Руфь Танненбаум

XI

Нафтали Йозеф Танненбаум торговал картошкой и кукурузой. Стояла зима 1772 года, и его семья была в числе редких в Лодзи, что не голодала ни дня. Нафтали Йозеф Танненбаум благодарил Бога за каждый дарованный день жизни – и свой, и жены его Эстер и их девятерых детей. Вокруг умирали бедняки католики, но умирали и евреи. Бедные евреи умирали от голода, как и католики, евреи богатые – Эренрайхи, Вайсманы и Штернбергеры – погибали из-за того, что на три замка закрывали двери своих домов. Голодный люд прорывался в их дворы, грабил амбары и кладовки с едой и убивал всех, кто был в доме. Убивали и католики и евреи одинаково – голод той зимой стирал различия между людьми.

Нафтали Йозеф Танненбаум никогда не запирал на замок ворота перед домом и никогда не похвалялся своим богатством. Носил потертую старую одежду, какую и бедный еврей не наденет, и башмаки на деревянной подошве – они дольше служат. Так же одевались его жена и дети, и когда в воскресный летний день Нафтали Йозеф Танненбаум выходил со своим семейством на прогулку, народ закрывал окна, потому как двадцать две деревянные подошвы поднимали такой стук, будто на Лодзь двинулась русская конница, которая вот-вот порубит все, что крупнее сабли.

Евреи смеялись над Нафтали Йозефом Танненбаумом, а католики плевали ему вслед и говорили:

– Бог наказал Нафтали тем, что дал ему вдвое меньше копыт, чем его коню.

Коня Нафтали звали Вихрь, и был он самым красивым конем в Лодзи и окрестностях.

Еще до того, как в ту страшную зиму люди начали умирать от голода, Нафтали Йозеф Танненбаум зарезал Вихря. Треть мяса он оставил семье, еще треть предназначил беднякам, а последнюю треть – раввину Элезару.

Люди сделали из этого два вывода: Танненбаумы остались без еды и без золота, потому что в противном случае зачем бы им было резать Вихря. После того как кончится зима, Вихрь стоил бы раз в десять дороже, чем сегодня стоит его мясо. Второй вывод – что раз Нафтали столько отдал раввину и беднякам, то человек он очень богобоязненный.

А на самом деле его амбары и кладовые были полны, к тому же и не под замком. Нафтали хотел, чтобы все, и католики и евреи, поверили в то, как огромен его страх перед Богом. Тот, кто заставит народ поверить в то, что боится Бога, – убедит его и в том, что никогда не лжет, что правдиво всякое произнесенное им слово. Это лучший способ хранить богатство, потому как человеческое легковерие крепче любого самого надежного замка.

Когда Иешуа Боровски попросил у него несколько картофелин, чтобы покормить детей, Нафтали сказал:

– Нету у меня, да видит великий Господь всех миров, а было б, то дал бы!

На следующий день он оплакал детей Иешуа.

Когда Исак Вербер попросил у него малость кукурузы, чтобы поделить ее между женой и детьми и так дожить до весны, Нафтали ответил:

– Именем дорогого мне Бога клянусь, каждое зерно для меня больше, чем гора Арарат, но я дал бы тебе, когда бы сам имел.

Исак Вербер обнялся с ним и в его объятиях умер.

Когда его родной брат, Эзер Танненбаум, попросил пять кукурузных зерен, чтобы накормить пятерых своих сыновей, Нафтали заплакал:

– Будь они у меня, твоим дал бы столько же, как и своим.

– А чем живы, брат мой Нафтали, твои сыновья и дочери?

– Молитвой, – ответил тот довольно сердито из-за того, что брат засомневался.

Напрасно пять сыновей Эзера Танненбаума молились Богу, через три дня все они друг за другом умерли от голода.

Придя к Нафтали сообщить эту страшную новость, он застал брата за домом в одной неприличной позе.

– Что это ты делаешь, брат? – спросил он.

– Вспоминаю, какой красивой и богатой была осень, – ответил Нафтали, но Эзер уже ковырял прутиком то, на что и человек, и животное всегда бросают взгляд, если оставляют после себя.

Так он нашел пять непереваренных кукурузных зерен, как будто только что снятых с початка, зерен таких же больших, как жизни пяти его сыновей.

В тот день в Лодзи брат проклял брата, и с тех пор каждая женщина, вышедшая замуж за потомка Нафтали Йозефа Танненбаума, умирала при родах, производя на свет сына. Дочерей они могли родить сколько угодно, потому что дочери Эзера пережили зиму 1772 года, а сына только одного. Да и тот, единственный, становился несчастным, боязливым и безбожником, потому что отец доверял ему тайну, которую доверил ему его отец, а тот эту тайну узнал от своего отца: та, которую возьмешь в жены, умрет, рожая тебе сына! И когда потомки Нафтали Йозефа Танненбаума играли свадьбу, они чувствовали себя так, будто пришли на похороны своих жен. Одни горько плакали, потому что любили тех, на ком женились. А других мучила совесть, потому что они спасали любимых, женясь на тех, кого не любят.

Мони не верил в рассказ про Нафтали Йозефа Танненбаума, потому что в него больше не верил его отец. Но ни тот, ни другой не помнили женщин, которые их родили.

Осенью 1934 года Ивка забеременела во второй раз.

– Еще одна погибшая душа, – сказал старый Авраам.

– Будет мальчик, – сказала госпожа Штерн, – живот у нее торчит, как копье Давида.

– Он ненормальный, – бушевал Мони, – состарился, ум совсем испарился, и теперь он ненормальный, такой же, как многие старые люди, ты просто не видишь. А эта плешивая бабенка хочет им воспользоваться и уговаривает, чтобы он переписал на нее свой дом. Живот торчит, как копье Давида! – передразнил он госпожу Штерн, и дальше все пошло так некрасиво, что Руфь выбежала из комнаты, будто копье Давида вонзилось ей пониже спины.

Ивка не понимала, почему Мони так зол. Но она не хотела ссориться, соглашалась со всем, что он говорит, даже с тем, что старый Авраам уже не вполне в своем уме, только бы Мони больше не уходил из дома и не возвращался домой ранним утром.

– Старый хрен, он еще накличет на нас какую-нибудь беду! – кричал он посреди площади Елачича и тянул Ивку за руку, чтобы идти домой, в то время как Авраам Зингер с тремя раввинами, гостями из Буэнос-Айреса, направлялся в сторону синагоги и отчаянно стремился с ним не столкнуться. Мони очень хотелось, чтобы все услышали, что у него нет ничего общего с Зингером и его бородатыми друзьями. Прошло два месяца со дня убийства в Марселе короля Александра. После первоначального страха, что жандармерия и армия могут начать мстить тем, кто ни перед кем и ни в чем не виноват, кто, одни из страха, а другие от искреннего сочувствия, во время прощания оплакивали на загребских площадях благопочившего короля, те же самые загребские господа стали впадать в своего рода эйфорию и прославление в пивных и корчмах македонского террориста и его хорватских покровителей. В октябре, опасаясь за свою судьбу, а еще и для того, чтобы показать себя перед другими, они заказывали заупокойные мессы за короля Александра, завешивали зеркала черной тканью и с глазами, полными слез, писали эпитафии об объединителе и спасителе народов, а уже в ноябре по загребским кофейням и салонам рассказывали анекдоты, в которых Бобби и Руди, эти живые метафоры всей аграмской храбрости и последовательности, как стервятники глумились над похороненным в усыпальнице на Опленаце[42]королем.

– Старый хрен, он еще накличет на нас беду! – орал Соломон Танненбаум, подталкивая вперед беременную Ивку. Он хотел, чтобы его слышали все, знакомые и незнакомые, и чтобы они запомнили, как в конце ноября 1934 года, когда в Загребе выпал первый снег, а у загребчан страх перед сербской местью превращался в злобу из-за того, что они боялись, как оказалось, напрасно, он обвинял Авраама Зингера более, чем обвинял его кто-либо другой. И его, и троих аргентинских ребе, и всех тех, кто ждал их в синагоге и перед ней.

А Соломон Танненбаум просто хотел быть частью народного гнева, но не его жертвой. И пока он толкал перед собой румяную беременную жену, у которой по щекам текли слезы, и было непонятно, почему она плачет, он до улицы Гундулича семь или восемь раз повторил:

– Старый хрен накличет на нашу шею большую беду!

В разношенных демисезонных туфлях и в коричневом костюме, со значком Радича на лацкане и грязной желтой шляпой на голове, Мони выглядел как какой-нибудь ревнивый пьянчужка, который спустился сюда с Шестине[43], потому что его женушка слишком надолго задержалась на рынке. И сейчас он ее погоняет впереди себя на два шага, потому что считает, что от нее несет городскими господами и их одеколонами, из-за чего его гнев растет, и кто знает, насколько вырастет, если он вовремя не вспомнит Господа нашего и наказание, которое последует и на этом и на том свете, если он вытащит из кармана полукилограммовую гирьку и размозжит голову своей беременной жене.

Мони думал о том, как бы было хорошо, если бы на этом свете остались только те, кто не знает, что он еврей, а все другие исчезли бы или их, как короля Александра, настигла пуля.

Однажды утром, в конце февраля 1935 года, Мони почудилось, что он просыпается в Опатии, на мелководье перед пляжем, в мокром густом песке, который на ощупь напоминает горячую и жирную грязь. Что же было до этого? – думал он, представляя себе последнее, что запомнил, а была это ледяная загребская зима, вонь тяжелого дыма от горящих углей и застоявшейся воды из присавских[44]болот, первый этаж дома № 11 по Гундуличевой улице и Морини со второго этажа, старческие пятна на руках хозяина копировального бюро Георгия Медаковича, зловещий взгляд Авраама Зингера – он больше к ним не приходит и о нем никогда не упоминают, снег, который той зимой три раза выпадал и два раза таял.

С чего бы вдруг среди всего этого лето в Опатии?

Он обнял Ивку, она тоже спала на мелководье, но вместо того чтобы проснуться и выгнать его из моря, она прошептала, что ей больно.

– Что у тебя болит? – спросил он, открыл глаза и оказался в постели, пропитанной кровью.

В тот же день, после полудня, в больнице у католических сестер милосердия Ивка потеряла шестимесячного ребенка, мальчика.

– Какое горе! – сказал старый доктор, посмотрев на свернувшееся клубочком тельце, лежавшее в облупленном эмалированном тазу, на котором были изображены крупные красные розы. Мони стоял рядом с ним и громко плакал, но не так, как обычно плачут мужчины, с судорогами и криками, а спокойнее, как плачет попавший в кораблекрушение человек, которого через два дня после бедствия нашли спасатели и сказали, что всех своих близких он потерял, но он все равно счастлив, что остался жив.