Руфь Танненбаум

XXVIII

Боже милосердный, сколько же раз в ту зиму мама Ивка повторила: эх, хоть бы дождаться мне еще одной весны! Та зима была действительно страшной, целые месяцы температура оставалась ниже нуля, не было дров, дыхание превращалось в лед на оконном стекле, а когда бывало, что раз в десять дней выглянет солнце, обе они боялись выйти на улицу, чтобы немного погреться. Вообще-то им никто не запрещал выходить из дома, однако было запрещено появляться к северу от Илицы, находиться в парках, ходить по тротуару, бывать в театрах и кинотеатрах, заходить в кондитерские, и кто знает, что им еще было запрещено, но хуже всего было то, что Руфь отказывалась носить повязку с желтой звездой.

– Ой, госпожа Ивка, да скажите же вы ей, чтобы она надевала эту повязку, моего Блажека удар хватит, если он еще раз увидит ее без звезды! Зачем вам стыдиться, разве эта звезда не ваша? – сказала ей Мицика, бедняжка, которая зарабатывала на жизнь тем, что мыла лестницы чуть не в половине домов по улице Гундулича, а кроме того, ухаживала за мужем, которому из-за сахарной болезни ампутировали ногу.

– Хорошо, скажу! – ответила Ивка, и ей стало как-то тепло и хорошо на душе из-за того, что эта женщина по-прежнему обращается к ней тем же самым извиняющимся тоном, который знаком ей уже двадцать лет и в котором ничего никогда не менялось. Ивка знает, что ни Мицика, ни Блажек не сообщили бы усташам, что Руфь разгуливает без желтой звезды, даже если бы эта опасность довела его до удара, – они перед Ивкой делают вид, что возмущаются Руфью просто для того, чтобы что-то сказать, поговорить с ней, показать, что, невзирая на холод, они еще живы, чтобы и Ивка почувствовала, что она тоже жива.

Мицика и Блажек – последние двое людей, которые замечают и даже каким-то образом приветствуют Ивку Танненбаум. Остальные смотрят сквозь нее, как сквозь стекло, вследствие чего, вскоре после того как забрали Мони, Ивка поняла, что и она сама, и ее дочь стали прозрачными, превратились в чистую воду, которая только чудом не разлилась по улице.

Фрау Миклошич, госпожа гинекологиня, как-то на днях посмотрела сквозь Ивку на витрину с венскими пирожными и восхищенно воскликнула: Муцек, Муцек, дорогой, посмотри какие пирожные с черным шоколадом, – и доктор Миклошич с интересом посмотрел туда же и увидел сквозь Ивкину селезенку, там, за ней, эти пирожные.

А всего два года назад эта типичная городская дама, непререкаемый образец женских достоинств, просила у Руфи автограф. На одном листке бумаги латиницей, на другом – кириллицей, потому что у нас тогда было такое государство. Пока Руфь подписывалась, доктор Миклошич, доверительно склонившись к Ивкиной шее, чтобы не услышал ребенок, шептал ей, что она всегда может обратиться к нему, если, не дай Бог, возникнет необходимость в очистке от нежелательного плода, и дышал на Ивку переваренными свиными трупами, которые, в соусе из шалфея, подавали вчера на приеме после премьеры «Аиды», и ей было так неприятно, что, казалось, вот-вот вырвет.

Так было до того, как она стала прозрачной.

– Добрый день, фрау Миклошич, мое почтение, доктор! – воскликнула она насколько могла громко, но пара не реагировала. Они даже не вздрогнули от звука голоса Ивки. Только упала на лоб прядь волос Миклошича, как будто ее сдул прилетевший откуда-то прохладный ветерок.

Вернувшись домой, она заплакала.

Руфь сказала ей, чтоб перестала, потому что в этом больше нет смысла. Да и вправду нет! Слишком много уже было плача, а нужно жить и радоваться. Но иногда удается порадоваться, только если сделаешь что-нибудь подлое и гадкое, наговоришь мерзостей про того, кто тебе отвратителен, – вот тут мама Ивка обрадовалась и, сколько она ни старалась прикусить язык или губу и сколько бы ни повторяла себе, что о таких вещах матери с дочерями не разговаривают, поняла, что должна осмеять и унизить доктора Миклошича и его образцовую фрау.

Если она не расскажет это Руфи, больше рассказывать ей будет некому, потому что мир пуст, а жизнь коротка.

Так что не будем причитать, а просто расскажем.

Доктор Миклошич сделал карьеру и стал богатым благодаря абортам. Четыре дома в Загребе, виллы в Опатии и на Боденском озере в Швейцарии были им заработаны посредством того, что – хм, хм, хм, это трудно объяснить четырнадцатилетней девочке. Заниматься этим он начал еще до Великой войны, продолжил в Королевстве Югославия, и уже давно всему Загребу было известно, что Миклошич лучше и надежнее, но и дороже всех делает аборты.

Убивает маленьких, миниатюрных, почти несуществующих детишек в утробах их матерей, которые предварительно решают не быть матерями. Те детишки не видели этого мира, не знают, что такое день, а что ночь, что такое сладкое, а что кислое, что добро, а что зло, почему нужно сожалеть об этом мире, почему мы должны быть счастливыми, когда покидаем его, детишки не знают, что такое страх и откуда он берется, не знают, каково тебе, когда в воскресение в полдень у тебя начинает болеть голова, не знают, что такое жизнь, и не знают, что значит умереть, поэтому умирают легко.

Вот так она объяснила это Руфи, но существование аборта на нее не произвело особого впечатления.

Вскоре доктор Миклошич стал известен во всей Югославии, и к нему приезжали женщины и девушки со всех концов страны. Он сделал тысячи и тысячи абортов и уже давно перестал заниматься чем-нибудь другим. Он стал прославленным и уважаемым среди самых солидных и образцовых людей в Загребе, чуть меньше, чем бан или архиепископ, но безусловно он был человеком их уровня и частью их общества. И это несмотря на то, что аборты были запрещены законом и из-за них можно было заработать до десяти лет строгого режима. Разумеется, о деятельности Миклошича знали и суды, и полиция, но никому никогда не пришло в голову обвинить и судить доктора. Всегда находятся люди, на которых те или иные законы не распространяются, а Миклошич как раз и был одним из таких людей. Это все равно что какой-нибудь договор между государством и гражданами, который нигде не записан, но пока все его соблюдают, он представляет собой самый надежный и самый непререкаемый закон.

Были и другие, кто пытался заняться тем же, что и Миклошич, но они оказались в тюрьме. Кроме одного или двух, которым он лично оставил пациенток победнее, чтобы с благословения полиции и всего города им было на ком практиковаться и совершенствоваться.

Хотя королевство позволяло ему заниматься тем, что другим запрещено, доктор Миклошич, особенно после смерти Стиепана Радича, стал превращаться в великого хорвата.

В кофейне «Корзо» он громко, чтобы все могли его слышать, приветствовал покушение на короля Александра. В день королевских похорон, когда во всем королевстве был объявлен всеобщий траур, Миклошич нанял венгерских музыкантов, чтобы они по всей Илице играли вальсы Штрауса и Легара и зажигательную народную музыку, а когда его на следующий день вызвали в полицию, чтобы предупредить, что не годится петь и праздновать, когда хоронят короля, Миклошич высокомерно заявил, что он хорват, а хорваты – культурный народ, который и в минуты скорби нуждается в высокой музыкальной культуре. Кто же виноват, что у православных отпевание не дотягивает до уровня Легара, Штрауса и Зайца, чтобы его могли сыграть великолепные венгерские музыканты. Если бы это было не так и если бы православные знали, что такое культурная музыка, он, и в этом он клянется дорогим нашим Господом, потребовал бы, чтобы музыканты по всей Илице играли на венгерских скрипках отпевание за короля Александра.

Миклошич похвалялся абортами, которые он делал женам белградских министров и генеральшам, говорил, что благодаря ему не народились новые потомки Обиличей[133], а вот появиться на свет Бранковичам[134]он не мешал. Хвалился он и дружбой с хорватскими революционерами и террористами в Италии и Венгрии, заявлял, что, когда придет время, он и сам присягнет на гранате, ноже и пистолете, а однажды, после какой-то премьеры, прямо посреди Хорватского национального театра, посылал по матери полковника Стевана Джорджевича и угрожал извлечь у него гланды гинекологической кюреткой.

Все мог и все смел делать доктор Миклошич, а он был диким и горячим и говорил такое, что не решился бы произнести никто другой. А если бы к нему в один прекрасный день пришли опечатать его кабинет, он бы наверняка сказал, что делают это из мести за его энергичное и горячее хорватство, и уже на следующее утро весь Загреб кипел бы из-за того, что авторитетного гинеколога преследуют по приказу белградского двора. Властям такой доктор-специалист по абортам был так же полезен, как и рекламы Доры Маар для иллюстрации наличия гражданских и национальных свобод в королевстве. Если бы кто-то сказал, что не хватает свободы и что нельзя говорить и писать что кому вздумается, было бы достаточно упомянуть Миклошича, и все обвинения отпадали.

Прекрасно жилось в королевстве ему и его фрау.

А потом фрау купила в цветочном магазине Косима целый пикап роз, и вся компания дамочек, с которыми она по субботам играла в карты, в «шестьдесят шесть», прыгала по тротуару, кричала «браво» и бросала эти розы немецким солдатам, пока один офицер не запретил им это, потому что военные легко нажимают на спусковой крючок, а вместо розы кто-то может бросить гранату, и это очень сильно оскорбило фрау Миклошич, потому что она не ожидала, что германские вооруженные силы могут столь бесчувственно отреагировать на хорошие манеры и этикет. Но и тогда бедняжка не предполагала, что ее золотые деньки подходят к концу. Поняла она это довольно скоро, уже в середине июня 1941 года, когда доктор Миклошич был арестован. Две недели его держали на Петриньской, ровно столько времени потребовалось усташам, чтобы как следует его напугать, убедить отказаться от грязного занятия и немедленно закрыть свой медицинский кабинет. Даже если у самого Павелича на старости лет жена Мара по воле Святого Духа понесет во чреве, ей придется рожать, даже в случае риска для своей жизни. Это ясно? Доктору Миклошичу было ясно, что за свой боевой патриотизм он заплатит огромным разочарованием.

Так в один момент он превратился в твердого, ожесточенного, но тихого противника режима Павелича. Но не доктор же, бедняга, виноват, что евреи стали прозрачными и что сквозь них в витрине кондитерской видишь пирожные с черным шоколадом.

Руфь была счастлива, что мама Ивка рассказала ей историю про гинеколога Миклошича и его фрау. Она почувствовала себя взрослой, и это чувство было приятным. С благодарностью, как собачка, смотрела на маму, на бедную маму Ивку, которая все в своей жизни сделала неправильно, а потом, к счастью, жизнь прошла, и ей больше не нужно из-за всего этого волноваться.

Когда забрали папу Мони, мама Ивка знала, что ей его больше не вернут, но перед Руфью делала вид, что он в любой момент может появиться в дверях, живой, здоровый и улыбающийся.

А когда мы опять будем есть мясо? Тогда, когда вернется наш папа!

Когда мы поедем в Опатию и будем там, на террасе отеля «Франк», слушать чешские шлягеры? О, мы поедем в Опатию, конечно поедем, как только наш папа вернется!