Руфь Танненбаум

Боже, Боже, как красив наш белый Загреб-град, вот что Мони охотнее всего проревел бы луне, но кто-нибудь мог бы подумать, что он сумасшедший, или пьяный, или даже, может быть, так шутит.

Никто еще не знал, что изменилось в жизни Соломона Танненбаума и его семьи, но когда они все это узнают, он будет ходить посередине тротуара и не станет отступать на трамвайные рельсы, чтобы пропустить других, – отступать будут они, чтобы пропустить его.

Эгей, да это не какой-то, выражаясь жандармским языком, босяк, и не пердун-смердун, никто и ничто, церковная мышь, нет, по Илице пойдет господин отец нашей хорватской Ширли Темпл, которая через некоторое время превзойдет и Бисерку Херм, и Майю Позвински, и Бэлу Крлежу, и Нину Вавру, и Милу Димитриевич, и всю сотню великих хорватских актрис, имена которых он сейчас с удовольствием прокричал бы в ночь, но не станет, потому что Мони не такой человек, Мони не любит вызывать у людей ревность и зависть, он скромен, он останется таким же и завтра, когда будет проходить по Илице, ни разу не отступив на трамвайные пути, чтобы освободить кому-то дорогу.

Он долго не мог успокоиться, и Ивка пошла на кухню приготовить чай. Она, наступая всей ступней, шагала по паркету – и он, рассохшийся, скрипел у нее под ногами. Всего лишь несколько недель назад она передвигалась на цыпочках, чтобы не мешать соседям. И так годами, с тех пор как вышла замуж и переселилась на Гундуличеву № 11, и на второй или третий день Мони сказал ей ходить тише: этот дом – дом из картона, все слышно – и когда люди храпят и говорят, и когда люди дышат, так что лучше их не беспокоить. После этого она ходила по квартире, как балерина на пуантах, и все равно продолжала бояться, что ее шаги кому-то мешают.

И вот в «Новостях», под заголовком «Чудо-ребенок», была напечатана статья о Руфи. Произошло это через неделю или две после первых проб, когда и Мони и Ивка еще думали, что в театр Руфь ходит просто танцевать в спектакле, и это хорошо, что она бывает в таком важном и солидном месте, куда нелегко попасть даже богатым и одаренным детям, но уже в тот же день, когда статья была опубликована, они поняли, что это вовсе не танцы. Хозяин конторы Георгий Медакович взял эту станицу из «Новостей» в рамку и поместил в витрину.

– Знаю, каково это, – он похлопал Соломона по спине, – прекрасно знаю, хотя тебе, возможно, кажется, что не знаю. Это большая ответственность для родителей, для отца, поэтому если я могу тебе как-то помочь, ты только скажи.

Ни разу за все прошедшие годы Медакович не предлагал помощь, а теперь предлагает и дает понять, что был бы счастлив, если бы Мони сказал, какая помощь ему нужна. А соседи по дому, Павлетичи, дверь в квартиру которых рядом с их дверью и которые ни разу за все годы не посмотрели ему в глаза, похвалились, что читали «Новости», после чего старик Павлетич, чьего имени Мони даже и не знал, протянул ему руку. Странно это, дышать в тридцати сантиметрах друг от друга, когда вас разделяет только стена, дышать так тридцать пять – сорок лет и не сказать ни слова, а потом держать в своей руке руку этого соседа. В тот же день, или завтра и послезавтра, он встретил и тех, кто живет на этажах повыше и чьих имен он тоже не знает, точнее, знает имена с таблички возле звонка у двери подъезда, но не знает, кто из них кто. Его приветствовали, ему улыбались.

Люди становятся такими милыми и добрыми, когда ты не мелкая букашка, не маленькая серая мышка, когда ты для соседей Танненбаум круглый год, а не только в канун Рождества, ты, вечнозеленый мелкий торгаш, сосед-еврейчик.

Сейчас он кричал и наслаждался звуком своего голоса, так же как и Ивка свободно ступала по паркету, как некто, кто снимал комнату в квартире плохих хозяев, а теперь сам себе хозяин и наслаждается каждым своим шагом.

Она знала, что Амалия теперь слышит, как она ходит, и представляла себе, как в этот момент она говорит о ней с Раде. Ивке не важно, как она поминает ее, ругает ли, проклинает ли, или просто жалуется на нее мужу, но Ивка любит теперь подумать о таких вещах, потому что если она раньше о таком думала, то дрожала от страха и у нее потели руки, и она, именно из-за этого, каждую среду и пятницу носила к Амалии своего ребенка. В качестве гарантии против молчания и недобрых взглядов. Или потому, что Амалия потеряла своего ребенка. Не умела за ним ухаживать, и он умер. И вот такой ей, надо же, она должна была оставлять Руфь, только для того, чтобы вместе с Мони они могли сблизиться с этой женщиной и ее мужем, чтобы те двое уничтожили их страх.

Некоторое время все шло хорошо, но потом превратилось в нагрузку для ребенка. Во-первых, Амалия сводила Руфь в цирк, да и вообще позволяла ей многое такое, что вредно для детского здоровья; потом в непогоду, под дождем, водила девочку на пробы в Хорватский национальный театр, ничего не сказав им с Мони. Причем именно в то время, когда Ивка тяжело болела и, оборони Господь, могло случиться даже самое плохое.

Все обошлось, хотя Ивка слишком долго смотрела сквозь пальцы на поведение Амалии. Она делала это из-за хороших отношений с соседями, из-за обычного человеческого сочувствия, мы же не зве-ри, мы знаем, каково это, когда женщина теряет единственного сына. Во всяком случае, уж Ивка-то это хорошо знала, но всякому терпению приходит конец, и когда Амалия начала повсюду водить Руфь как свою собственную дочку, хорошей матери следовало сказать: хватит!

– В театр ее больше не водите, – сказала она Амалии, когда у Микоци начались репетиции «Приключений храброго Беригоя». – Люди должны знать, кто мать этого ребенка.

Амалия была потрясена. Ушла домой в слезах.

Ивка тогда подумала, что соседка может наложить на себя руки. Но что теперь делать, люди Божьи! Мы же не можем быть виноваты, если соседи совершают самоубийства! Не можем и их принимать в расчет. Мы и с собой-то плохо справляемся в нынешние времена, когда человек не знает, что готовит ему завтрашний день: вдруг подскочат цены на хлеб или какой-нибудь ненормальный опять выстрелит в короля.

Но Ивка тоже не каменная. Она прижимает руки к сердцу, ее трогают человеческие страдания. Она жалеет Амалию так же, как жалела бы любую другую женщину. Но Ивка должна думать о своем ребенке.

Руфи сейчас нужен покой, ей нужна актерская сосредоточенность, нужна мать, которая целыми ночами бдит над ней и отгоняет злых духов, а днем следит за тем, чтобы вокруг ребенка не собирались всякие странные люди, которые могли бы ее смутить и напугать.

А Амалия, мягко говоря, действительно какая-то странная.

Она, необразованная и вечно ноющая женщина, жалкая бедняжка из подвала, не может дать ничего хорошего этому маленькому чудо-ребенку, этому ангелу, который явился вернуть нашему брутальному, злокозненному и испорченному миру дар веселья и умения радоваться.

Ивка не знала, что значит «брутальный», но запомнила это слово, произнесенное Микоци. Могла бы кого-нибудь спросить, но на лицах тех, кто, по ее мнению, мог бы это знать, были такие судорожные ледяные улыбки, словно им кто-то под платьями стальным прутом бил по ступням, да так, что дробил покрытые мозолями пальцы.