Руфь Танненбаум

XXIV

Над Загребом в те дни витала легкая музыка. Радиостанция на Влашкой улице – ах, как же сильно` было ее влияние на судьбу Хорватии! – отправляла в эфир бодрые ноты «Марицы» и простенькие веселые венские мелодии бессмертного Франца Легара, под звуки которых отправленный в свое время на пенсию австро-венгерский офицерский хор приводил в порядок эполеты и начищал золотые пуговицы на форме, предчувствуя приближение конца королевства победителей при Каймакчалане.

Газеты сообщили о бомбардировках Белграда, эта новость была встречена восторгом, криками «Ура!» и благодарственной молитвой верующих перед иконой Богоматери Каменных ворот; правда, все то же радио с Влашкой улицы, которое вскоре начнут называть более хорватским словом «круговал»[111], продолжало передавать музыку Легара, что еще раз доказывало: для нас, хорватов, цивилизация всегда выше политики, в особенности тогда, когда рушится мир. Мы сначала послушаем оперетту и лишь после этого храбро выступим в защиту своей правоты, постаравшись при этом, чтобы нам опять не дали по морде. Да что тут говорить, на протяжении всей нашей истории мы только печально потявкиваем, как какие-нибудь грязные беспородные псы, если кто-нибудь из числа наших многочисленных хозяев в минуту исторического психоза врежет нам прямо по нашей умильной католической морде.

В те дни по центру города вместе с несколькими адъютантами и симпатизерами маршировал маленький загребский фюрер Славко Говедич, бросая вызов тем немногим оставшимся сербским ура-патриотам, военным офицерам и растерянным жандармам, а те ему тупо улыбались, словно не понимая собственного языка и не слыша, как Говедич, при одобрении прохожих, грубо ругается в адрес матери православных схизматиков и торжественно обещает, что совсем скоро их заставят вылизать с загребских улиц всю сербскую грязь, которую они притащили на своих опанках, загадив тем самым славный хорватский и древнегерманский город Загреб, который по милости дорогого Господа Бога и немецкого языка еще называют и Аграмом.

– Ах, Славек, Славек, какой же ты безобразник! – махали ему и вздыхали пожилые загребские дамочки, которые вдруг вспоминали, как на водах в Крапинских Топлицах в двадцать каком-то году познакомились с папашей Славека, учтивейшим господином Говедичем, который был остроумен, как Боби и Руди[112], вместе взятые, и словами лечил ревматические загребские души лучше, чем все минеральные воды.

Когда немцы наконец войдут в Загреб и высоко оценят Славека за его боевитость, он вспомнит, добрый наш Говедич из Загорья, как хорошо отзывались о его папаше загребские дамы, и каждой подарит на память хотя бы одну розу.

Соломон Танненбаум в прошлом году как-то раз столкнулся со Славко Говедичем на Франкопанской улице и помог собрать бумаги, которые вывалились у того из папки с документами. Может быть, Славко этого не забыл.

Но в те дни на улицах нередко встречались и подозрительные коммунистические маловеры, которых Мачек не успел арестовать и отправить в Керестинац[113]. Они разбрасывали листовки в подъездах домов на Илице, пугали людей тем, что скоро должно произойти, и взывали к их интернациональному сознанию. Да что это, помилуй нас Боже, за интернациональное сознание? Может, мы должны объединиться с арабами, эритрейцами и русскими, которые болеют сифилисом, вопила на рынке, обращаясь к небу, перепуганная деревенская тетка в черном, в то время как мухи плавали и тонули в ее сливках. Люди дивились коммунистам, обходили их стороной, держась подальше, бежали от них, как от этих первых весенних мух, не оглядываясь, старались поскорее уйти, потому как у них было предчувствие, что эти прыщавые парнишки не смогут победить военную машину Адольфа Гитлера. А вдруг они еще и православные, да неужели мы до сих пор не сыты православными по самое горло.

А потом, десятого апреля, в послеполуденное время, когда все уважающие себя люди отдыхают после обеда, немецкие войска вошли в Загреб. Мать твою, какими же красивыми были эти солдаты! Высокие, каждый по два метра, светловолосые – конечно, может быть, за двадцать с гаком лет под сербским сапогом мы и подзабыли, как выглядит настоящая армия. Их головы были подняты высоко, лоб глядел в небо, взгляд острый и холодный, как сталь Круппа; твердым шагом они шли вперед, а у окон было полно загребских дам, разбуженных от послеобеденного сна и аплодирующих, с глазами, полными слез. На тротуарах собрался странный народ, в основном те, кто откуда-то знал, что немцы войдут в город именно сегодня, кое-кто аплодировал и бросал цветы, другие смотрели без всякого выражения или мрачно, как бы оценивая врага, против которого они вскоре начнут войну.

Незадолго до пяти часов наконец-то было прервано многодневное попурри Легара.

– Говорит хорватская станция Радио Загреб. Заместитель поглавника[114]и командующий вооруженными силами свободного хорватского государства господин Славко Кватерник выступит с обращением к народу Хорватии. Радио Загреб, хорватская станция Радио Загреб…

При этих словах госпожа Миклошич затрепетала.

Радость моя, проснись, будила она мужа, прославленного загребского гинеколога, который, как молодой бычок перед кастрацией, развалился на кожаном диване: «Откуда бы мы, дорогой, могли знать господина Славко Кватерника?» – спросила она, а этот же вопрос задавали друг другу и многие из тех, кто еще пять минут назад под музыку Франца Легара наслаждался несерьезностью Второй мировой войны.

– Ква-тер-ник, – громко произносил по слогам Мони, – Кватерник, Кватерник, Кватерник, – повторял он и утешал себя тем, что это имя звучит не опасно. Кватерник, это все равно как сказать «король Томислав», это приятный сентиментальный и патетический факт национальной истории.

Один Бог знает, кто первым вспомнил австро-венгерского полковника, который еще тогда, в том давнем 1918 году, выглядел как хорошо сохранившаяся кукла, имитирующая труп из реквизита Хорватского национального театра. Его боевую стезю в одной из своих антизагребских газетных атак верно описал господин Крлежа, обвинив Кватерника в те тяжелые времена в том, что тот в борьбе против сербов выдвинулся в первые ряды. Тогда еще молодой сорванец, Крлежа устроил скандал во время чаепития в «Загребском Соколе», почти потребовав, чтобы полковника Кватерника расстреляли именем новой югославской власти и ее революционных принципов. Наши граждане пришли в ужас: неужели настали такие времена, когда сопляк-дезертир получил право призывать к порядку авторитетных господ полковников? По правде сказать, они разволновались не столько из-за того, что к гражданской смерти был приговорен именно Славко Кватерник, их возмутил сам принцип. Сливки нашего общества всегда были очень чувствительны к принципам. Они, в частности, чувствовали, что если сегодня очередь Кватерника, то завтра придет очередь и всех тех, кто преданно служил императору и королю Францу-Иосифу I, а сейчас сопляк Крлежа мешает им продолжить столь же верно служить королю Петру I и его сыну Александру. Славко Кватерник в том 1918 году был олицетворением загребской законопослушности и благонадежности, а господин Крлежа эту законопослушность и благонадежность амбициозно отвергал.

Интересно, не наложили ли в штаны господин Крлежа и его православная мадам в этот ясный хорватский день?

– Божественное провидение, и воля нашего союзника, и полная страданий многовековая борьба хорватского народа, и огромное самопожертвование нашего поглавника доктора Антуна Павелича и усташского движения в стране и за ее границами привели к тому, что сегодня накануне Воскресения Божьего Сына воскресло и наше независимое хорватское государство! – высокопарно пищал Кватер-ник, но в его писке звучало скорее епископское носовое сопрано, чем офицерская твердость. Военачальник Славко распевал так, будто обращается к огненно-красным шестикрылым серафимам, а не к немногочисленному, но гордому хорватскому люду, который живет в основном по колено в грязи, которому пот заливает глаза, и тех возвышенных фраз, которыми угощает его Кватерник, он просто не слышит.

Ивка прикрывала рукой полуоткрытый рот, и казалось, что в любой момент она может крикнуть. Руфь вернулась из театра раньше обычного. Микоци отменил все репетиции на эту неделю, а до следующей будет видно, кто где и где кому место в этой новой народной беде, которая уже называется государством.

Так он сказал, а потом подошел к Руфи и обнял ее на глазах у всего театра.

– Мама, все так хлопали. Даже Бинички хлопал, а ты ведь знаешь, что он меня не любит. А госпожа Ференчак заплакала… – трещала Руфь.

Ивка и не слышала, что рассказывает ей девочка, – она по-прежнему прикрывала рот и хватала воздух, чувствовала какой-то новый страх, который был ей совершенно незнаком, и удивлялась этому своему страху. Так же как в свое время появился новый крем против детской сыпи, царьградские финики, новейшие парижские духи с ароматом корицы и ноткой высокомерия, сейчас, десятого апреля, ближе к вечеру, после речи полковника Славко Кватерника – полковника, а еще и Кватерника, эти рифмы типичны для хорватской лирической поэзии, – появился страх, новый, какого до сих пор не было в каталоге загребских страхов. У этого страха было лицо хорошо сохранившегося австро-венгерского покойника, говорил он высоким голосом состарившегося венского юноши, слова располагал в соответствии с синтаксисом фраз на немецком и воняло от него глубокой и страшной провинцией, где резать домашних животных – бытовая необходимость, а резать людей – религиозный ритуал и акт посвящения.

Некоторое время она сдерживалась, чтобы не закричать, но потом больше не смогла издать ни звука.

Тут как раз вернулся из города Мони. После выступления Кватерника он вышел из дома послушать, что говорят люди, и почувствовать на своем лице дыхание истории. Он прошелся до площади Елачича, потом по Старой Влашкой; никого из знакомых не встретил, но это был такой момент, как бывает после землетрясения или пожара, когда друг с другом начинают разговаривать даже незнакомые. Для Загреба это был редкий случай публичной интимности, такого мы не переживали со смерти Радича. Но сейчас люди не горевали – они как на Пасху улыбались друг другу и говорили те добрые утешающие слова, которые у них еще сохранились после слишком затянувшегося сезона страданий, мучений и бед. А Мони, бедный Мони, грешный вариант имени Соломон, которому Бог не дал ума даже столько, сколько у бедняка в каше шафрана, радовался этим людям снисходительной радостью отлученного от церкви, который пытается убедить толпу, что и он один из них.

Ах, Мони, печальный Мони, грешный вариант имени Соломон, хвалил речь полковника Славко Кватерника.

А сейчас он смеялся, истерически обнимал жену и дочку и говорил им, что все будет в полном порядке, нет причин бояться, потому что теперь, после многих лет позора и унижений, свободная Хорватия воскресла. Он уговаривал Ивку выйти из дома – пусть она сама убедится, что все именно так, пусть увидит улыбающихся людей и полной грудью вдохнет свободу.