Руфь Танненбаум

XXII

Как-то вечером, в начале марта 1940 года, Клара Диамантштайн вовремя не привела Руфь домой. Было уже больше девяти, а девочка все не приходила, хотя репетиция «Госпожи министерши» должна была закончиться не позже семи.

Мони сидел за столом и курил, Ивка заваривала очередной кофе и нервозно ходила по квартире. Громко стуча каблуками, как и всегда, когда из-за чего-нибудь злилась или нервничала, потому что ей казалось, что они, те, что внизу, должны быть в чем-то виноваты. Со временем та сумасшедшая женщина, Амалия Моринь, которая за последние полгода стала серой, как стена, и глаза которой всегда горели так, будто у нее жар, стала выглядеть опасной. А ее муж, в давно не стиранной и залатанной железнодорожной форме, в неглаженной рубашке и с засаленным галстуком, идя по улице, жался к стенам домов, словно хотел быть невидимым. Ну, разумеется, думала Ивка, чему удивляться: если жена сумасшедшая, бедняге, естественно, хочется быть невидимым.

Следовало бы заявить бану или кому-нибудь из его подчиненных, что эту женщину необходимо куда-то убрать. Она может принести большое зло. Да и положа руку на сердце, не годится, что эта сумасшедшая живет прямо по соседству с девочкой, которая, не так ли, очень важна и для этого города, и для всей нашей Хорватии. Она, может, и не сделает ей ничего плохого, но достаточно, если ребенок испугается, встретив ее на лестнице, – это может стать концом карьеры Руфи. Все-таки она еще маленькая, а дар актера, профессор Микоци повторил это сто раз, похож на канарейку, которую нужно беречь, следить за ней и ни в коем случае не подпускать к открытому окну. Если улетит, больше не вернется. Ну а если судьба Руфи Танненбаум бану безразлична, ладно, тогда Ивка сама позаботится о своем ребенке, защитит от сумасшедшей Амалии и будет смотреть за Руфью, как самая обыкновенная мама, а не как мама загребской Ширли Темпл.

Но уж тогда пусть не приглашают Руфь Танненбаум поздравить молодого короля с днем рождения от имени детей и граждан Загреба и перед ним самим сыграть в одноактной пьесе «Когда Бог был ребенком», потому что мать девочки, Ивка, больше никогда не позволит везти ее в Белград. Да и вообще, где это видано, чтобы одиннадцатилетнюю девочку одну отпускали в Белград!

Сейчас она была как разъяренная рысь и так звучно ходила по паркету, что казалось, будто хочет забить в него свои тонкие каблучки, словно это гвозди.

Мони курил сигарету за сигаретой и делал вид, что не замечает ее ярости. Уже целый час он молчал, а ее устраивало, чтобы его молчание продлилось как можно дольше, потому что стоит ему открыть рот, например, чтобы попросить ее не маршировать по квартире, как гвардейцы короля Петра, может вспыхнуть ссора, и во время этой ссоры Мони, разумеется, скажет, что он думает о малышке Диамантштайн, этой тощей уродине с городской окраины, которую они практически содержат, потому что она получила работу в Хорватском национальном театре благодаря Руфи и потеряет ее, как только больше не будет нужна Танненбаумам. Стоит Кларе перестать смотреть за Руфью, и она окажется на улице.

Мони не раз говорил, что Руфи нужен кто-то другой, кто будет не просто таскаться за ней, как собачонка, провожать в театр, в школу, а сможет оказывать ей какую-то помощь. Мони уже не раз говорил и то, что Руфи нужен кто-то, кто сможет давать ей советы относительно работы и жизни вообще, кто-то, кто поможет ей справляться с латинскими глаголами и арифметикой. Кроме того, Руфи следовало бы расширять свои горизонты, а не сужать их.

И что подумают люди о нас и о нашем ребенке, что подумают о великой хорватской актрисе Руфи Танненбаум, если постоянно будут видеть эту деваху, которая выглядит так, будто ее выбрал лично министр пропаганды Геббельс ради того, чтобы продемонстрировать, как на самом деле выглядят евреи?

Вот что говорил он Ивке, но она его не слышала. Переходила на другую тему, предлагала вернуться к этому в другой раз, или же вдруг посреди театрального фойе поднимала крик, что у нее не осталось ни одной таблетки веронала, а сегодня полнолуние и как же она теперь ночью заснет. И пока искали кого-нибудь, кто среди ночи согласился бы разбудить доктора Врбанича и потребовать у него веронал для госпожи Танненбаум, потому что Мони неловко самому будить его, обо всем остальном уже забывали.

Хотя она и не хотела говорить о Кларе Диамантштайн, Мони подозревал, что, если понадобится, Ивка примется ее горячо защищать и не допустит ее увольнения. Он воспринимал это как еще одно Ивкино предательство, но его терзало то, что ни это предательство, ни все предыдущие она с ним не обсуждала и что это результат ее тихого и прочного тайного сговора со старым Авраамом Зингером, этим мрачным духом, который не позволяет ему оторваться от своего еврейского происхождения и который и его, и Ивку, и Руфь скорее отправит в могилу вместе со всеми евреями, чем позволит им жить так, как живут нормальные люди.

Он в бешенстве сжимал кулаки и в бледном ногте своего большого пальца видел лицо Зингера.

Это же Загреб, старый ты засранец, а когда у загребских господ есть служанка, то зовут ее Йожица, Марица, Штефица, возможно даже Лепосава, но никак не госпожа Штерн. Потому что так зовут служанок у тех, кто на каждом шагу всем дает понять, что в этом городе им всё не по вкусу. И что от них, всех этих Йожиц, Мариц и Штефиц, тупых пригородных доярок, с лицами, конопатыми после коровьей оспы, воняет коровьим говном, сыром и сливками, а от их черных платьев всегда несет мочой и ладаном. А госпожи Штерн нужны владельцам ломбардов, банкирам и тем, кто ничего в жизни не сделал своими руками, ростовщикам, которые взяли ипотеку, чтобы купить Загреб, и грозят тем, что и кафедральный собор, и конская задница памятника бану, и булла Белы IV[96], и асфальт, по которому ходят загребчане, будут принадлежать какому-нибудь Ротшильду или Рокфеллеру.

Ибо почему бы, объясните мне, пожалуйста, хоть одному загребчанину с чистой совестью брать служанкой госпожу Штерн?

И я скажу вам, старый засранец: госпожа Штерн вам нужна для того, чтобы вы спокойно, вдали от вражеского уха, могли говорить гадости обо всех тех кумушках и кумовьях, бабах и мужиках, канониках, приходских священниках и пребендариях, и о пролетариях и крестьянах, которые в основном и составляют население Загреба.

Госпожа Штерн нужна вам для того, чтобы вы могли свободно издеваться над их речью, обувью, столиками, домиками и церковками, словно весь Загреб – это один маленький кукольный дом, в котором живут мелкие людишки с мелкими душонками, потому-то и язык у них тоже мелкий.

Нужна вам госпожа Штерн и для того, чтобы вы могли называть католическую веру суеверием, церковь католиков – домом духов, а их архиепископа – гемофиликом, который как воздушный шарик: достаточно ткнуть в него иголкой, и нет его.

А еще госпожа Штерн вам нужна для того, чтобы никто не увидел, как вы пересчитываете золотые монеты из вашей шкатулки. А откуда у вас, засранец поганый, взялось это золото? Если вы добыли его честным путем, а не воровали из церковных кружек для пожертвований, не доводили бедняков до того, чтобы бросаться с крыш домов из-за долгов, которые они не могут вернуть, то почему же вы тогда боитесь, что какая-то другая служанка может увидеть, как вы пересчитываете ваши сокровища?

Но вы не думайте, старый мерзавец, что окружающие вас люди этого не знают. Румяные загорские мужики мудры, и в мозгах у них есть извилины, хоть они и притворяются глупцами! О, они прекрасно знают, почему служанку старого еврея с Зеленгая, который построил себе дом благодаря тому, что во времена кризиса он один ввозил пробки для бутылок, зовут не Йожица, Штефица, Марица или Лепосава. А раз ее зовут госпожа Штерн, то всему Загребу понятно, что могут говорить в доме Зингеров, и когда настанет час платить по счетам – а такой час обязательно настанет, – счет Зингера будет одним из самых крупных. Возможно, даже самым крупным после аптекаря Эренрайха – того, чья служанка, надо же, вот удивительно, тихая бедняжка Рахель, турецкая сефардка, – который разбогател в 1915 году, когда Загреб выживал благодаря картошке из Лики и Гламоча, а он скупил все императорские и королевские запасы слабительного и стал выжидать. Милутин Эренрайх знал, что такое количество потребляемой картошки рано или поздно вызовет запоры в загребских кишках, и ждал этого целых полгода, пока не получил свое. Он продавал слабительное по цене, в сто раз превышавшей обычную, но весь город покупал его; слабительное истощило финансовые запасы многих богатых семей, и длилось все это до тех пор, пока Загреб не излечился от страшных картофельных запоров. И хотя все скрывали, что в свое время были пациентами Эренрайха, в душе ему этого никто не простил. Доберутся когда-нибудь и до него. Поэтому слушай меня внимательно, старая развалина: Загреб не простил Милутину Эренрайху, что пришлось так дорого платить за говно!

Вот из-за всего этого Клара Диамантштайн и не должна сопровождать и обихаживать Руфь. Руфи нечего скрывать от этого города, от людей, которым она кланяется со сцены, от детей, с которыми ходит в школу, от своих учителей. Пойми, сраный старик, никто ее не должен метить, приставляя к ней служанкой еврейку, потому что это равносильно повязке со звездой Давида.

Соломон Танненбаум сидел, вперив взгляд в изрезанные дубовые доски кухонного стола, истерически затягивался сигаретами, скрипел зубами от злости и мысленно вел к концу разговор с Авраамом Зингером.

И высказал ему все, что не посмел бы сказать Ивке, потому что, как и всегда, боялся того, что последует за этим. И давал ей возможность и дальше маршировать из комнаты в комнату и стучать каблуками над головами тех, кто внизу, и за счет этого собирать силы для чего-то другого, что следовало сказать или сделать. Несчастный Мони, бедный Мони, Бог ему не дал ума даже столько, сколько у бедняка в каше шафрана, но одним умением он владел в совершенстве. Если бы этим умением можно было для чего-то воспользоваться, Мони бы уже прославился, причем гораздо больше, чем его умная и невоспитанная дочка. Он обладал умением разговаривать с тенями.

Вот так, как будто бы они сидят рядом, он разговаривал с ними: с Зингером, с хозяином Георгием Медаковичем или с раввином Исмаэлем, который несколько лет назад из окна «Маккаби» вылил на него ведро грязной воды и крикнул:

– Проваливай, гой, проваливай, свинья туропольская[97]!

На что бедняга Мони, вонючий Мони только прикрыл голову шляпой и, пошатываясь и спотыкаясь, побрел дальше. Исмаэлю он не ответил даже ругательством, но после, про себя, месяцами разговаривал с ним, и бывало так, что за этими разговорами, не заснув, встречал утро.

Облитый водой Мони был возмущен не тем, что Исмаэль назвал его гоем и свиньей; он бы совсем не обиделся, если бы люди услышали, как такие слова кричат Соломону Танненбауму из «Маккаби»; нет, он был обижен тем, что раввин Исмаэль окатил его грязной водой.

Если бы она была хотя бы чистой.

Если бы она была хотя бы теплой.

Если бы раввин Исмаэль обварил его кипятком, как туропольскую свинью после убоя, Мони понял бы и такое, и не стал бы так долго и горячо обсуждать это про себя с раввином.