Руфь Танненбаум

Миленко Ергович
100
10
(1 голос)
0 0

Аннотация: Роман известного хорватского писателя Миленко Ерговича (р. 1966) освещает жизнь и состояние общества в Югославии в период между двумя мировыми войнами. Прототип главной героини романа – актриса-вундеркинд Лея Дойч, жившая в Загребе и ставшая жертвой Холокоста в возрасте 15 лет. Она была депортирована в концлагерь, где и погибла. Однако ее короткая жизнь была в полном смысле слова жизнью театральной звезды.

Книга добавлена:
6-10-2023, 08:15
0
200
67
Руфь Танненбаум

Читать книгу "Руфь Танненбаум"



В конторе он оставался дольше всех, а когда все уходили, он опускал жалюзи, закрывал дверь на замок, ключ оставлял на подоконнике в кухне госпожи Цаты, жены хозяина, и потом нога за ногу, медленно, медленнее нельзя, шел домой. Он не заходил в пивные, не соглашался на предложения опрокинуть по рюмочке у стойки, запах корчмы напоминал ему времена Эмануэля Кеглевича, а это пробуждало в нем тот мрачный и молчаливый страх, самый страшный из всех двадцати семи известных ему страхов, которые он однажды каллиграфическим почерком перечислил на листе плотной бумаги – обычно ее использовали для указов о награждении, чтобы награжденные потом могли вставить их в рамку, для чего как раз и требовалось, чтобы бумага была плотной. Среди двадцати семи страхов Самуэла Танненбаума были:

утренний страх тяжело заболеть и долго умирать, уличный страх, как бы кто-то из прохожих его с кем-то не перепутал, страх подавиться косточкой от сливы, церковный страх: все вокруг крестятся, один он нет, страх, что если будет необходимо, он не сумеет перекреститься, ежедневный страх, что кто-нибудь к нему подойдет и скажет, что был знаком с Соломоном Танненбаумом-старшим, страх в дождливый день: вдруг от намокшего фасада дома отвалится кусок и упадет ему на голову, страх перед пылью, пронзительный страх удушья, страх, что тот угрюмый тип, на которого он оглянулся, в тот же момент оглянется на него…

Записав двадцать седьмой страх, который он назвал мрачным и молчаливым, ибо, несмотря на то что сидел он в полумраке Народной копировальной конторы Георгия Медаковича один, назвать этот страх страхом Эмануэля Кеглевича Мони так и не решился, он порвал свой список страхов на мельчайшие кусочки и бросил их в корзину для мусора. Но потом ему пришло в голову, что хозяин, может быть, его проверяет, и следующие десять минут он тщательно собирал обрывки бумаги и засовывал их себе в карман. Бумага была очень дорогой, дороже шелка, а кроме того, Медакович мог бы и что-то заподозрить: например, что Соломон, этот мелкий конторщик, тайком подхалтуривает или же за полцены, а то и даром, копирует на дорогущую отборную бумагу, за которой хозяину приходится ездить в Вену, указы и дипломы всей еврейской братии с Пражской и Пальмотичевой улиц.

– Э-э, мать твою старуху! – Мони казалось, что он прямо слышит голос Георгия. – Задница Медаковича вам не народная столовка самообслуживания, чтобы каждый мог сам брать, что захочет!

Именно это хозяин и сказал бы, а может, и что похуже, так что Мони, прежде чем идти домой, постарался собрать все клочки до единого. Потом он вытряхивал карманы возле уличных урн и больше не вспоминал обо всех двадцати семи страхах, которые в тот день записал. Когда позже, со скуки, из-за бессонницы или от нечего делать он перечислял эти свои страхи, бывало и такое, что он насчитывал их и до шестидесяти трех – шестьдесят третий был страхом скользких ступенек, – но потом ему никогда не удавалось вспомнить более десяти страхов из того списка.

Эх, чем только бедный Мони не занимался, только бы убить время и избежать встречи с госпожой Сколимовски…

А Руфь в те дни узнала и на всю жизнь запомнила, что сны могут изменять живую жизнь. Вечером ее укладывали в кроватку рядом с кроватью родителей, Руфь до поздней ночи не могла заснуть и слушала папу Соломона, как тот храпит и говорит во сне, борется с драконами и страшными змееликими людьми, и маму, которая тихо стонет и вздыхает, а потом толкает его и пинает ногой, чтобы перестал храпеть. Папа Соломон и мама Ивка напоминали ей о свинке и ветрянке, болезнях, которыми она одна за другой переболела прошлой зимой, и теперь, стоило ей о чем-то поглубже задуматься, у нее сразу коченела шея и болели желёзки или же она чувствовала, как в голове ее щекочут бесчисленные пузырьки воды и разливается горячий жар.

Когда она слушала, как они спят, они казались ей двумя болезнями, и она, бедная Руфь, думала, что вообще не было бы ни грустно, ни страшно, если бы они умерли, как умерла бабушка у Клары Вернер, девочки, от которой она заразилась свинкой. Они играли в сквере на Свачичевой площади, и, пока Руфь строила башню для прекрасной королевы, Клара копала в песке могилу и потом хоронила в ней кусочек хлеба. Этот хлеб был бабушкой Марой, а воткнутая в песок веточка была крестом.

Клара говорила «аминь» и уговаривала Руфь тоже перекреститься, чтобы похороны были такими, как надо, но Руфь не хотела.

Только антихрист не крестится – так сказала тогда Клара, а Руфь пожала плечами. Слово «антихрист» вообще не было плохим, как, например, слова «дерьмо» или «корова», или слово «жид». Руфь не знала, что такое жид, но когда кто-нибудь говорил слово «жид», папа Мони опускал глаза, потому что не бывает так, что кто-то скажет слово «жид» и при этом не плюнет, и лучше отвести взгляд, потому что иначе плюнут тебе в глаза.

А слово «антихрист» было как слово из аптеки. Антихрист – это то, что лечит мозоли. Антихрист пахнет больницей и докторами, и все его боятся, поэтому быть антихристом хорошо. Антихрист – это то, о чем тихими голосами рассказывают друг другу мамы и замолкают, если кто-то из детей приблизится к скамейке. Антихрист может быть самопроизвольным, а может быть и тем другим. Когда он самопроизвольный, мамы расстраиваются и говорят – несчастная госпожа Рейтер, несчастная Биляна несчастного прапорщика Йоковича и бедный ее ребенок, а когда это тот, другой антихрист, тогда все делаются серьезными и мрачными, оглядываются по сторонам и упоминают доктора Миклошича.

У мамы был самопроизвольный антихрист, поэтому она уже много дней не выходит из дома.

Вот поэтому Руфь и не огорчилась, когда Клара сказала ей, что она антихрист. Если самопроизвольный, то это хорошо сочетается с похоронами, а если тот, другой, это тоже хорошо, потому что все будут Руфи бояться, становиться при ней серьезнее, мрачнеть и что-то тихо бормотать.

Но две недели спустя у Руфи поднялась температура и отекли желёзки. Какие желёзки, спросила она у мамы Ивки. Желёзки, чтобы глотать и все остальное, сказала мама. И еще сказала, что это свинка, которой Руфь заразилась от Клары.

Значит, это была Кларина месть за то, что Руфь не захотела перекреститься. Это тот антихрист. Руфь забеспокоилась.

А потом оказалось, что речь шла вообще не о железках, а о желёзках, что более или менее одно и то же, потому что если уж они так похоже называются, то и большинство железок тоже на небе. Или ей все это только кажется. Хотя почему что-то одно и что-то другое называется так похоже, если на самом деле вовсе и не похоже.

Не может быть, заключила Руфь, ну никак не может быть, что что-то называется почти одинаково, а на самом деле совсем разное. К счастью, эта свинка продолжалась недолго, но все равно антихриста она Кларе не простила и больше не играла с ней в сквере на Свачичевой площади, а поворачивалась спиной или прогоняла.

Как-то раз, когда Клара не захотела уйти, Руфь бросила ей в глаза горсть песка. А это гораздо хуже, чем когда потом Кларина мама плюнет тебе в лицо:

– Фу, жидо-о-о-овка чертова!

Но, впрочем, все это довольно скучно. И истории эти больше не имеют смысла, потому что они в прошлом, а в том, что прошло, смысла нет, потому что оно забыто и потому что ничего из прошлого не боишься, а только вспоминаешь его, ведь теперь ты уже взрослая девочка. Но от того воспоминания Руфи о Кларе и о том, что у Клары умерла бабушка, мы добрались теперь до того, что Руфь не имела бы ничего против, если бы умерли папа Соломон, Мони, этот вечно храпевший старый пердун, весь как отекшая желёзка, и мама Ивка, Ивица-Плакса, которая папу толкает и пинает, потому что он храпит, но стоит заснуть ей самой, начинает храпеть и она, и нет никого, кто мог бы ее толкнуть или пнуть, и вот так они вместе и храпят.

Никто не должен об этом знать, но умри они, Руфь бы сказала: слава Богу! Более того, она больше не стала бы ждать тетю Амалию перед церковью, пока та молится за Радо-Яда, за Руфь и за всех ангелов, – нет, она бы вместе с ней вошла в церковь и перекрестилась так же, как делает это тетя Амалия, и сказала бы:

– Спасибо тебе, Боже, и прости, что я так счастлива из-за того, что ты забрал их к себе!

Вот так бы Руфь обратилась к Богу или сделала бы это как-то иначе, только бы показать, насколько она счастлива, что их больше нет и что теперь она может жить с тетей Амалией и Радо-Ядо.

Но папа Мони и мама Ивка не умерли. И поэтому Руфь перед сном мечтала, что проснется не на первом этаже дома № 11 по Гундуличевой, а немного ниже, в подвале, в кроватке мертвого мальчика Антуна, который теперь стал ангелом и молится Богу обо всех нас. Увидев во сне Антуна, который на своих крыльях, как комар или муха, как голубь, чайка, орел и ворона, уносит ее из кровати, где она спит, и спасает от родителей, которые так страшно храпят, Руфь просыпалась в подвальной квартире.

– Завтра-а-а-а-ак! – кричала тетя Амалия.

Целую неделю Радо-Ядо дежурит в Новской, и обе они могут делать все, что им заблагорассудится. Руфь открыла и снова закрыла глаза. Она наслаждалась тем, что малая радость становится большой радостью, которая потом становится еще большей радостью, и еще большей, и еще большей, как в зеркалах парикмахерской «Париж», где перед Рождеством тетя Амалия делала прическу, а Руфь ждала и смотрела на ее лицо в зеркале, которое отражалось в другом зеркале и возвращалось в первое, и так в бесконечность и глубину, в тысячу тысяч лиц Амалии. И вот так же, в бесконечность и глубину, уходила тысяча тысяч радостей Руфи, но каждая следующая была вдвое больше, а в зеркалах лица становились вдвое меньше.

– Завтра-а-а-а-ак, поднимайтесь, загребские барышни!

Руфь побежала на кухню, а там тетя Амалия уже намазывала на хлеб смалец, на столе, над кувшинчиком с молоком поднимался пар и пахло влагой, тяжелой влагой загребских подвалов и первых этажей, где бедный люд общается с кошками и крысами, а матери молятся Богу, чтобы их дети доросли до чердаков и мансард, если уж не до Каптола и Верхнего города, чтобы выкурить богачей из их нор, порубить их саблями и принародно сжечь на кострах. В этой нижнезагребской сырости и гнили лучше всего вырастает и пускает побеги хорватское древо: оно развивается, как луковицы или, еще точнее, как мицелий, словно хорваты, уж извините, грибы и в состоянии выращивать свое хорватство, только пока живут по подвалам. А как только оттуда выберутся, как только солнце пригреет их задницу, они превращаются во что-то другое. До вчерашнего дня аграмцы, а сегодня уже загребчане, до этого австрофилы и мадьяроны, из-за чего в Загребе в хорошие и богатые годы было не услышать хорватского слова, а сегодня они сербофилы, поклонники Карагеоргия, поборники опленачкого отродья, белградские жополизы, которые уже в пятницу или в понедельник начнут креститься тремя пальцами, если только принц Павел пообещает им, что у каждого загребчанина три раза в неделю на столе будет индейка с млинцами[47]и еще три раза в неделю жареный поросенок, а на седьмой день они будут набожно поститься, ибо, во что бы ни превратились загребчане и кто бы в тот или иной момент ни был их хозяином, они останутся верны западному или восточному Христу и Христосу, а еще больше – его матери Марии, однако лишь потому, что у них, как у некоторых удивительных африканских племен, совершенно реален и ощутим страх претерпеть мучения в аду. Даже раскаленная дровяная плита напоминает им об ужасной судьбе грешных душ. Точно так же они верят и в безусловное прощение греха, и эту уверенность поддерживают их попы, каноники, настоятели и епископы, так что прежде, чем украсть или убить, они уже записываются в очередь к исповеднику, как на педикюр или к гинекологу, чтобы высказать перед ним свое глубочайшее раскаяние и потребовать немедленного отпущения греха. Так они представляют себе Бога и поэтому особенно ценят Богоматерь, ибо она, женщина, кажется им более сговорчивой в вопросах прощения.


Скачать книгу "Руфь Танненбаум" - Миленко Ергович бесплатно


100
10
Оцени книгу:
0 0
Комментарии
Минимальная длина комментария - 7 знаков.
Книжка.орг » Современная проза » Руфь Танненбаум
Внимание