Руфь Танненбаум

XVII

Юлиус Розенцвайг, которого все звали Шапоней, кроме тех, кто звал его Йолом, был раввином в одном городе Южной Украины. Названия того города никто не помнит, также неизвестно, есть ли там сейчас евреи и вспоминает ли хоть кто-нибудь раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом, потому что все это происходило давно, настолько давно, что кажется, что может быть, и не происходило. Или происходило, но как-то по-другому.

Ничего, кроме проклятия, не осталось после раввина Юлиуса, прозванного Шапоней или Йолом.

Но если уж мы знаем о проклятии, лучше нам верить в историю, которой, возможно, и не было, чем остаться вообще без истории, объясняющей то проклятие. Хуже всего быть проклятым и не знать почему.

Ну а раз так, то вот рассказ о том раввине.

Он был набожен. Как считалось, набожен настолько, что накануне шаббата вставал возле окна, которое выходило на ивняк и реку, и до следующего утра не шевелился. Смотрел, как течет река, как возле берегов она покрывается льдом, если время зимнее, как с ив падают листья, если пришла осень, и их уносит вода. Летом созерцал менее набожных, смотрел, как они купаются.

Но это не всё, потому что таких, кто стоит и смотрит, было ого-го сколько, больше, чем на заброшенном поле муравьев в муравейнике, но истории, а тем более проклятия, после них не осталось.

Юлиус Розенцвайг был настолько набожен, что во время шаббата вдыхал и выдыхал всего три раза. А иногда и меньше. Люди смотрели и дивились ему. Приезжали издалека, из Варшавы, Праги и Киева, богатые и образованные, не верящие ни в какую магию, приезжали только затем, чтобы увидеть Юлиуса Розенцвайга. Такие не знали, что его называют Шапоней все, кроме тех, кто зовет его Йолом.

Приезжали и католики, и они целовали руку раввину Юлиусу.

Приезжали и православные, и они целовали руку раввину Юлиусу.

Магометане не приезжали, их тогда еще и не было. Из чего ясно, как давно было дело.

Те, что приезжали, все подряд спрашивали его про своих друзей, с которыми они больше не друзья, про жен, с которыми теперь все совсем не так, как было в первый день, и про братьев, которые отказались считать друг друга братьями, потому что поссорились из-за наследства. Юлиус Розенцвайг, по прозвищу Шапоня или Йол, совершал над теми людьми один из своих обрядов, и они уезжали осчастливленные, чтобы немедленно помириться с друзьями и братьями, и уверенные в том, что с женой все будет как в первый день.

Одни помирились.

Другие еще сильнее рассорились.

Третьи получили от бывших братьев и врагов топором по голове.

И в мире, и в раздорах, и в могиле все были благодарны раввину, потому что верили, что его набожность спасает мир. А евреи того маленького города в Южной Украине были счастливы, что у них такой раввин. Перед Богом чувствовали себя более уверенными, да и торговля у них пошла пободрее.

Юлиус был женат. Жену его звали Каля. Каля не звала его ни Шапоней, ни Йолом, ни Юлиусом. Было это так давно, что никто не помнит, как она его называла. Вероятно, никак.

После того как она зачала сына, он к ней больше не притронулся. Пока она плакала, он следил, чтобы ее слезы не накапали на его талит[59]и он не пропитался бы ее грехами. Когда у нее наступали те самые дни месяца, Юлиус спал не в доме, а во дворе, на ореховом дереве. Боялся, что она, такая, приблизится и прикоснется к нему, когда он спит.

Настолько был набожен раввин Юлиус Розенцвайг.

Слышали вы про более набожного?

Если да, то вовек об этом молчите, не рассказывайте даже своим самым близким, потому как где столь набожные, там и проклятие.

Имя его сына было Иешуа Исаак Дезидер Давид Мориц Бенцион Моско Барарон Барух Лео Арон Шалом Ариэль Эхуд Оскар Исмаэль, но все его звали Миша.

Каля над Мишей тряслась, но чем больше она тряслась, тем выше и выше забирался он на деревья и уже на четвертом году жизни переплывал реку. Широкую, как все реки России и Украины.

Пока продолжались времена мира, та река была спокойной. Водоворотов в реке нет, говорили те, кто моложе, а старики их поправляли. Река без водоворотов называется озером или морем, говорили они.

Но стоило начаться войне, как одна армия бросалась преследовать другую, и та, другая, обращалась в бегство через реку. Тогда в реке и появлялись водовороты, и в них тонуло не меньше половины армии. Так бывало в каждую войну, а в те давние времена войны случались часто, но ни одну из них в наши дни не помнят, потому что не было никого, кто вел хронику.

Однако Юлиус Розенцвайг о войнах и утонувших армиях не знал ничего. Пока шла война, он находился в храме. А когда подписывали перемирия, Шапоня, которого называли еще и Йолом, праздновал их с воинами в городской корчме. Те пили ракию, а он не пил ничего. Неизвестно, как именно он праздновал, но праздновал. И никого никогда не спрашивал, каково тому было на войне: боялся, как бы ему слеза не капнула на плащ, как бы не перешел на него чей-нибудь грех.

Был шаббат того лета, жаркого и влажного, которое обещало дождливую осень, мягкую зиму и весной чуму. Мальчишки купались в реке, под ивами, а раввин стоял и смотрел на них. Когда дети пришли на реку, раввин вдохнул первый раз и выдохнул, когда Миша, его сын, прыгнул с узловатого пня ивы в воду.

Второй вдох был, когда солнце стояло в зените, а мальчишки все еще не вылезали из реки.

В третий раз он вдохнул нервно. Сердился на Мишу. Что тот не идет домой, хотя детям пора обедать, а еще его мучило, почему Каля не позовет сына, но сам не шевельнулся и мальчику не крикнул.

А Миша в глазах отца не мог видеть, что что-то не так. Раввин был настолько набожен, что тот взгляд, с которым он начинал шаббат, та улыбка или хмурость, были тем же взглядом, улыбкой или хмуростью, с которыми он шаббат и заканчивал. Однажды у раввина перед шаббатом разболелась голова. Заболела так, что за миг до того, как он почувствовал боль, у него набежала слеза. Но и она с началом шаббата замерла на месте и оставалась у него на щеке до тех пор, пока не наступил новый день. Только тогда потекла дальше. Настолько набожен был Юлиус Розенцвайг, которого прозвали Шапоней, а некоторые называли Йолом.

Он смотрел, как водоворот приближается к мальчику. Это был первый водоворот, который увидел раввин в своей жизни, и приближался он как живой. Если бы на это смотрел кто-то более опытный, то, может, подумал бы, что это мальчик, сам того не замечая, приближается к водовороту. Но раввин Юлиус ничего не знал о водоворотах.

Они смотрели друг другу в глаза, отец и сын.

Отцовские глаза были пустыми, как глаза еврея, который в шаббат не работает.

Глаза сына были полны радости – из-за реки, из-за игры и из-за того, что он в шаббат развлекает и веселит отца.

Таким и проглотил его водоворот. Мгновенно, он не успел даже крикнуть. Лишь потянулся рукой к воздуху, попытавшись два или три раза схватить его пальцами.

Раввин не выдержал и вдохнул в шаббат еще раз.

На следующий день Каля и он хоронили сына. Каля плакала, он молчал. Он больше не был вполне уверен в себе и захотел взять ее за руку, но она в страхе отшатнулась. Перестала вдруг плакать и смотрела на мужа так, как будто он сделал что-то страшное, что-то, что ни тогда, ни теперь нельзя даже выговорить.

После того как утонул его сын, люди больше не дивились набожности Юлиуса Розенцвайга, которого звали Шапоней, а некоторые и Йолом. Не приезжали к нему больше издалека и не целовали ему руку ни евреи, ни те, что не евреи, и никто больше не верил, что раввин может помочь при ссоре и взаимном непонимании, при нехватке любви. Как он сможет помочь им, когда у него на глазах утонул сын, а он не смог его спасти из-за того, что столь набожен.

Ему было тяжело, что его все покинули, и тогда он понял, что был тщеславен. Ему нравилось, что к нему приезжают и верят, что он может им помочь, а сам-то он знал – тем, что он делает, помочь нельзя. Дело было очень давно, еще в те времена, когда евреи не верили, что утешение – это тоже какая-то помощь.

К Кале он не мог даже прикоснуться, хоть бы и хотел. Люди сторонились его, а они были нужны ему. Так раввин Юлиус Розенцвайг стал проклятым, и о его набожности больше никто не говорил. Это проклятие осталось в силе до наших дней, о нем знают и набожные евреи, и другие, не такие. И каждый про себя знает и может сказать, каким образом это проклятие касается его.

Страшную и загадочную историю об украинском раввине Юлиусе Розенцвайге первым рассказал Цви Бергер-Леви в середине февраля 1938 года в загребском доме «Маккаби»[60]на улице Пальмотича, в то время как в соседнем зале хор «Сион» пел песни Востока, которые собравшуюся публику скорее пугали, чем призывали к еврейскому единению своей музыкальностью и гармоничным звучанием, как было задумано. Бергер-Леви прибыл с этим хором из Палестины, из города, который называется Тель-Авив, о котором мало кто слышал, потому что место с таким названием не упоминалось в священных книгах. Этот энергичный и на все готовый сорокапятилетний человек, который в Великую войну был немецким офицером, в 1915 году потерял на фронте ногу, а весной 1933 года эмигрировал в Палестину, теперь с мужским хором объезжал еврейские сообщества в Восточной Европе и призывал людей подумать об отъезде. Но подумать не откладывая, потому что уже через полгода, возможно, будет поздно.

Однако из-за того, что Бергер-Леви с прилизанными волосами цвета ржи был высок и голубоглаз и выглядел как один из гитлеровских атлетов и геркулесов, каких мы год или два назад видели в киножурналах, которые показывали репортажи с Олимпийских игр в Берлине, ему мало кто верил. В Варшаве, Праге, Брно и Бухаресте еще куда ни шло, а вот в Белграде, Сараеве и Загребе – ни в какую.

В Белграде, на Саймиште[61]и его, и весь хор встретили прекрасно, собралось и немало тех, кто евреями не были, что позволило Цви избежать вечных неприятных колебаний: начать ли с агитации и изложения военных планов Гитлера и той опасности, которую они несут всей Европе и миру, или же с угрозы уничтожения евреев, потому что хозяева, зная, кто к ним приехал, а может, потому, что они действительно так думали, обрушились на Гитлера и немцев так, что хуже некуда. Они совершенно очевидно гордились теми людьми, среди которых живут, и столь же очевидно, что эти люди им были ближе, чем какой-то Цви Бергер-Леви. Среди них они чувствовали себя защищенными.

Однако уже назавтра полиция знала каждое слово, кто бы его ни сказал, и всё, от начала и до конца, что обсуждалось на Саймиште, так что Бергера-Леви вежливо попросили постараться впредь избегать подобных собраний, на которых будут так отзываться о Германии и о канцлере Гитлере, в противном же случае и он, и все хористы будут из Югославии выдворены.

– Как бы повели себя вы, британский подданный, если бы в вашем присутствии кто-то в таком духе отзывался о Чемберлене?

– Я бы с ним согласился, – ответил он, – и еще добавил бы кое-что из того, о чем не было сказано.

А в Сараеве, в этой дивной зеленой долине с сотней минаретов, которая со всех сторон пахнет сыростью, жареной ягнятиной и корицей и по сравнению с которой Тель-Авив – это европейский Запад, хор встречали в Темпле, огромной современной синагоге, недавно построенной для большой общины сефардов. Им пение хора понравилось, они аплодировали и танцевали, но когда Бергер-Леви захотел перед ними выступить, они после первой же фразы начали брюзжать и протестовать. А когда он предупредил их, что для раздумий не так уж много времени, подняли шум и гам, кто-то кричал, что нужно вызвать полицию, но, к счастью, никто ее так и не вызвал. Один белобородый старик, представившийся как Абель Абинун, обнял Цви и на великолепном немецком, без какого бы то ни было из местных акцентов, сказал ему: