Руфь Танненбаум

XVIII

Амалия по утрам стояла на площади Елачича и смотрела вверх. На Центрорекламе[70]больше нет Доры Маар[71]. Без Маар площадь казалась пустой, но Амалия все равно продолжала приходить и рассматривать рекламы.

Так она увидела однажды огромное панно, изображавшую женщину, выпрыгивающую из огня:

Грандиозное драматическое и музыкальное

представление

КРАСНАЯ РОЗА ДАМАСКА

В драме госпожи Хильды Теуте, поставленной профессором Бранко Микоци, играют: Майя Позвински – Рози, Карло Маузнер – Кемаль Эль Садек, Руфь Танненбаум – Рози в детстве.

Мимо проходил кто-то знакомый, Амалия схватила его за рукав:

– Смотри, – показала она, подняв руку, – Руфь, моя Руфь, видишь, как далеко она пошла, а ведь ей нет и девяти! – и, говоря это, она не чувствовала неловкости. Да пусть думают, что она ненормальная, но она любит этого ребенка и будет любить, покуда жива.

В воскресенье после мессы она подошла к фра Амброзу Вукотиновичу и спросила его, возможно ли перестать оплакивать собственное дитя. Помогут ли здесь молитвы и обеты или же необходимо паломничество? Пусть он тогда просто скажет, куда ей идти в паломничество, – любое расстояние не покажется ей большим.

Он ответил, что каждое дитя, прежде чем взойти на небо, получает картонку, на которой написано РАЙСКИЙ, а ниже, буквами поменьше, его имя. Например, РАЙСКИЙ Иван, РАЙСКАЯ Мария, чтобы наверху знали, что проверять еще раз не надо. А совсем маленьким детям, тем, которые не могут сами держать такую картонку, на правой руке завязывают красную ленту с белым кругом на ней, где тоже написано РАЙСКИЙ. Так что Амалии не нужно жалеть своего мертвого ребенка и не нужно о нем тревожиться. Он сидит у Божьего престола, прямо в первом ряду, ближе, чем святые и праведники, и то и дело шепчет Господу на ухо:

– Знай, добрый Боже, как заботлива и добра моя мама! – а Господь ему на это отвечает:

– Раз добра и заботлива, пусть не оплакивает тебя, ведь ты рядом со мной.

Выслушала она фра Амброза, но не затем, чтобы вспомнить своего Антуна, а потому что не хотела прерывать фратра, который всегда берег для нее место в первом ряду, потому что ему, как он сам говорил, приятно видеть ее перед собой во время проповеди. Она слышит и понимает, что через него говорит Господь.

– А что если ребенок жив? – спросила она его.

– Тогда ты очень грешна, раз его бросила, – забеспокоился фратр.

– Я его не бросала.

– Он не с тобой, а жив, и ты его не бросала. Сомневаюсь, что такое возможно.

– Со мной всегда случается такое, что вряд ли возможно.

– Так каждый о себе думает. Но как бы то ни было, ступай за своим ребенком, потому что это тяжкий грех, когда мать бросает свое драгоценное чадо.

Она поцеловала руку фра Амброзу, только бы ему ничего не отвечать. Теперь он думает, что Амалия пойдет в какой-нибудь сиротский дом, в Загребе или в Герцеговине и Боке, откуда она когда-то пришла в Загреб, и приведет с собой свое брошенное дитя.

Бог простит ей и этот грех. Он любит кротких, тех, что каются и складывают на груди руки вместо того, чтобы тянуть их и хватать ими. Он любит кающихся, а не тех, которые всегда береглись от всякого греха. Такие размякли, и Господь выплюнет их из своих уст. Безгрешные желают добра не роду своему и не матери Церкви – добра они желают только самим себе.

Прошло время святых, гремел с алтаря фра Амброз, прошло время тех, кто ходил по воздуху, чтобы не раздавить муравья, прошло время кроткого народа, который и наследие свое, и отечество уступал чужестранцу; теперь же, народ мой, готовься ответить на силу вдвое большей силой, готовься выйти на битву с народами лукавыми и не верь, когда тебе какой-нибудь из них скажет – я брат твой! С чего это он тебе брат только тогда, когда твоя рука взяла меч? Почему он не был тебе братом, когда ты, слабый, немощный, падал и подыхал под стенами Сисака и Сигета, Яйца и Врхбосны[72], когда нога чужестранца топтала тебя как какому императору и султану вздумается, а ты только говорил: прости меня, брат, что я оказался у тебя под сапогом!

В твоем сердце, народ мой, даже тогда не было ненависти, так пусть не будет ее и завтра, когда ты взмахнешь саблей и порубишь своих лжебратьев и небратьев, песье отродье, выродков и раскольников из народа лукавого! И когда ты будешь разлучать их с жизнью, твой долг ответить на их ненависть любовью!

Ибо ты любишь Христа, которого они судили и распяли. Ибо ты любишь мать Церковь, которую они на камни раскололи и на развалинах свои фальшивые храмы построили. Ибо ты любишь свой народ хорватский, а они и своего истинного имени не знают. Ибо ты телом Христовым причащаешься, а они свои опресноки замешивают на крови невинных детей. Ибо ты есть любовь, а они суть смерть, потому они и окончат жизнь, как псы, да поможет нам Бог!

И единственным, что и в смерти будет делать их людьми, это опять же наша любовь и молитва за их души! Аминь, братья и сестры, и помолимся…

Пока фра Амброз Вукотинович проповедовал, дрожали стены церкви, скрипел деревянный алтарь, раскалялось освященное золото и истекала кровью парча. Бывало и такое, что у мужчин лопались ногти на правой руке, когда они осеняли себя крестом, а женщины в приступе истерии падали в обморок. Фра Амброз был проповедником бедных, тех, кто недавно потерял кого-то из близких, убитых или умерших от нищеты; был проповедником тех, кто еще не выбрался из своих сырых подвалов, обшарпанных хибар и глинобитных лачуг; тех, чей голос и ухо способны воспроизвести лишь простейшие мелодии из трех-четырех нот и знали ритмы лишь детских считалочек и военных маршей – а это чаще всего одни и те же ритмы; был проповедником брошенных жен и подкинутых детей, туберкулезных девчонок, которые растратили молодость, таскаясь по загребским вокзалам, навсегда потеряли невинность и красоту, и теперь их сердце билось сильнее только при мысли о Хорватии; был проповедником насильников, убийц и молодых семинаристов, склонных к педерастии, отцов, не удержавшихся от инцеста со своими дочерьми, с отличием закончившими школу для девочек; для голодающего и безвольного люда, который искал хоть какую-то надежду; для ублюдков, зачатых от вечно пьяных загорских и туропольских пребендариев, которым запрещено даже приближаться к приходской церкви; был проповедником для всех проклятьем заклейменных и рабов; был персонажем из коммунистического Интернационала, хотя коммунистов ненавидел той преданной и постоянной ненавистью, которая бальзамировала его в фанатизме, из-за чего казалось, что фра Амброз проживет еще сто лет, до той поры, пока не будут воплощены в жизнь все его идеалы.

Но как раз все это и было причиной того, что Амалия Моринь не могла рассказать ему о своих мучениях с Руфью и никогда ему не исповедовалась, хотя фра Амброз известен и как исповедник. Говорили, что его ухо умеет слышать, а сердце – принимать и нести в себе все грехи этого мира. Но кто знает, каким образом он приобрел еще и эту славу и как людям удалось рассказать друг другу о том, каким образом он принимал на себя их грехи.

Что бы там ни было, она не могла сказать ему, насколько небезразличен ей ребенок, которого она не рожала.

Думает о Руфи, молится о ней, по ночам, если вдруг приснится, что с девочкой что-то случилось, просыпается вся в поту. Нет ничего более хрупкого и ранимого, чем ребенок. Достаточно дунуть ветру с Савы, который приносит вонь канала, а с ним сотню видов заразы и болезней, и вот уже нет ребенка. Амалии это хорошо известно. Так было и с Ан-туном, ее единственным сыном. Милый ребенок, драгоценный ребенок, ангел РАЙСКИЙ, который у Божьего престола молится за свою маму, но мама все же хотела бы сказать фра Амброзу, что даже этот мальчик, ее родной сын, плоть от ее плоти и кровь от ее крови, никогда не занимал в ее сердце и мыслях такое место, как Руфь.

Это еще один грех, великий грех, что чужой ребенок ей дороже собственного, но она взяла бы на себя и этот грех, лишь бы фра Амброз признал ее право только на одно:

А это одно,
Которое невозможно и высказать,
Потому что для Амалии оно больше и важнее,
Чем два, и три, и сто,
Больше всего, из чего создан
Этот мир, Божий мир,
Божье великое дело,
Состоит в том
Что у Амалии есть право
На эту любовь,
Великую любовь,
И что ею
Она не распнет Христа во второй раз,
Не поцелует псевдобратьев,
Не замесит хлеб
На крови детской.

Вот так бы она сказала фра Амброзу, но она боится, что фра Амброз проклянет ее, и потому даже самой себе говорит это не так, как говорит все другое, и думает об этом не так, как думает обо всем другом, а с долгими и тяжкими паузами, слово за словом, по десять шагов между словом и следующим словом, и каждое вызывает головную боль и какую-то страшную панику, но Амалия Моринь повторяет свою просьбу к Богу, хотя уже знает, что просьба-будет отвергнута.

Но в те дни, ранней весной 1938 года, пока Загреб пробуждался от зимнего оцепенения и, разгоняя утренний туман, представал перед глазами белым и чистым, пока по краям неба там, на востоке и на юге, горело медью удивительное зарево, какое не найдешь в других городах и в других местах, и которое вдруг может напомнить наблюдающему за ним, что именно с тех сторон некогда наступали мощные турецкие войска и что, возможно, еще от них осталось это медное небесное сияние; пока город начинал новый жизненный цикл, правильный и аккуратный, как жизнь пчелиного роя, пока банкиры в банках обкрадывали хорватский народ, а сапожники в своих мастерских чинили ему дырявую обувь, Амалия думала только об одном. Те ее мысли были набожными и чистыми, хотя в большей степени относились к девочке, чем к нашему дорогому Богу.

Пока Загреб вот так будил ее, потерянную настолько, насколько могут быть потерянными только те, кто верен Богу, ее муж, Радослав Моринь, делил свою жизнь на две части. Первую жизнь он жил в Загребе, среди людей, которые ему близки, и был бесконечно безрадостным, вторую жил в Новской, среди поездов, и был там всегда очень собранным и обладал тем глубоким душевным покоем, по которому среди людей можно узнать настоящих страдальцев.

Всякий раз, вернувшись из Загреба, он день или два плачет. Слезы у него текут и тогда, когда он направляет в ту или другую сторону машинистов паровозов и машет им, как ледокол следующему за собой пароходу, а если его спрашивают, отчего он плачет, Радослав говорит, что его продуло и что от этой болезни он не может отделаться с детства, проведенного в родной Зеленике. В Боке людей действительно то и дело слегка продувает ветром, и у него от этого щиплет глаза и текут слезы. Там половина воды в заливе набралась за счет человеческих слез. Вот что он им говорил, и одни ему верили, другие не верили, но на деле всем это безразлично, потому что в Новской у него уже давно не было никого, кто бы о нем беспокоился хотя бы настолько, насколько беспокоятся о чужаке.

Поэтому он вставал возле поезда, который вот-вот должен тронуться, и думал, а что будет, если он бросится под колеса. Можно сделать так, что все будет выглядеть как случайность, и никому не придет в голову, что он покончил с собой. Положат то, что от него останется, в джутовый мешок и пошлют в Загреб.