Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Той ночью я мало спала. Любые изменения в привычном графике всегда плохо влияют на мой сон, а за последние несколько дней случилось много необычного.

Наконец я перебираюсь на диван и подставляю лицо лучам солнца, пробивающегося сквозь занавески. Свет озаряет комнату и льется на пол, освещая убогий серо-голубой ковер и стопки книг и журналов, беспорядочно заполнившие углы моей гостиной. Запах испортившегося сыра пронизывает воздух. Я отрываю себя от дивана и плетусь на кухню, там завариваю крепкий кофе. До моей смены осталось меньше часа. Нужно собраться на работу.

Я чищу зубы, расчесываю волосы, заново заплетаю косички и моюсь мочалкой над тазом с мыльной водой. Мне не нравится принимать душ или ванну, но мыться можно и без них, не говоря уже о том, сколько воды я экономлю. Даже волосы можно помыть в раковине. Просто занимает это чуть больше времени.

На улице холодно, и машина не заводится с первого раза. Я поворачиваю ключ, а она издает сухой щелчок и тихо хрипит. Я еще несколько раз пытаюсь завести ее, и вот наконец мотор жизнерадостно фыркает.

На работе я отмечаюсь и иду по мощеной дорожке. Когда прохожу мимо таблички про антропоморфизм, кожа зудит, как от аллергии.

Сегодня я должна кормить животных, поэтому достаю пакеты с форелью и кальмарами из холодильной камеры в кладовке, нарезаю скользкое серо-розовое мясо на маленькие кусочки и скармливаю его двум речным выдрам. Затем даю гиббонам фрукты. Гиббоны — это парочка по именам Персефона и Аид. Предполагаю, это такая ирония.

Самка нежно-золотистой окраски свешивается с ветки, чтобы потянуть меня за косичку, я ей это позволяю. Прикосновения животных никогда не беспокоили меня так, как контакт с людьми.

Я продолжаю обход. В большом вольере за решеткой, на ветке искусственного дерева восседает краснохвостый сарыч по имени Шанс. Он — первый сарыч, которого зоопарк взял из реабилитационного центра для диких животных несколько недель назад. Глаза у него ясные, золотисто-медные — цвета шампанского и истертого медяка.

Я очень медленно открываю дверь и достаю из кармана пакет с мертвой мышкой. На руках у меня толстые защитные перчатки, цвета хаки, как и моя форма. Я достаю мышку из пластиковой упаковки и держу ее за хвост.

— Завтрак подан, — говорю я.

Желтые пальцы Шанса стискивают ветку. Когти у него черные, длинные и очень острые, предназначенные для того, чтобы схватить жертву и проткнуть ей жизненно важные органы. Но дни его охоты закончены. Он сгибает обрубок, оставшийся от левого крыла.

Я открываю дверь клетки, кладу мышь внутрь и подталкиваю ее ногой. Шанс хохлится, разглядывая грызуна, но не двигается с места.

С тех пор как он у нас появился, я провожу с ним много времени. Он все еще побаивается людей, как и все дикие животные поначалу. А поскольку Шанс пережил очень тяжелое ранение, он быстро начинает нервничать. Если бы он был человеком, его состояние можно было бы назвать посттравматическим синдромом. В зоопарке не самая подходящая для него обстановка, но раз уж он здесь, ему придется свыкнуться с присутствием людей. Понадобится какое-то время, но у нас с ним уже наметился прогресс. Поначалу он паниковал, когда кто-то просто заходил к нему в клетку. Возможно, когда-нибудь он даже станет есть с моей руки, пока же я пытаюсь приучить его хотя бы есть в моем присутствии.

Мышка лежит между нами на грязном полу.

Шанс спрыгивает вниз, хватает мышь и забирается обратно на дерево, используя обрубленное крыло как рычаг и цепляясь когтями за ветки. Меня впечатляет, как быстро он приспособился.

— А что с этой птичкой случилось?

Знакомый гнусавый голос словно наждачкой проходится по ушам. Я поворачиваюсь к Тоби, новенькому сотруднику на полставки. Он стоит с виноградной шипучкой в руке, вытянутое лицо испещрено прыщами, несколько непослушных каштановых прядей выбивается из-под кепки.

— На него напали в дикой природе, — отвечаю я. — Может, койот, а может, лиса. Сложный перелом крыла, пришлось ампутировать.

Тоби подносит банку ко рту и долго с хлюпаньем из нее пьет.

— Ну отстой, — говорит он. — Нет ничего более удручающего, чем птица, которая не может летать.

— Ну есть вещи и пострашнее этого. Холокост, например.

Тоби смеется, да так громко, что я вздрагиваю.

— Твоя правда. — Он делает еще глоток и вытирает рот рукой. — Слушай, а можно я его покормлю?

Меня это злит. Тоби в основном работает в киоске и меняет пакеты для мусора. Он не умеет обращаться с животными.

— Нет.

— Почему?

— Потому что он к тебе не привык.

— Ну и что? Это же совсем несложно. — Тоби пинает решетку. — Эй, птичка! Птичка!

Шанс шарахается назад.

Я напрягаюсь:

— Не делай так больше. Он воспринимает резкие движения как опасность.

Тоби ухмыляется, обнажая слишком большие резцы:

— Да расслабься! Я просто дурачусь. Ты чего, юмора не понимаешь?

Мне хочется спросить, как бы он себя почувствовал, если бы шумный гигант заточил его в клетку и потом начал стучать по прутьям. Тогда ему тоже было бы смешно?

— Тебе пора работать, — говорю я. — Во время смены нельзя употреблять напитки.

— У меня обеденный перерыв. — Он ковыряет мизинцем в ухе, затем смотрит на наручные часы. — Кажется, пора возвращаться. Увидимся. — Он уходит.

Я медленно вдыхаю и выдыхаю. Не думаю, что он продержится больше недели. Мисс Нэлл не выносит лодырей, это одна из ее черт, достойных восхищения. Мне просто нужно дождаться, когда его уволят.

Я беру в кладовке еще один пакет с мертвыми мышами и иду в террариум кормить змей. По пути вижу, как возле клетки с гиенами милуется влюбленная парочка: они обнимаются, мальчик шепчет что-то девочке на ушко, она смеется и целует его.

Смотреть, как кто-то проявляет чувства на людях, мне всегда было неловко. Но отчего-то в этот раз я не могу отвести глаз. Они оба выглядят такими счастливыми. Кажется, что это так просто, так естественно.

Девушка замечает, что я уставилась на них, и ее улыбка потухает. С ее губ слетает слово «чудила». Она берет парня за руку и уводит его, оставляя меня одну.

Тепло медленно растекается по моему лбу и задней части шеи, обжигая уши.

Чудила.

Мир распадается на части, и мне снова шесть лет, я подхожу к группе девочек на детской площадке во время перемены. Мое сердце замирает, а на уровне пупка в животе словно бы застрял маленький твердый орех. Девочки смеются и болтают. Когда я подхожу, они разом замолкают и выжидающе смотрят на меня. Улыбки с их лиц исчезают.

У меня дрожат коленки, я тереблю свою рубашку и тяну себя за косичку, пока не чувствую покалывающее давление на коже головы. Я только приоткрываю рот, как все слова вываливаются разом:

— Привет, меня зовут Элви Фитц, можно с вами поиграть.

Девчонки переглядываются. Они разговаривают без слов, передавая беззвучные сигналы глазами, я так и не научилась этого делать.

Белокурая девочка поворачивается ко мне с широкой улыбкой:

— Ладно, давай играть. Будем играть в «собачку». А раз ты новенькая, можешь быть собачкой.

Я все еще одной рукой тяну себя за косичку, другой — тереблю рубашку:

— А как в нее играть.

— Нужно встать на четвереньки и начать гавкать.

Напряжение в животе смягчается. Это же так просто. Я встаю на четвереньки:

— Гав-гав-гав!

Девочки смеются. Я начинаю гавкать громче и быстрее. Я вдыхаю и переворачиваюсь на спину, затем начинаю раскапывать руками опилки, которыми покрыта площадка, и девочки практически визжат от восторга.

Вокруг собираются другие ребята. Кто-то бросает палочку и кричит:

— А ну-ка, принеси, хорошая девочка!

Я хватаю палку ртом. Все еще больше смеются. Я внутренне трепещу от восторга. Никогда не думала, что так быстро смогу завести друзей.

Одна из девочек смотрит на другую, закатывает глаза и крутит пальцем у виска.

Я замираю. Палочка выпадает изо рта. Я уже раньше видела, как люди делают такой жест. Я знаю, что он значит.

Дети столпились вокруг меня, уставились с открытыми ртами. Больно в грудной клетке. Я слишком быстро дышу, но не могу остановиться.

Шепот эхом звучит у меня в ушах:

— Чудила. Ненормальная.

Я роняю палку и бегу. Я убегаю с площадки, прочь от школы, но голоса все еще звенят в ушах.

Дома я беру коробку шоколадных подушечек и усаживаюсь перед телевизором. Пересматривая сериал «Космос», я целыми пригоршнями достаю сухой завтрак из коробки и отправляю в рот. Мой взгляд падает на ноутбук, стоящий на кофейном столике.

Интересно, Стэнли написал мне еще что-то с прошлой ночи?

Я выключаю телевизор и кручу кубик Рубика. Вращаю цветные ряды туда-сюда, даже не стараясь его собрать, просто ощущаю гладкий пластик в руках и слушаю приятное клацанье, когда ряд встает на нужное место. Мой взгляд снова натыкается на ноутбук.

Общаться с кем-то в Сети кажется безопасным. Если я буду соблюдать безопасную дистанцию и сводить разговоры к нейтральным темам, разве это может мне чем-то навредить?

Я беру ноутбук и открываю почту. Там и впрямь оказывается письмо от Стэнли.

«Слушай, так про этого кота, который и мертвый, и живой… Мир и правда так работает? В смысле, вещи становятся настоящими, только когда мы их наблюдаем? Но что это может означать?»

Я включаю ГуглЧат. Он сидит онлайн, дожидаясь меня. Странное, сосущее чувство появляется в животе, ощущение полета, какое бывает на американских горках.

Он задал мне вопрос по физике. Вопрос мне понятен, и я смогу с ним справиться.

«Кот Шрёдингера — это просто мысленный эксперимент. Изначально его использовали для иллюстрации абсурдности Копенгагенской интерпретации, но кто-то воспринял его всерьез».

«Ты это изучаешь? В смысле, ты на физическом факультете?»

«Я не учусь в колледже, мне семнадцать».

«Ну, значит, ты ходишь на подготовительные курсы»

«Нет, я вообще нигде не учусь», — отвечаю я.

Короткая пауза.

«Тогда ты на домашнем обучении? Моя мама несколько лет обучала меня дома. Может, не всем такой метод по вкусу, но я думаю, что нормально учиться у родителей».

«У меня нет родителей».

Снова пауза.

«Прости», — отвечает он мне.

«Почему ты извиняешься?»

Он молчит. Я ерзаю, сидя на диване, и думаю, не сказала ли что-то не то. Мне не так часто приходится обсуждать с людьми свою жизнь — рассказывать, что у меня не осталось в живых родственников, по крайней мере настолько близких, чтобы забрать меня к себе; что моя мама умерла, когда мне было семь, а папу я никогда даже не видела. В те несколько раз, когда я об этом упоминала, люди внезапно замолкали и сразу же меняли тему.

Появляются новые сообщения:

«Я знаю, как это сложно — остаться одному».

Мое сердце подскакивает в груди:

«Твои родители тоже умерли?»

«Вроде того. Мой отец еще жив, но мы не особо общаемся. Мне девятнадцать, поэтому я могу жить самостоятельно, в любом случае. Я как-то справляюсь, но это не просто. Представляю, что тебе еще сложнее».

Он один. Как и я.

Мое тело тихонько раскачивается вперед-назад. Рука тянется к левой косичке и начинает ее дергать. Я узнаю нарастающую внутри тревогу, мне нужно перевести беседу в более безопасное русло.