Руфь Танненбаум

XIX

Накануне нового 1939 года принц Павел посетил Загреб. В его честь на Святого Сильвестра был показан непредусмотренный репертуаром спектакль «Красная роза Дамаска». Принц в тот вечер был в плохом настроении, похоже он не вполне протрезвел после недавнего ужина с Джоко Симеуновичем и господами из «Ллойда», а может быть, его мучила королевская мигрень, ввиду чего после первого действия он покинул зрительный зал. Вслед за Павлом удалились и все, кто сопровождал принца и членов правительства, приглашенных господами Цветковичем и Цинцар-Марковичем[82], так что следующие три действия были сыграны перед публикой, которая или уже видела этот спектакль, или ее, как и офицеров 35-го Загребского полка имени Зриньского и 36-го Карловацкого полка имени Елачича, спектакль нисколько не интересовал, хотя их внимание привлекли дамские прелести актрисы Майи Позвински, которые они вполголоса коментировали.

Пока спектакль унизительно жалко тащился к концу, режиссер Бранко Микоци сидел в императорской ложе рядом с пустым креслом принца Павла и утешал автора текста, пожилую госпожу Хильду Теуте.

– Сказал «извиняюсь» и вышел вон! Представляете, друг мой, ни больше ни меньше как «извиняюсь». От принца, учитывая его происхождение, все-таки можно было ожидать «пардон» или что-нибудь вроде того, а не грубого, плебейского «извиняюсь», как будто мы с ним на рынке и он извиняется, что наступил мне на ногу из-за толкотни возле прилавков с овощами для супа, – бесновалась едва не плача госпожа Теуте, а Микоци лишь раздувал огонь ее ярости:

– Деревенщина всегда остается деревенщиной, уж поверьте мне. Пусть даже его сто раз короновали.

Это был единственный способ утешить старушку, потому что если она перестанет негодовать, то покорится судьбе и впадет в отчаянье, потом перейдет в фазу помешательства, достойного Стеневаца, запретит дальнейшие показы спектакля и вскроет себе вены, что уже несколько раз и проделывала, и потребуются дни и даже недели, букеты роз и страстные любовные письма от неизвестных почитателей, чтобы она вернулась в нормальное состояние и сняла запрет на показ спектакля, а Хорватский национальный театр оплатил неслыханные расходы по ее лечению. Кстати, хотя за восемь десятков лет бурной и волнующей жизни госпожа Теуте блестяще овладела всеми приемами вскрытия вен и обмороками в присутствии публики, в последнее время она несколько раз действительно чуть было не истекла кровью.

Самые тяжелые для Микоци дни пришлись на прошлую осень, когда после Хильдиных упорных требований и уговоров была достигнута договоренность относительно гастролей «Красной розы Дамаска» в Вене. Ему тогда казалось, что он не переживет того скандала и тех неприятностей и рассыплется на тысячу кусочков, как юный королевич Борна в том, историческом, спектакле Джуро Хохенмейера.

Старушка вообразила, что к ней на спектакль прибудет сам Адольф Гитлер, потому как несколькими месяцами раньше она, по рекомендации загребских городских властей, послала ему переведенную на немецкий и взятую в кожаный переплет пьесу «Красная роза Дамаска» с посвящением:

Великому, мудрому, храброму и дерзновенному, справедливому и милостивому Адольфу Гитлеру, Фюреру и надежде всего любящего правду мира, Цезарю современной эпохи, искупителю нашего поколения и истинному ценителю искусства драматургии, c преданностью посвящаю и дарю ему это произведение. Хильда Теуте.

Фюрер поблагодарил ее галантным письмом, в котором, на беду, было написано и то, что он надеется лично встретиться с великой писательницей и посмотреть ее пьесу в одном из театров Третьего рейха. Пожилая дама вполне серьезно отнеслась к надежде Гитлера и ознакомила с его письмом всех, кого только можно, в Загребе и в Белграде, настаивая на том, чтобы организовать гастроли «Красной розы Дамаска» в Германии. Белград выпроводил ее c издевательским смехом – что это у вас там за старуха Шекспириха, спросил Стоядинович у Владко Мачека, потому что у них никто и слухом не слыхивал о Хильде Теуте, – и это ее так задело, что она немедленно, несмотря на глубокую старость, горячо возненавидела все балканское и восточно-православное. Слово «Византия» она произносила теперь угрожающе, всякий раз брызгая слюной на собеседника, так что люди начали инстинктивно отодвигаться от нее, стоило ей завести разговор о православии. В те времена единственным исключением из всего сербского племени она считала благородного и компетентного в вопросах искусства принца-регента. О, как же он позже ее разочарует!

В некоторых пакостных загребских кругах, в особенности в окружении гинеколога Миклошича и всей его мерзкой родильно-абортивной клики, ходила сплетня, что Хильда Теуте посреди Илицкой площади столкнулась с самим господином Крлежей[83]и весьма решительно потребовала, чтобы он помог ей с организацией гастролей «Красной розы Дамаска» в недавно аннексированной Вене. Крлежа, как говорят, смерил ее таким взглядом, будто перед ним какое-то особенно отвратительное насекомое из тех, что поселяются в остатках протухшей говядины на помойках офицерских столовых в Чрномереце, а потом вежливо попросил пожилую литературную даму уйти с дороги, поскольку совершенно ясно, что она перепутала его с Керубином Шегвичем, Миславом Богданичем или каким-то другим похожим на них лирическим поповским прохвостом, однако Хильда упорствовала, а когда на ее настойчивые попытки добиться своего Крлежа ответил несколькими инвективами по поводу ее ссохшегося влагалища и состояния некогда весьма впечатляющего бюста, она подняла такой хай, что вокруг них тут же собралось множество людей, причем таких, что хуже некуда: цыгане с Трешневки, бродяги, пьяницы и воры-карманники, старые илицкие[84]извращенцы, которые только и ищут драки, чтобы прижаться передком к мужскому бедру, а еще мелкие игроки и обычные воришки, которые принялись толкаться вокруг Крлежи, надеясь вытащить у него из кармана бумажник. Беднягу спасло только то, что он принялся во весь голос звать полицию. Вы только представьте себе, уважаемые господа, рычал, звякая кюретками, Миклошич: такой коммуняр, анархоид и левак, как господин Крлежа, посреди Илицкой площади оказался так унижен, что стал звать на помощь карагеоргиевскую полицию и жандармерию с миром почившего короля Ацы[85].

Но кто его знает, насколько эта история истинна. Во всяком случае, ни сам Миклошич, ни кто угодно другой из его медицинского окружения были не настолько остроумны, чтобы выдумать подобное.

Скорее всего, им помог кто-нибудь, кто одинаково страстно не выносит и господина Крлежу, и старуху Хильду Теуте, а таких, особенно среди загребских интеллектуалов, либералов и любителей театра и художественной литературы, все-таки большинство. Его они презирают за то, что он благодаря своим «красным» драмам и прохорватским новеллам вытер ноги о королевство СХС и, несмотря на это, завоевал популярность в Белграде как никто другой из хорватов, а Хильда Теуте для них – просто старая клуша, которая недалеко ушла от своих когда-то весьма популярных, симпатичных женственных писем императрице Ците[86], в которых, как последняя венская служанка, возвеличивала Габсбургскую монархию.

Но оставим теперь эту тему: у каждого, кто перевалил за восьмой десяток, есть своя длинная история, так зачем лишать такого рода истории хорватскую писательницу Хильду Теуте, лучше вернемся к гастролям в Вене.

Осталось тайной, вероятно навсегда, в чью дверь она постучала под конец, но только в Хорватский национальный театр все-таки пришло приглашение на гастроли «Красной розы Дамаска» в Вене. Произошло это несколько недель спустя после аншлюса, ответить нужно было сразу и немедленно отправляться в дорогу без всяких репетиций и приготовлений, потому что спектакль должен состояться через семь дней.

Микоци сказал, что не поедет. Пусть себе едет спектакль, лично он – не поедет.

– Но господин Бранко, почему же? – удивлялись в театре.

– Да, я не поеду! – отвечал он как-то удрученно.

– Не поедете в Вену?

– Не поеду.

– Что это вы выдумали – не поеду. Вена вам не Лудберг[87]и не Заечар[88], чтобы рассуждать поеду – не поеду! А может, у вас, дорогой Бранко, была в Вене какая-то интрижка и сейчас вам боязно там показаться? Ну, нет-нет-нет, ничего не бойтесь, если понадобится, мы вас спрячем среди декораций. Или оденем в платье с кринолином.

– Никакой интрижки у меня не было, но в гитлеровскую Вену я не поеду, – отрезал он перед всем ансамблем. И тут же сам удивился, откуда у него такая храбрость. В репетиционном балетном зале раздался громкий вздох, как тогда, когда пьяный статист Ивица Урумович в «Зринском»[89]чуть не попал шпагой в глаз баритону Фердинанду Паше Лубанскому.

– Боже, дорогой мой Бранко, я и не знала, какой вы все еще ребенок! Отказаться от Вены из-за Гитлера, – как бы с отвращением поморщилась пожилая Анджелия Ференчак-Малински, сопрано, приятельница Микоци еще со времен их учебы в Вене.

– Да, именно из-за него.

– Я вас умоляю, дорогой друг, а не объясните ли вы, что общего у Вены с Гитлером, – она перешла на «вы», что делала всякий раз, когда хотела произвести на слушателей особое впечатление, – что общего у Вены с канцлером Шушнигом и с Зейсс-Инквартом, или же с герцогами Фердинандом и Рудольфом? В конце концов, Бранко, неужели вы думаете, что Вена имела что-то общее с незабвенным нами императором и королем Францем-Иосифом? Видите, я считаю, что даже с ним Вена не имела ничего общего, точно так же, как общего нет у нее и сейчас с господином Гитлером. Вена – это великий город, дорогой мой друг, настолько великий, что не имеет значения, кто им правит. И кто бы ни правил, Вена в конце концов всякого проглотит и переживет. Я не знаю, что фюрер значит для немцев, и поверьте, немцы мне совершенно безразличны. Можно подумать, что им небезразличен наш Мачак из Купинца или этот чернявый цыган Драгиша Цветкович! Да прекратите вы, прошу вас! Ха, если немцу безразлично, как дела в Загребе и что говорят в Загребе о господине Гитлере, то и мне безразлично, как там у них, не так ли? Но Вена, мой дорогой друг, это нечто совершенно иное. Вена – это планета нашего эроса, это место, где мы становимся мудрее, точка, в которой наша Илица пересекается с космической бесконечностью! А вы, милый мой Бранко, еще как поедете в Вену, чтобы не вынуждать меня рассказывать нашим коллегам, как нам с вами было хорошо, когда в той самой Вене мы делили на двоих квартирку для студентов. И не рассказывать им, что еще делили мы на двоих.

И слушая прославленную Ференчак-Малинску, все смеялись, как и всегда начинали смеяться, стоило ей того захотеть.

А Микоци снял с вешалки зонт и пальто и не говоря ни слова ушел. Он не был рассержен, он тихо закрыл за собой дверь в репетиционный балетный зал, откуда еще раздавались взрывы смеха. Нет, вы только представьте себе этого Бранко, ну просто ребенок, отказаться от поездки в Вену из-за аншлюса! Господи, да что такое этот аншлюс? Если бы мы не были знакомы с Бранко целую вечность, то могли бы подумать, что он спутался с коммунистами. Эх, Бранко, Бранко, милый Бранко, ты такой замечательный режиссер и хороший человек, но даже уличный попрошайка Мишкец, изгой, бродяга и ничтожество, которого живодерам давно уже следовало убрать с улицы, чтобы он больше не мучил ни себя, ни нас, – даже этот Мишкец знает о политике больше, чем ты. Бранко, милый Бранко, наш дорогой Бранко, звучало из десятка глоток в репетиционном зале, но по-прежнему лучше всех был слышен голос госпожи Анджелины Ференчак-Малински.