Руфь Танненбаум

И пока он так разговаривал с Муламуичем, вдруг с шумом открылась дверь одного из вагонов, и оттуда на перрон выскочила какая-то фигура. Логорник открыл рот, словно не поверив в то, что видит, и тут же заорал:

– Винтовку, где моя винтовка! Хватай бандита, убей его!

Тот, который блевал, только поднял голову и тупо глянул на логорника, двое других вели себя не более трезво. Один из них облегчался на локомотив, другой просто удивлялся.

– Убей бандита! – еще раз выкрикнул логорник и побежал, но тут же споткнулся и рухнул на перрон.

И пока он лежал, Радослав Моринь вытащил пистолет, прицелился и выстрелил.

Бандит в этот момент был уже далеко – ему оставалось всего два шага до угла здания станции, за которым он стал бы недосягаем, так что свой первый в жизни выстрел Радослав сделал, и не надеясь, что попадет.

Но так, как попал он, не смог бы попасть даже самый меткий стрелок на свете – точно в центр затылка.

Бандитом была женщина, точнее, молодая девушка, но узнать, насколько она молода, было невозможно, потому что на выходе пуля изуродовала ей половину лица. Радослав удивился тому, как мала, чуть больше горошины, была рана, через которую пуля вошла, и как велика она оказалась на выходе.

Перекрестился Радослав и помолился Богу!

В этот момент он согласился бы принять на себя и муки ада, и огонь вечный, и то, чтобы его распяли посреди Голгофы так же, как Сына Божьего, согласился бы на вечные страдания – и свои и всех, кого он в этой жизни любил, любовью мужской, любовью братской, сыновней и отцовской, только бы не спускать курок, только бы не убивать бандита, только бы не устанавливать справедливость, пусть даже та женщина была виновна во всем зле мира.

А потом он вернулся к поезду, ноги без всякой ясной причины привели его к вагону, из которого выскочила девушка. Дверь его все еще была широко открыта, и Радослав увидел всех тех людей, что стояли в битком набитом вагоне в одной-двух пядях от перрона. Они могли выпрыгнуть, могли побежать, как побежала девушка, но выглядели они так, как люди, которые еще никогда не убегали и потому не знали, как это делается. Некоторые были одеты как для вечерней прогулки по Илице: темный добротный костюм, бабочка; на других были халаты продавцов или черные чиновничьи нарукавники, защищающие от грязи рукава рубашки. Были там и гимназисты в круглых очках с позолоченными оправами, спортсмены в майках «Сокола», пожилые господа в вязаных домашних кофтах на пуговицах и с давно вышедшими из моды венскими галстуками.

И никто, кроме той девушки, не выпрыгнул.

Они молчали и рассматривали человека на перроне. Радослав был мал ростом по сравнению с большинством из них и смотрел на них так, будто снова стал маленьким мальчиком, и ему хотелось им, большим, все объяснить. Почему он это сделал, почему вытащил пистолет и выстрелил в бегущую девушку. Она была уже далеко, так далеко, что ни один стрелок в нее бы не попал. А Радослав Моринь вообще никакой не стрелок. Он маленький человек, стрелочник, который ездит на работу из Загреба в Новску, потому что когда-то надеялся получить перевод в другое место, но так никогда его и не получил и больше уже ни на что не надеялся. Он выстрелил только потому, что у него был пистолет. Хотел соблюсти правила, чтобы потом пьяные усташи на него не орали. Радослав никогда не стал бы стрелять, чтобы убить…

Кроме того, они только вчера получили эти пистолеты, немецкие, военные. Илия Матузич сказал, что такие автоматические пистолеты есть только у офицеров СС и что мы должны гордиться тем, что нам, обычным железнодорожникам, оказана такая честь. Таких пистолетов нет даже у высоких чинов усташей и домобранов. Это большая ответственность, подняв палец, сказал Матузич, и еще бо`льшая честь!

Над начальником станции вчера даже посмеивались: он за один день превратился в такого националиста и революционера, что даже знает, какие пистолеты у усташских офицеров. Илия все это высосал из пальца, а теперь нам рассказывает, чтоб и мы знали!

Однако как бы ни издевались над Илией и над тем, что эти пистолеты всего лишь один из пунктов списка выдаваемой работникам спецодежды, куда входили также ботинки, форма, фуражка и ремень, Радославу было приятно, что он получил пистолет. Он тогда никому бы в этом не признался, но чувствовал он себя так, будто получил орден за годы верной и ответственной службы. Первый раз в жизни государство дало ему нечто такое, чего большинству людей не дает, а тем самым и его форма получила какой-то другой, более высокий и важный смысл. Еще до вчерашнего дня он не был даже солдатом, а тут вдруг стал почти генералом.

Поэтому-то он столько раз перезаряжал пистолет. И уже обдумывал, где бы купить пули, чтобы за свой счет поупражняться в меткости. Но злой случай захотел, чтобы он и без этого попал с первого же раза.

Ему хотелось все это как-то рассказать людям в вагоне, потому что, подумал он, будет нехорошо, если по свету разнесется весть, что Радослав Моринь убийца. Большинство из них выглядели учтивыми и солидными, как загребские врачи и адвокаты, судьи, преподаватели немецкого языка, отставные офицеры императора Франца-Иосифа, музыканты и писатели, как люди богатые и известные, перед которыми он, стрелочник, родом из Зеленики, был обязан сохранить свою честь.

Но тут подбежал логорник Муламуич и одним движением закрыл дверь вагона.

– Убирайся! – рявкнул он Радославу. – Убирайся, понял, тебе тут смотреть не на что!

Он остался стоять перед закрытым вагоном, но теперь больше не знал, что было на самом деле, а что ему привиделось. Откуда вообще взялись те люди в товарном вагоне?

Когда около полудня Радослав Моринь проснулся, первое, о чем он подумал, было то, что он этой ночью убил человека, и ему от этого стало очень тяжело. Он долго и усердно молился перед изображением святого Трифуна, но никакого ответа не было – ни в душе, ни в ушах. Вокруг себя он чувствовал только глухой и немой мир, вселенную, в которой существуют сотни миллионов звезд, а на каждой из них сотни миллионов видов тишины и нигде ни одного голоса, который сказал бы ему: успокойся, Раде, исповедуйся в церкви, грешник, и тебе будет прощено, потому что виновен не ты, виновны времена, в которых девушки с крепкой, не знавшей материнства грудью превращаются в бандитов. Исповедуйся в церкви в том, что ты, грешник, засмотрелся на ее мертвую грудь и совершил грех прелюбодеяния в сердце своем. Аминь!

А тот открытый вагон, думал он позже, может, он и не был открытым. Или если и был, то там было что-то другое, не люди, не отборные загребские господа. Это было как в страшном сне, в бреду, когда он в молодости болел тифом: ты видишь то, чего не существует, хотя это «то» выглядит точнее и реальнее, чем все, что действительно существует. Это Бог искушает человека. Поэтому нужно сохранять спокойствие и забыть то, что лучше всего забыть. Это не были люди в товарном вагоне, это не были загребские господа, – может быть, там были тюки с китайским шелком и ящики с бразильским кофе или, может быть, две молодые коровы и теленок на небольшой подстилке из сена.

Сбереги и сохрани нас, Боже, от таких видений!

Потом он еще некоторое время думал о том, что могла делать девушка-бандит в вагоне с коровами и теленком, а потом, во второй половине дня, и эта мысль его покинула.