое:

— Вы, типа, дрессировщица? Вы учите животных делать фокусы и всякое такое?

— Нет, я только кормлю их и чищу клетки.

Он указывает на Кики, которая продолжает грызть решетку:

— А что это он делает?

Я проглатываю сэндвич:

— Это называется стереотипия. Это нервная привычка, типа как ногти грызть.

— Он сумасшедший, да?

— Нет. Повторяемое поведение часто встречается у животных в неволе. Это нормальная реакция на ненормальные условия жизни. — Немного подумав, я добавляю: — Кстати, это не он. Ее зовут Кики.

— Неправда! У него есть эта штуковина. Пенис. — Мальчик торжественно и осторожно произносит это слово, словно подозревая, что я его не слышала раньше.

Я снова откусываю сэндвич и бормочу с набитым ртом:

— Это не пенис.

Он недовольно морщит веснушчатое лицо:

— А что же это тогда?

— Это фаллический клитор.

— Чего?

— Самки гиен — явление в царстве животных необычное. Они больше самцов, доминантные, а их клитор — размером с…

Я останавливаюсь на полуслове, когда мама мальчика, с красным лицом и поджатыми губами, хватает его за руку и тащит прочь.

— Мам, — громко спрашивает мальчик, — а что такое клитор?

— Это такая птичка, — бормочет она в ответ.

— А тетя другое сказала.

— Ну тогда нам придется поговорить с начальницей тети, как думаешь?

Капля горчицы из моего сэндвича падает на булыжник у меня под ногами. Я откусываю еще кусок, но хлеб кажется сухим, как бумага, и застревает в горле.

Днем, перед окончанием моей смены, мисс Нэлл, владелица зоопарка, вызывает меня в кабинет. Она впивается в меня взглядом, постукивая накрашенными ногтями по подлокотнику. У мисс Нэлл коренастая фигура и короткая стрижка, а от ее нарядов всегда рябит в глазах. Сегодня она в ослепительно-розовом пиджаке — того же цвета, что и окрас Герцога, попугая, сидящего в клетке в углу кабинета. На его груди, откуда он выдрал перья, зияет проплешина, еще одна нервная привычка.

— Ты ведь знаешь, почему ты здесь, не так ли? — спрашивает она.

Я ерзаю на стуле:

— Из-за того, что я сказала. Но я просто ответила на…

— Элви!

Я умолкаю.

— Я знаю, что ты же не такая дурочка, какой иногда хочешь казаться. — Она использует частицу «же», только когда сильно волнуется. Меня это нервирует. — Тебе должно хватать ума не рассказывать первому встречному ребенку про пестики и тычинки. Особенно если его мамаша где-то поблизости.

— Я просто рассказывала про анатомию гиен. В мои обязанности входит отвечать посетителям на любые вопросы о животных. Вы сами мне говорили.

Она на мгновение закрывает глаза и трет переносицу:

— Ладно, завязывай!

Из клетки в углу попугай Герцог пищит:

— Завязывай!

Я таращусь на свои ботинки:

— Если хотите, я могу извиниться перед мамой мальчика.

— Нет, ты все еще больше испортишь.

Мне нечего сказать, потому что, вообще-то, она права.

— Знаешь, — произносит мисс Нэлл, — это ведь не первая жалоба на тебя, которую мне приходится выслушивать.

Я напрягаюсь:

— Пожалуйста, дайте мне еще один шанс! Я буду…

Она делает жест рукой:

— Расслабься, я не собираюсь тебя увольнять. Но я хочу, чтобы с посетителями ты держала свой глупый рот на замке. Занимайся кормом и уборкой.

Я задумываюсь:

— А что, если меня о чем-нибудь спросят?

— Притворись глухой.

— Это как?

— Ну не знаю. Начни жестикулировать, — она перебирает пальцами, словно играя невидимой ниточкой или творя заклинание. — Вот так.

— Я не знаю языка жестов.

— Ну притворись, — фыркает она.

Я киваю в страхе, что, если возражу, она передумает.

Хоть я и работаю здесь уже больше года, прекрасно понимаю, что положение мое ненадежно. На счету у меня меньше двухсот долларов. Я зарабатываю ровно столько, чтобы оплатить квартиру, продукты и проезд, и если я не смогу выполнять свои финансовые обязательства, то снова угожу под опеку государства. Я прекрасно понимаю, что, если не справлюсь со взрослой жизнью, судья может признать меня недееспособной, и это навсегда лишит меня свободы. А с моей историей это вполне вероятно. И тогда я могу застрять в пансионе не только до своего совершеннолетия, но на всю жизнь.

Я просто не могу потерять эту работу.

После работы, переодевшись, я иду в парк с утиным прудом и сажусь на свое обычное место под деревом. Спустя какое-то время смотрю на часы. Уже 6:05, а мальчика с тростью все еще нет.

Мне не нравится, что он опаздывает. Не пойму, почему меня это беспокоит, какое мне вообще до этого дело, но после неприятного, неожиданного визита доктора Бернхардта и нотации от мисс Нэлл мне кажется, что мой мир летит в тартарары. И это еще одна неувязка, еще один признак разлада.

Немного прогулявшись, я сажусь на траву и расковыриваю дырку на колене левого чулка. Я ковыряю ее, делая еще шире, пока наконец мальчик не появляется из двери лососевого здания. Я ныряю за дерево и оттуда наблюдаю, как он хромает через дорогу, к парку.

Сегодня отчего-то он кажется другим. Опускаясь на скамейку, он движется медленно и напряженно, словно ему больно. Он сидит ко мне спиной, поэтому я не вижу выражения его лица.

Я жду, вглядываясь и затаив дыхание.

Сначала он не двигается, просто смотрит вперед. Потом опускает голову и закрывает лицо руками, а его плечи трясутся в немых судорогах.

Он плачет.

Я сижу тихо и неподвижно. Через несколько минут плечи его перестают трястись, теперь он словно в оцепенении. Медленно поднимается. Затем достает из кармана телефон и швыряет его в пруд. Брызги распугивают уток, они взлетают, беспокойно крякая.

Мальчик, прихрамывая, уходит из парка. Некоторое время я не шевелюсь.

По его следам подхожу к лососево-розовому зданию. За стеклянными раздвижными дверями находится лобби с телевизором и искусственным растением в горшке. Я касаюсь кирпичной стены и провожу пальцами по полированной каменной табличке рядом со входом, с высеченной надписью «Элкленд-Медоуз».

У меня с собой нет ноутбука, поэтому открываю телефон. На нем тариф «ТракФон», я плачу за каждую минуту и стараюсь пользоваться телефоном осмотрительно, но интернет у меня подключен. Быстрый поиск обнаруживает, что «Элкленд-Медоуз» — стационар для людей с травмами головного мозга и дегенеративными неврологическими заболеваниями, и на мгновение я задумываюсь, не лечится ли он здесь. Но это стационарная клиника. Потому остается лишь один вывод: он кого-то навещает.

Подойдя к пруду, в прибрежном иле я вижу телефон, серебристо поблескивающий на солнце. В воду лезть не хочу — я не люблю воду, — поэтому ищу и нахожу в траве палку с изогнутым концом, которой выуживаю телефон из пруда. На спинке телефона оказывается надпись, напечатанная на тонкой белой ленте: «СОБСТВЕННОСТЬ СТЭНЛИ ФИНКЕЛА». А под ней — электронная почта.

По-моему, как-то глупо оставлять контактную информацию на телефоне. Если мальчик так заботится о его сохранности, то зачем выбросил? Я нажимаю кнопку. Телефон мигает и отключается. Я намереваюсь выбросить его обратно в пруд, но что-то меня останавливает. Спустя несколько мгновений я прячу телефон в карман.