Руфь Танненбаум

XV

Бранко Микоци съежился, когда на него посмотрели глаза Руфи Танненбаум. Это были самые большие глаза, которые он видел в своей жизни, и они казались гораздо умнее и старше не только этого шестилетнего ребенка, но и всех людей, собравшихся в зале, где обычно проходят занятия хореографией. Их было семеро: балетмейстер Марина Анжеевска, колоратурное сопрано Анджелия Ференчак-Малински, давняя приятельница Бранко еще с венских дней, Исидор Бинички, Фердо Шарчевич и Карло Маузнер – тройка актеров, уже выбранных играть в «Обители Марии Заступницы», затем Илларион Ступица, многолетний помощник Микоци, и седьмым за столом сидел Марко Вукоманович, рабочий сцены, которого привела госпожа Анджеевска, утверждавшая, что иначе, с точки зрения нумерологии, пробы обязательно закончатся несчастьем.

Микоци молчал и ждал, что девочка заговорит первой.

Она смотрела на него с любопытством, а когда ей надоело, перевела взгляд на лица сидевших за столом, ни на одном не остановилась и принялась рассматривать зал – и он ей, несомненно, понравился больше, чем люди, – ее внимание привлекли балетные станки и обилие зеркал – они были больше и чище, чем в парикмахерском салоне «Париж». Она хотела что-то сказать про это, но удержалась. Это не те люди, которые смогли бы понять, что для тети Амалии значат шестимесячные завивки и почему каждая комната с зеркалами – это парикмахерская.

Снова перевела взгляд на главного в этой истории, большого и немного сутулого человека с медвежьей фигурой и крупной лохматой головой, на лице которого выделялись густые брови и некрасивый мясистый нос с бороздкой на кончике.

Он молчал, уставившись на нее.

В какой-то другой ситуации Руфь подумала бы, что у нее под носом висит сопля или что она пролила на платье какао. Или что кто-то из детей разбил мячом окно в кухне Дольфи Штрока, парализованного пенсионера, в прошлом мастера на все руки, который много лет чинил у всех жильцов дома любые поломки, и вот сейчас пришел этот здоровенный дяденька, рассматривает одного, потом другого ребенка и бровями кричит: признавайся! А рта не открывает, и этот его крик слышишь не ушами, а чем-то другим.

Но ее совесть была спокойна. Она знала, что сопли под носом у нее нет и что платье у нее чистое, так что теперь и она уставилась на него. А потом у него заслезились глаза, что Руфь восприняла как свою большую победу. Не мог больше выдержать, вытащил из кармана носовой платок и стал вытирать слезы.

Делает вид, что не плачет, подумала она. Когда артисты делают вид, что плачут, в публике все начинают вытирать глаза. Кроме нее. Она подстерегает момент, когда ей будет видно, что артист лишь играет и что он вообще не грустит.

Бранко Микоци не мог выговорить ни слова. Его кадык ходил вверх-вниз, он сдерживал рыдания, накопившиеся с кто знает каких времен и переполнявшие душу, лихорадка трясла его так, будто он с мокрыми ногами и замерзшими пальцами часами пробивался через мркопальский[57]снег и в конце концов добрался до горного приюта для туристов.

В этих старых и умных детских глазах Микоци нашел то, что напрасно требовал от своих актрис, когда говорил им, что не надо размахивать руками, потому что это не игра, а тяжелая форма неврастении, чье место в Стеневаце, а не в Хорватском национальном театре.

Их руки должны быть спокойны, потому что руками гребут в лодке, а на сцене играют глазами.

Все важное, что может сказать о себе человек, любая правда о нем, которая высказана в молчании, высказывается глазами. Актеры, которые играют не глазами, а кривляются, размахивают руками и топчутся по сцене, по-видимому, встречаются гораздо чаще, и они более понятны публике потому, что больше на нее похожи, хотя в сущности это не настоящие актеры, а жонглеры, которые и жонглировать-то толком не умеют, или декламаторы, которые не в состоянии убедительно произнести какой угодно текст, потому как все, что они говорят, они говорят как чешки на пляжах Опатии и Дубровника, – они используют солнечные очки не для того, чтобы защититься от солнца, а для того чтобы спрятать маленькие и алчные свиные глазки, которые, как и глаза большинства наших актеров, могут передать только одно состояние души: мягкую предосеннюю тупость размокшей славянской души.

А глаза этой девочки передавали сотню разных состояний, которые были для него узнаваемы, и по меньшей мере столькими же, которые были ему незнакомы, но именно благодаря им и существует театр. Если бы не глаза, спектакли можно было бы играть в темноте.

Конечно же, Бранко Микоци спрашивал самого себя, а вдруг все это просто неожиданный приступ сентиментальности, вызванный чем-то, о чем ему эта девочка лишь напомнила и что не имеет к ней прямого отношения. Но стоило ему снова заглянуть в эти старые глаза, огромные глаза, он снова трепетал, как и в первый раз, и понимал, что сегодня совершенно все связано с ней.

И так, делая все, чтобы воспрепятствовать постановке собственного спектакля, Микоци неожиданно нашел актрису, о которой он еще долго будет думать как о грандиозном открытии в своей театральной карьере и о чем-то самом прекрасном, что было в его жизни. Когда однажды такая мысль покинет его, когда и он сделает все, чтобы забыть Руфь Танненбаум, Бранко Микоци превратится в тень, одну из сотен тысяч теней, которые скользят по фасадам загребских домов.

– Еврейка, – равнодушно констатировал Бинички после того, как они отпустили Руфь.

– Что вы хотите этим сказать? – вздрогнул Микоци.

– Ничего, абсолютно ничего.

– Тогда я бы хотел порекомендовать вам воздержаться от таких инвектив.

– Но почему? – заерзал на стуле Бинички.

– Чтобы кто-нибудь не подумал, что вы хотели что-то сказать.

Все это происходило на седьмой день проб, потому что Руфь Танненбаум пришла одной из последних.

Когда Микоци выбрал ее на роль Метки, при единогласной поддержке всех семерых, появилось предчувствие краха спектакля. Расходы на пробы достигли суммы трехмесячного жалования всех, кто работал в театре, а взволнованные родители каждое утро собирались толпой перед входом, чтобы узнать, каковы шансы их баловней на то, чтобы под действием волшебной палочки господина Микоци превратиться в знаменитую Ширли Темпл, как им и было обещано в объявлении. Кроме того, некоторые папаши использовали свое пребывание в Загребе так, что это не делало чести Хорватскому национальному театру.

В частности, как писали «Новости», некий Иштван Сабо из Вуковара напился в Касине в компании адвоката Ханса Ханна, пожилого господина из Верхнего города, который в последние годы потихоньку утратил ориентацию и погрузился в море гемишта. Оба они в тот вечер только-только познакомились, и когда старичок заснул, уронив голову на стол, а Сабо вытащил у него из кармана бумажник, это выглядело как обычное воровство. Однако в полиции Ханн вспомнил, что его новоиспеченный приятель, некий вежливый господин, упоминал имя нашего прославленного режиссера Микоци и его пробы, после чего полицейские повели расследование уже в этом направлении, допросили режиссера и всех членов правления театра, намеревались добраться и до директора, но тот, к счастью, по служебным делам находился в Белграде. Потом провели идентификацию всех отцов и матерей, обыскали комнаты в трех отелях, где вместе с сопровождающими детей папашами спали и молоденькие актрисы. Бумажник адвоката Ханна в конце концов был обнаружен под матрасом девочки Марты Сабо, которая мечтала стать хорватской Ширли Темпл.

И это происшествие тоже помогло бы Бранко Микоци уничтожить собственный спектакль, но кто знает, дошло бы до этого или нет, если бы не скандал с юным Мартином Гашпаричем. Дело в том, что по решению директора театра правление еще три месяца назад, точнее, как только был подписан договор о постановке «Обители Марии Заступницы», поселило его в отель «Эспланаде»[58]и там открыло ему счет в ресторане с тем, чтобы он мог есть и пить, сколько ему угодно. Почему-то им очень хотелось, чтобы до премьеры Гашпарич не возвращался в Белград. Должно быть, боялись, что юноша перепродаст свое гениальное произведеньице какому-нибудь белградскому театру и тогда сербы опять натянут нос хорватам и первым городом королевства, в котором сыграют пьесу берлинского дипломанта, будет не Загреб.

Гашпарич проявил себя крайне странно. Ел мало, пил тоже не много, но зато поднимался среди ночи и в трусах и майке бегал по коридорам отеля. И утверждал, что делает это для поддержания хорошей физической формы, а еще говорил, что по распоряжению фюрера во всех берлинских отелях постояльцам обеспечена возможность ночного бега. Кто знает, поверили ли этому его рассказу, но уже на следующий день было принято решение, что теперь две уборщицы будут работать в ночную смену, чтобы в случае необходимости устранять возможный беспорядок, возникший в результате ночного бега.

Вероятно, тем бы дело и кончилось, если бы однажды ночью Мартин Гашпарич не начал петь. Не важно, что у него не было даже такого слуха, каким обладает корабельная сирена, и что он в три часа ночи орал и носился по всему отелю, будя даже тех немногих постояльцев, которым не мешали спать его ночные забеги и топот, но ко всему этому юноша выбрал для пения ни больше ни меньше как «Интернационал».

Директор отеля Шачир Беглербегович утром нанес визиты в Хорватский национальный театр, потом в полицию и под конец побывал у градоначальника. А что же теперь делать, развели руками в театре, тут ничего нельзя исправить, подтвердили в полиции, следует избежать еще большего позора, подвел итог градоначальник.

В общем, Гашпарича следует держать под контролем, потому как ясно, что он не в себе, и нужно постараться, чтобы никто, а особенно журналисты, не прознали, что происходит с новой звездой хорватского культурного небосклона, с этим Орфеем, который затмит и столкнет в придорожную канаву кое-кого из обладателей весьма звучных имен, даже таких, как господа Крлежа и Бегович, написал критик Адам Даворин Крамбергер.

Какое-то время директору Беглербеговичу удавалось избежать скандала. Он объяснял постояльцам отеля, кто такой Гашпарич, лгал о пьесе, которую тот якобы поставил в Берлине, и о том, что ее магическая сила заставила пустить слезу самого Гитлера, он выдумывал что-то насчет боевых заслуг отца юноши, а тем, кто не соглашался терпеть, что этот осел каждой ночью орет коммунистический гимн, Беглербегович предлагал бесплатный ночлег.

А потом однажды ночью, вместо того чтобы открыть дверь своей комнаты и, сделав два финальных шага, прыгнуть в кровать, Мартин Гашпарич ошибся дверью и бросился в кровать графа Фридриха фон Типпельскирха и его супруги Марианны. Граф был глухим стариком, ветераном Бог знает какой войны, а мадам Марианна хрупкой француженкой тридцати с небольшим лет, завороженной балканским дикарством и несколько разочарованной тем, что в Загребе ей не удалось вкусить его в полной мере. И когда со словами «вставай, проклятьем заклейменный» в половине пятого утра, когда сон так сладок, а реальность так далека, на них свалилось мускулистое мужское тело Мартина Гашпарича, они отреагировали так, как и можно было бы ожидать. У фон Типпельскирха в тот же момент произошел нервный срыв, и только через несколько дней удалось объяснить ему, что же это случилось той ночью, а что касается мадам Марианны, то сначала она долго визжала, а потом вдруг быстро взяла себя в руки и тем же утром решила пожаловаться французскому послу в Белграде и югославскому министерству иностранных дел на то, что в Загребе, да к тому же в отеле, про который хорваты твердят, что он лучший в стране, на нее напали и обесчестили в присутствии мужа.