Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Некоторое время я просто катаюсь, не задумываясь даже, куда еду. Сознание плывет, и тело действует на автопилоте. Когда я прихожу в себя, понимаю, что нахожусь на парковке моей старшей школы — большого административного здания из бежевого кирпича с узкими окнами.

Зачем я сюда приехала? Я годами избегала этого места.

Иногда мне все еще снятся коридоры — оливково-зеленая плитка на полу и унылые синие шкафчики. Я помню затхлый бумажный запах, смесь старых ковров, заламинированных объявлений и опилок.

Часть моих воспоминаний расплывчата, потому что почти все время здесь я провела в медикаментозном тумане. Доктор Эванс, мой психиатр, постоянно увеличивала дозу успокоительных препаратов, но сколько бы таблеток я ни принимала, я продолжала чувствовать растущее внутри напряжение.

— Я хотела бы, чтобы не нужно было принимать таблетки, — сказала я ей однажды во время еженедельного приема. — Я хотела бы, чтобы мне не нужно было все время контролировать свои эмоции.

— Симптомы, — ответила она. — Лекарства контролируют твои симптомы.

Я вышла из кабинета с ощущением, что она откусила невидимую часть меня.

Отраженный солнечный свет заливает окна, окрашивая их в цвет расплавленного золота. Зрение становится нечетким. И внезапно мне снова десять лет, я маленькая худощавая девочка с косичками, бледной кожей и отсутствующим выражением лица. Я плетусь по узкому коридору, наблюдая за своим размытым отражением на блестящей плитке.

Раздается взрыв смеха. Впереди я вижу трех парней, окруживших пухлого мальчика поменьше с покрасневшими и опухшими от слез глазами. Я узнаю его. В прошлом году его отец совершил самоубийство, все об этом говорили.

— Ты ведь знаешь, почему он покончил с собой? — раздается чей-то громкий голос. — Он не смог вынести, что его сын — гомик.

Новый взрыв смеха.

Кровь пульсирует в моей голове все сильнее. Красноватая дымка застилает глаза. Я медленно приближаюсь к ним.

Один из взрослых мальчиков поворачивается ко мне с усмешкой:

— Смотрите-ка, это же Робо-тор-моз…

Мой кулак влетает ему в зубы, откидывая его назад. Его руки разлетаются.

Драка проходит как в тумане. Они тянут меня за волосы, хватают и пытаются повалить, я просто продолжаю бить их руками и ногами. Капли крови брызжут на плитку. Один из ударов прилетает мне в живот, но я едва его чувствую. Я кусаю чью-то руку, раздается крик.

Я и раньше набрасывалась на задир, но ничего похожего на эту драку не случалось. Я сорвалась.

Не знаю, почему мне нужно было увидеть, как обижают кого-то другого, чтобы это произошло, но драться мне так приятно, что не могу остановиться. Когда все закончилось, мальчишки дают деру по коридору, а я стою, прислонившись к шкафчикам, вся в поту, и тяжело дышу. На костяшках кулаков кровь.

Позже я сижу в кабинете директора, ерзая на твердом пластмассовом стуле. Левая щека болит. Уже набухает синяк.

Директор смотрит на меня своими темными, маленькими, как у землеройки, глазами.

Я ему не нравлюсь. Я знаю это, потому что однажды, когда меня отправили к нему в кабинет, я прижала ухо к двери и подслушала, как он говорит секретарше: «В этой девчонке есть что-то противоестественное. Иногда она ведет себя как маленький взрослый, а иногда — как дикое животное. Я просто не знаю, как с ней справиться».

— Не думаю, что ты осознаешь всю серьезность того, что натворила, — говорит он. — Ты покалечила троих учеников. Несколько свидетелей утверждают, что ты напала на них без причины. Я знаю, что у тебя есть специфические трудности, и старался быть терпеливым, но я не потерплю подобного насилия в своей школе. Ты это понимаешь?

Я смотрю на него враждебно.

— То, что они делали с тем мальчиком, хуже того, что я сделала им.

Он медленно втягивает воздух через ноздри, затем выдыхает.

— Тебе нужно было обратиться к учителю или сразу прийти ко мне и рассказать об этом.

— Я уже так делала раньше. Я делала так, когда меня обижали, но ничего не изменилось. Если вы думаете, что я и дальше буду это терпеть, вы дурак.

Его рот вытягивается в прямую тонкую линию. Он берет трубку и набирает номер.

Вскоре приезжает мама. Директор рассказывает ей о том, что произошло. Мама слушает молча, лицо ее постепенно бледнеет.

— Мне очень жаль, мисс Фитц. Вашей дочери требуется более специализированная забота, чем можем предоставить мы. Я уверен, вы знаете, существуют школы для таких детей, там о ней смогут лучше позаботиться.

Мама крепко сжимает ремешок сумки, так что кожа пальцев белеет.

— Вы не можете так с нами поступить, — ее голос звучит тихо и дрожит, как у маленькой девочки. — Пожалуйста. Она… у нее стало получаться…

— Так будет лучше для Элви, — говорит директор. — Для всех так будет лучше, включая вас, — его тон меняется, становясь мягким и приторным. — Вот вы живете в сильном напряжении, не так ли? Работаете на полную ставку, воспитываете дочь в одиночку. Вам нужен отдых. Возможно, если бы у вас была дополнительная поддержка…

Мама вскакивает на ноги. Директор напрягается, хватает толстую папку и держит перед собой, как щит. Я ерзаю на стуле. Мама тяжело дышит, взгляд стал стеклянным.

— Прежде всего, вы ничего обо мне не знаете, — говорит она. — Вы не знаете, через что я прошла. Не говорите мне, что мне нужно.

— Ну конечно, — он дергается, — я просто пытался сказать…

— Что мне действительно нужно — это чтобы вы дали моей дочери еще один шанс. Она заслуживает нормальное детство. Это вы понимаете? — мама начинает повышать голос. — Если вы исключите ее, богом клянусь, я засужу вас за все, что вы сделали. Я камня на камне не оставлю от этой школы.

Выражение его лица ужесточается:

— Мисс Фитц, я вынужден буду попросить вас удалиться. И забрать вашего ребенка с собой.

Ее пальцы подергиваются и сжимаются в кулаки. Кажется, что она сейчас может броситься через стол и схватить его за горло.

— Все вы понятия не имеете, — слова выходят плотными и сдавленными. — Вы понятия не имеете, как сильно она старалась… как я старалась. Думаете, вы так просто можете от нас избавиться. Неужели вы не понимаете?..

— Мама, — шепотом произношу я, — все в порядке.

Она несколько раз моргает… затем напряжение уходит с ее лица, а плечи опускаются. Она оборачивается:

— Пойдем, Элви.

Когда мы выходим из школы, пахнет дождем и облака нависают над землей. Гравий хрустит под ногами, пока мы идем к машине. По дороге домой мама не разговаривает. Она даже радио не включает. Я дергаю ногами. За окнами вороны сидят на проводах, наблюдая за нами.

— Мама, — говорю я, — а ты знала, что группу ворон называют «бандой»[4].

Молчание.

— Их можно назвать и стаей. Но иногда их называют «бандой ворон».

Снова тишина.

— Вороны очень умные. Они отрывают кусочки листьев и травы и используют их как инструменты для добычи пищи.

— Элви, пожалуйста. Не сейчас.

Дома она ставит вариться кофе, потом, кажется, забывает о нем. Она ходит по кухне, берет тряпку и начинает протирать стол, хотя он и так чистый. Она встает на колени, открывает ящик и достает оттуда маленький клочок бумаги. Я не могу разглядеть, что это, но я знаю, что она там хранит. Это фотография моего отца — единственная, какая у нее есть. Он стоит на солнце, держа за руль велосипед, и улыбается. Он высокий и худощавый с очень короткими волосами и в очках в толстой черной оправе. На оборотной стороне карандашом нацарапана дата — фотография сделана за несколько месяцев до моего рождения.

Я беру с дивана огромного плюшевого кролика и усаживаюсь на полу гостиной, посадив игрушку на колени. Через несколько минут она убирает фотографию, подходит, садится на диван и смотрит на меня, вокруг глаз и рта у нее появились морщинки.

Я жду, что она начнет расспрашивать, что случилось, но она не задает вопросов.

— Ты была так близка, Элви. Ты почти дотянула до конца учебного года, — она ставит локти на колени и закрывает лицо руками. — Почему именно сейчас?

Я всем телом прижимаюсь к кролику.

— Ну скажи мне, пожалуйста, — ее голос срывается. — Скажи мне, чего ты хочешь? Я стараюсь, но не знаю, как тебе помочь. Скажи, что тебе нужно. Скажи, как я могу это прекратить. Показать тебя другим врачам?

— Я больше не хочу к врачам, — мой голос звучит сквозь кроличий мех.

— Ну а что тогда? Что мне делать, отправить тебя в специализированную школу, как сказал этот человек? В одну из тех школ, где половина детей даже разговаривать не умеет?

— Я могу просто остаться дома. Ты можешь меня учить.

Она запускает пальцы в волосы:

— Родная, это не… Тебе нужно учиться социальному взаимодействию. Держать тебя в изоляции будет хуже всего. Я хочу, чтобы твоя жизнь сложилась. Хочу, чтобы у тебя были друзья. Я хочу, чтобы однажды у тебя была возможность поступить в колледж и завести детей. Это не произойдет, если мы не справимся.

Она закрывает лицо руками.

— Мне снится один и тот же сон, — шепчет она сквозь руки, — где тебе сорок лет и все по-прежнему. Ты целыми днями сидишь в своей комнате и без конца рисуешь лабиринты. Я пытаюсь делать, как лучше для тебя, но это сложно. Сложно понять, что правильно.

Я крепче прижимаю кролика, а сама сворачиваюсь в комок, утыкаясь в игрушку подбородком, и начинаю раскачиваться. Я не могу прямо взглянуть на маму, но отчетливо слышу, как она тихонько всхлипывает и прерывисто дышит. Каждый ее вздох ранит меня.

— Иногда, — шепчет она, — ты кажешься такой далекой.

Не знаю, что она имеет в виду, я сижу напротив нее.

— Словно это становится все хуже, — говорит она. — Словно тебя куда-то уносит и я не могу тебя спасти.

Ее слова мне совершенно непонятны. Но я знаю, что сейчас она очень расстроена, и знаю, что это по моей вине. Мои пальцы глубже впиваются в кролика. Я боюсь сказать что-то не так и ранить ее еще больше, поэтому ничего не говорю.

Она с дрожью вздыхает:

— Прости, — вытирает слезы и неуверенно улыбается. — Пойдем гулять. Поехали на озеро. Как тебе такой план?

Напряжение во мне спадает. Мне нравится на озере.

— Хорошо.

Пока мы едем, мама говорит:

— Мы со всем справимся. Вот увидишь. Все изменится. Я пока не знаю как, но уверена, что все изменится. Хочешь, послушаем музыку?

— Да.

Мы ставим кассету. Я прислоняюсь щекой к окну. От моего дыхания оно запотевает. Снаружи проносятся поля и дома. Мое горло сдавлено, точно его обвивает невидимая проволока.

— Прости, что со мной так много проблем, мама.

Сначала она ничего не отвечает.

— Ты не виновата, милая. Если кто-то и виноват, то только я.

За окном мелькают поля и полоски газонов.

— Ты была таким счастливым младенцем, — ее голос звучит очень тихо, словно она разговаривает во сне. — Ты была абсолютно нормальной. А потом началась школа, и вдруг все эти… проблемы, ты как будто не могла играть с другими детьми. Иногда ты возвращалась домой и просто сидела на кровати, покачиваясь вперед-назад, — ее голос срывается. — Все врачи говорят, что такое случается, что родители ни в чем не виноваты. Но я все думаю, что, если врачи ошибаются? Что, если это я что-то сделала не так. Или, может, я могла бы все изменить, если бы заметила раньше и нашла тебе специалистов до того, как начались эти проблемы… не знаю, — она вытирает уголки глаз. — Мне кажется, что я… я подвела тебя.