Руфь Танненбаум

XXV

Радослав перезарядил пистолет.

Была ночь, и те звуки отозвались громким эхом. Он вздрогнул, хотя знал, что нет никого, кто услышит. На станции пусто, ночных поездов стало совсем мало, уже давно не больше двух-трех в неделю, но стрелочник все равно должен дежурить, потому что заранее неизвестно, когда будет проходить специальный грузовой состав на Ясеновац[120], который, как правило, сопровождала охрана и два-три усташских офицера. Обычно они были очень нервными, орали на Радослава, чтобы тот поторопился, а как-то раз один из них прямо на станции дал в небо очередь из автомата.

Утром на работе только об этом и говорили, хотя никто не решался сказать, что это была именно очередь. Первый, кто заговорил, сказал, что ночи в последнее время стали неспокойными, полно комаров и кусаются зверски, а второй добавил, что неспокойно не только из-за комаров и что вокруг Новской поселились какие-то птицы, каких раньше не было, и они поднимают такой гвалт, что под утро невозможно спать. Так начинались разговоры о ночной стрельбе.

– Ох, как же жарко, господи! Спишь рядом с открытым окном – и все равно обливаешься потом.

– Сегодня ночью, похоже, и гром был, а небо вроде было ясное.

– Это не гром.

– А что же тогда?

– Никто не знает.

– А кто-нибудь кого-нибудь спрашивал?

– Ну вот, я тебя спрашиваю.

– Да не знаю я, ей-богу.

– А ты-то сам слышал?

– Ну, если слышал ты, тогда слышал и я.

– А скажи я, что не слышал, тогда и ты бы сказал, что не слышал?

– Конечно, как бы я мог слышать, если не слышал ты, дома-то у нас рядом.

– Да, верно.

– Но хоть известно, кто это был, наши или кто другой?

– А кто другой?

– Э-э, Томо, что за чушь ты спрашиваешь? Не время сейчас для таких шуток.

– Да ей-богу, Тадия, я не шутил. И не я начал разговор про гром. Какой гром тебе почудился, мать твою, когда уже два месяца с неба не упало ни капли дождя!

Так в то утро заканчивались разговоры о ночных выстрелах, а Моринь на все молчал, хотя он один знал, что произошло на самом деле. На него все смотрели, ждали, когда заговорит, и чем дольше длилось его молчание, тем более важным человеком казался им Радослав. Раз молчит, значит, должна существовать и причина, почему он молчит, думали они. Должна существовать какая-то тайна, военная или государственная, которая доверена стрелочнику Мориню, потому что ему доверяет кто-то наверху.

Благодаря тем ночным выстрелам, но еще и тому, что он первым нашил хорватский герб на свою фуражку железнодорожника, Радослав Моринь стал на станции Новска авторитетом. Прежде чем что-то решить, ждали, что скажет он. Если он после работы шел в корчму или на воскресную мессу, или если решали, что закупать на следующую неделю для завтраков на рабочем месте, сперва выслушивали его мнение, и все чаще случалось так, что слова Радослава становились решающими и относительно тех вещей, которые его совершенно не интересовали. И как это часто бывает, никто из окружающих его людей не мог вспомнить, как и когда Радослав стал таким важным. Вероятно, сказали бы, так оно всегда и было.

Начальник станции Илия Матузич приветствовал его первым, вставал, когда Радослав входил в его кабинет, и доверительно похлопывал по спине, как будто Хорватские государственные железные дороги были чем-то обязаны стрелочнику Мориню, но об этом не должен был знать никто, кроме начальника станции.

А потом как-то раз он предложил Радославу достать для него поросенка. Тот спросил его, сколько поросенок будет стоить, но начальник объяснил, что стоить это не будет нисколько – поросята остались без хозяев после зачистки в сербской деревне на другом берегу Савы и потому могут считаться военным трофеем.

– Мне такой поросенок не нужен, – ответил он ему, – я покупаю то, на что заработал, и больше мне ничего не нужно.

Вместо того чтобы услужить ему, Илия, получается, рассердил Радослава и тогда попытался объяснить, что не предлагал награбленного, а просто его родственник, Анте, участвовал в зачистке того села и ему, по их военным правилам, досталось три поросенка, а поскольку Анте живет один, поросят он хочет с кем-то поделить, грех, если пропадут. И чем больше он бубнил, тем больше путался, а Радослав все больше мрачнел.

Поначалу его забавляло, что все думают, будто он при новой власти секретно получил какой какой-то особый чин, но позже его наполнило некое странное, раньше незнакомое ему чувство внутренней полноты. Он осознал это, когда в первый раз подумал, что однажды все может стать по-старому, вернуться назад, и он опять будет обычным стрелочником Раде, который в свободное время сидит на скамейке и провожает поезда, и никто его ни о чем не спрашивает, и его слово нигде не играет никакой роли и не берется в расчет.

Вот почему он морщился на рассказы Илии про родственника Анте, про поросят и про зачистку сербского села. Если бы он обрадовался, если бы предложил начальнику станции отдать поросенка бедным или же забить его и отдать преподобному Эмануэлю Пернеку, а тот пусть сам решает, кому и как распределить мясо, мираж бы исчез, а Илия Матузич перестал бы его бояться. Может, даже уволил бы из злости и досады, что так перед ним унижался.

Радослав знал об этом человеке всё.

Они оба пришли работать на станцию Новска примерно в одно время, но Илия начинал не стрелочником, а путевым обходчиком. Следил за состоянием шпал и насыпей, проверял, не поврежден ли какой-нибудь рельс. Он не умел писать и, когда нужна была его подпись на каком-то документе, ставил вместо подписи крестик, а потом Радослав научил его писать свое имя и фамилию. Когда он позже напоминал ему от этом, Илия краснел как маков цвет. Но так как он приехал откуда-то из той глубокой и мрачной Боснии, которую не знают и сами боснийцы, а остальные никогда даже не слышали обо всех ее городах и селах, горах и реках, Илия обладал несгибаемым и сильным желанием выжить, которое заставляло его в каждый осознанный момент жизни, всеми способами, моральными или аморальными – это безразлично, бороться за то, чтобы завтра у него всегда было лучше, чем сегодня. Вот так он добрался до должности начальника станции.

Когда король Александр отправился с визитом в Загреб, станция Новска была украшена лучше всех остальных. Другие начальники станций королевства вывешивали, как и было предусмотрено утвержденными правилами, по одной взятой в рамку фотографии королевича Петра – в главном кабинете и в зале ожидания. А Илия Матузич развесил семнадцать снимков королевича – ровно столько помещений, не считая туалетов, и включало станционное здание, причем все фотографии были за его счет вставлены в позолоченные рамки. Но он рассчитывал на то, что эта трата быстро себя оправдает.

А когда Стоядинович стал премьер-министром, Илия моментально смекнул, каковы амбиции этого человека, и добавил его портрет к Петру, в главном кабинете и в зале ожидания. Только повесил немного ниже, чтобы кто-нибудь что-нибудь не подумал.

Перед каждыми выборами Матузич, еще с тех пор, как он был обычным обходчиком, громко заявлял, за кого будет голосовать, и еще громче поливал грязью тех, за кого голосовать не будет. Поддерживал он всегда тех, про кого было ясно, что они победят, что за ними стоит король, а позже, после смерти короля, – принц-регент. Так что бедняга Илия Матузич голосовал за Баю Пашича и за Прибичевича, за Стоядиновича, Евтича, радикалов, демократов, Драгишу Цветковича и Момчилу Нинчича, и, хотя он каждое воскресенье присутствовал на мессе, исповедовался как по расписанию и доводил себя до изнеможения, участвуя во всех местных крестных ходах, паломничествах и богомольях, да к тому же еще пел хорватские песни на всех церковных праздниках и торжествах, он никогда не голосовал ни за Хорватскую крестьянскую, ни за какую-либо другую партию. Хотя, возможно, тайком и голосовал, но в нужный момент в этом не признался.

Поэтому он изрядно струхнул из-за своего поганого болтливого языка и упорного желания выжить, когда к власти пришел поглавник. Десятого апреля он боялся, что уже одиннадцатого его вышвырнут с работы, а когда этого не случилось в течение нескольких месяцев, его страх не уменьшился и сам Илия не успокоился. Страх остался тем же, иногда он даже усиливался, когда кто-нибудь вроде Радослава Мориня бросал на него такой мрачный и холодный взгляд. Тогда Илии казалось, что люди смотрят на него тем самым взглядом поглавника с фотографий на стене, взглядом, перед которым чувствуешь себя виновным и знаешь, что этого тебе не простят. В революции, осуществленной во имя Божие, дело усташей – наказывать, а дело Бога – прощать. И если Илия даже сто раз в церкви исповедуется и покается в своих грехах перед хорватским отечеством, перед поглавником он по-прежнему останется виновным.

Радослав Моринь еще раз перезарядил пистолет, прежде чем прибыл товарный поезд с загребского направления.

Шел уже третий час ночи, когда состав остановился на станции. Сначала ему показалось, что на этот раз поезд прибыл без охраны, чего прежде не бывало, но потом, через несколько минут, в течение которых ничего не происходило, из первого за локомотивом вагона вылезло четверо в стельку пьяных усташей. Одного тут же начало рвать, остальные держались так, как будто не понимают, куда приехали, – настолько они напились. Машинист высунулся из окошка посмотреть, не подаст ли ему кто-нибудь хоть какой-то знак: продолжить движение в сторону Ясеноваца или куда-то еще, куда им надо. Видимо, и ему надоела уже вся эта никому не нужная конспирация, которая с самого начала пропитала независимое хорватское государство и все его институты – от почты и товарных поездов до самого верха, из-за чего все спотыкалось, застревало, останавливалось, сворачивало на второстепенные или тупиковые пути и в целом действовало медленнее и хуже, чем было бы без этой глубокой конспирации, из-за которой даже машинист поезда не должен знать, куда он ведет состав.

Но Радослава Мориня государственные вопросы пока не мучили. Как бы ни изменилась его жизнь в Новской, он все еще был лишь стрелочником, которого больше всего интересовало, в какую сторону направить состав и через какое время.

Он подошел к усташам спросить, как долго поезд пробудет на станции, потому что, если он остается до утра, его нужно отогнать на запасные пути. Самый вменяемый из них, логорник[121]Муламуич, развел руками и ответил, что никто из них четверых этого не знает. Знал пятый, полковник домобранства[122], но он исчез. Как исчез? Так и исчез, нет его. Может быть, отошел облегчиться и не вернулся.

– Надо было сразу глотку ему перерезать, – прорычал Муламуич, – пока была такая возможность, а теперь поздно. Ищи-свищи. Так всегда и бывает, когда командовать усташами назначают домобрана.

Радослав тогда не понял, почему и куда сбежал домобранский полковник, но как только логорник упомянул глотку, которую следовало перерезать, ему стало ясно, что полковник в чем-то сильно провинился. А для Радослава этого всегда было достаточно, чтобы больше не задавать вопросов. Он не из тех, кто будет заниматься измерением человеческой вины и определением того, кто грешник, который пойдет на убой наподобие поросенка Матузича, а кто отделается пинком под зад. Дело Радослава молиться и регулярно исповедоваться в своих грехах, а вину пусть взвешивает наш добрый Бог и те, кто по воле поглавника назначен Богу в этом помогать.