Когда мое сердце станет одним из Тысячи

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Я никогда раньше не была в тату-салоне. Я разглядываю откидную спинку кожаного кресла, образцы татуировок на стенах и нервничаю. Я чувствую себя здесь ужасно неуютно.

Я себя мысленно к этому подготовила, ну или, по крайней мере, решила, что подготовила. Теперь, когда я стою здесь, до меня доходит реальность происходящего, и адреналин начинает пульсировать в голове. Смогу ли я вообще перенести нечто подобное? У меня высокий болевой порог, но если боль мне причиняет другой человек? Это совсем иное дело. Я представляю, как мне придется часами сидеть, наблюдая, как игла входит под кожу снова и снова, и бороться с сильным желанием сбежать. А еще, разумеется, я буду все время с голым торсом.

Мне хочется сбежать уже сейчас. Но я приняла решение. Я должна это сделать.

Тату-мастер высокий и худой, с козлиной бородкой, а руки у него забиты надписями на санскрите. Он вскидывает бровь, разглядывая меня в кресле. «Восемнадцать есть?» — спрашивает он.

Я подготовилась к этому вопросу. Мне еще нет восемнадцати, но скоро будет, и я взяла необходимые документы, чтобы доказать, что я совершеннолетняя.

— Ок, — говорит он, но при этом морщится. — Ты уже била?

Я смотрю на него безучастно.

— Это твоя первая татуировка? — поясняет он.

— Да.

— И ты хорошо подумала.

— Да.

Он окидывает меня внимательным взглядом и спрашивает:

— Тебе точно не нужно чье-то разрешение, чтобы это сделать? Я не хочу неприятностей.

Я начинаю терять терпение. Интересно, он всех клиентов так допрашивает; не похоже, что он хочет заработать.

— В десяти милях отсюда есть еще один тату-салон, и еще три салона в радиусе сорока миль. Если вы собираетесь меня тут допрашивать, я могу пойти в другое место.

Он выдувает воздух через угол рта и скрещивает свои тощие руки на груди:

— Ну, кожа твоя, — говорит он. — Так, ты уже знаешь, что хочешь?

Я достаю из кармана листок, разворачиваю и показываю ему. Он берет рисунок и изучает его с озадаченным видом. Затем кивает:

— Куда?

Я показываю на центр грудной клетки, между грудями: прямо над сердцем:

— Сюда.

Вернувшись домой, я начинаю сомневаться, что татуировка была хорошей идеей. Я никогда не спрашивала Стэнли, как он относится к тату, потому что такие вещи всегда приходят мне в голову уже после того, как дело сделано.

Когда я захожу на кухню, он сидит на высоком табурете рядом с плитой, помешивая соус для пасты. В воздухе стоит аромат помидоров, орегано и чесночного хлеба. Он оборачивается ко мне через плечо и улыбается.

— Привет, ужин почти готов, — он бросает взгляд на часы. — Я хотел успеть до твоего прихода, но…

— Все в порядке.

Я сказала ему, что вернусь к восьми, потому что не знала, сколько времени займет весь процесс. Я подхожу, кладу руку ему на плечо и целую в макушку.

Удивительно, насколько естественными кажутся теперь эти жесты.

Он поднимает лицо, и наши губы встречаются. На его языке легкий привкус соуса, видимо, он его пробовал.

Пока мы ужинаем, я все жду, что Стэнли спросит меня, почему меня так долго не было, но он не спрашивает.

— Ну, как было на работе? — говорит он.

Я рассказываю ему о Китти, трехногой лисе, и Дьюи, вороне, который может клювом завязать в узел красную веревочку. Я рассказываю о шестигранной плитке на мощеной дорожке у деревянного здания, о пруде с карпами, где булькает маленький фонтанчик. Я переживала, что фонтан меня растревожит, но, кажется, звук воды больше не действует на меня так сильно, как раньше.

— Ты там прекрасно устроишься, — говорит он.

— Спасибо, — я накручиваю спагетти на вилку, ощущая, как саднит кожа на груди. На столе светлая скатерть в зеленую клетку. Я ловлю себя на том, что считаю зеленые квадратики, пытаясь прикинуть в голове, сколько всего их на скатерти. На грубой ткани выступают плотные волокна — сложное сплетение нитей, наслаивающихся и смешивающихся воедино. Если расфокусировать зрение, довольно просто принять их за бесшовное целое, но если приглядеться, ничто не бесшовно и ничто не просто.

— Тебя что-то беспокоит? — спрашивает он.

Я встаю.

— Пойдем со мной.

Он сводит брови и принимается собирать посуду, но я говорю: «Мы потом этим займемся» — и иду в сторону спальни. Он медленно идет следом. Вместо кресла у него теперь костыли, но ему все так же сложно передвигаться.

В спальне я закрываю дверь и поворачиваюсь к нему. Он сидит на краю кровати, костыли лежат рядом, и я вспоминаю ту первую ночь в комнате мотеля.

На мне все еще рабочая рубашка, я медленно ее расстегиваю.

Его зрачки расширяются:

— Что…

— У меня что-то для тебя есть. — Рубашка падает на пол. Я расстегиваю лифчик, и он тоже падает. — Не трогай. Она новая.

Я осторожно отклеиваю пластырь, покрывающий татуировку.

Ее делали очень долго, и было это мучительно. Не из-за физической боли, которую можно стерпеть. Но находиться так долго неподвижно, отдав себя на милость другого человека, противоречило всему моему естеству. Вспоминаю, как сидела, прямая как доска, вцепившись пальцами в подлокотники, и тряслась так сильно, что зубы стучали. Татуировщик все ухмылялся, словно его до чертиков веселило мое неудобство, и мне не один раз приходилось подавлять в себе желание его пнуть. Но результат того стоил.

Гвоздика с ярко-красными лепестками цветет прямо у меня на сердце. Она точно такая же, как та, которую подарил Стэнли и которую я сломала. Кожа все еще горит, она розовая по краям, но крови нет.

Стэнли округляет глаза. Он медленно тянется к цветку, но в сантиметре его пальцы останавливаются.

Я нервничаю и дергаю косичку, сопротивляясь желанию отвести взгляд и начать изучать ковер. Я чувствую себя обнаженной, но это никак не связано с отсутствием одежды.

Мое сердцебиение эхом раздается в тишине, пока я жду, что он что-то скажет. Наконец он прижимает мою ладонь к своей щеке, потом целует ее. «Красивая», — шепчет он.

Напряжение отступает, оставляя меня с дрожью облегчения. Меньше всего я хотела бы, чтобы он смотрел на меня голую и думал: «Зачем только она набила этот глупый красный пузырь между сиськами».

Он снова тянется к рисунку и останавливается.

— Больно?

— Немного.

Он легонько касается кожи слева от гвоздики. Прикосновение мягкое и робкое, словно крыло мотылька.

Его взгляд встречается с моим.

— Можешь… можешь выключить на минутку свет? — улыбается он, хотя я вижу напряжение в уголках его глаз и рта. — Мне проще раздеться с выключенным светом.

На мгновение все во мне застывает. В груди что-то подскакивает — словно судорога от предвкушения, — перехватывая дыхание. Я щелкаю выключателем.

Шелест одежды нарушает тишину. Он снимает рубашку.

Темнота настолько плотная, что ее можно коснуться, она обволакивает меня, словно черный мех, и как бы я ни вглядывалась сквозь нее, я ничего не вижу.

Его пальцы обхватывают мое запястье, он притягивает мою руку к своей грудной клетке. Под подушечками пальцев я чувствую бугристые шрамы. Он напряжен, дышит тяжело и быстро, пока я проскальзываю ниже, касаясь неровностей и гребней рубцовой ткани. Мои руки перемещаются ему на плечи, и я провожу пальцами вдоль длинного шрама, тянущегося от основания шеи вниз по спине. Помню, что он рассказывал, как сломал лопатку и врачам пришлось разрезать его, чтобы собрать кость заново, — месяцы мучений и неподвижности сжаты в одну полоску выступающей кожи. Я провожу пальцами ниже вдоль спины и нащупываю еще один шрам. И еще один. Я касаюсь его рук, на них тоже шрамы. Восемь, девять, десять, одиннадцать.

Я быстро теряю счет.

— Я хочу включить свет, — говорю я.

В его горле что-то едва заметно щелкает, он сглатывает и говорит:

— Ладно. Давай.

Но вместо верхнего освещения я включаю настольную лампу. Он стоит в одних боксерах. Янтарный свет лампы выделяет тени на впадинах под ключицами и между ребер, подчеркивает его худобу. Шрамы похожи на барельеф, высеченный на его коже: линии нахлестываются одна на другую, некоторые бледные и почти незаметные, другие свежие и ярко-розовые. Там, где в его плоть вонзались хирургические штифты, остались зарубцевавшиеся ямочки, — они рядами маршируют вдоль прямых линий бывших разрезов.

Мои руки ложатся на его грудную клетку. Я провожу пальцами по шрамам на ребрах, словно читая шрифт Брайля. История боли. Но без этой боли он не стал бы самим собой: человеком, которому хватило эмпатии начать со мной общаться и хватило смелости, чтобы меня полюбить.

— Ты идеальный, Стэнли.

Внезапно его, кажется, очень заинтересовали собственные ступни.

— Ты не обязана это говорить.

Я целую неровный шрам на его ключице, и его дыхание вздрагивает в горле. Мои губы скользят по шраму на его левой грудной мышце. Его грудь вздымается, когда я целую еще один шрам и потом другой. Я беру его руку в свою и целую ладонь. Когда мы встречаемся губами, я чувствую соленый привкус слез.

Он проводит рукой по моей коже. Когда ладонь останавливается на левой груди, я устремляюсь навстречу прикосновению.

Я хочу еще. Хочу касаться его и чувствовать, как он отзывается на прикосновения.

Моя рука опускается к его боксерам, он напрягается.

— Мои ноги все еще…

— Тебе не придется ими двигать. Тебе не придется ничего делать. Просто позволь мне.

Он выглядит озадаченным. И когда он вдруг понимает, его глаза увеличиваются.

— Ты хочешь…

— Да.

Он закрывает глаза и делает медленный вдох. Кажется, он пытается собраться с духом.

— Элви… — он открывает глаза, касается моего лица и заправляет за ухо пару выбившихся прядей. — Я не могу тебя об этом просить.

— Ты и не просишь, — отвечаю я нетерпеливо. — Это я хочу.

Я встаю на колени перед сидящим на кровати Стэнли и внезапно сомневаюсь:

— Ты не хочешь?

— Конечно, хочу, — выпаливает он. — Просто… — голос его становится тише. — Я хочу, чтобы наш первый раз был для тебя большим, чем это. Ты не должна ублажать меня. Он должен быть идеальным, чтобы о нем тебе хотелось вспоминать…

Я прижимаю его запястья к кровати.

— Стэнли. — Он удивленно смотрит на меня. — Хотя бы раз в жизни перестань жертвовать собой и дай мне сделать тебе минет.

Его глаза становятся огромными.

— Хорошо, — едва дыша произносит он.

Я отпускаю его запястья и изучаю вздыбленные боксеры. Я аккуратно спускаю их и какое-то время просто смотрю.

Я, разумеется, хорошо знакома с мужской анатомией. Я видела фотографии. Но сейчас все иначе. Это Стэнли.

Сердце колотится, рот пересох, и я понимаю, что нервничаю. Ну конечно. Я же никогда раньше не делала ничего подобного. До нашей встречи я не позволяла себе ни с кем так близко сходиться, и даже мысли об этом не было. После того, как я открылась Стэнли, рассказав самые темные секреты своего прошлого, физический контакт не должен быть столь ошеломляюще значимым.

Наши взгляды встречаются. На его лице выражение, для которого я не могу подобрать слов. Меня немного успокаивает, что для него это так же непривычно. Я кладу руки на его узкие бедра.

— Ты готов?

Он кивает. Я сглатываю несколько раз, чтобы выработать больше слюны, и наклоняю голову.