Руфь Танненбаум

Он сказал тогда Соломону Танненбауму: Боже милостивый, представляете, я видел у одной женщины глаза Руфи. И это совсем не случайно, это хороший знак! А когда Соломон спросил его, кто же была та женщина, Радослав допустил ошибку – эх, дурень легкомысленный! – и сказал, что та женщина монахиня. У Танненбаума тут же погас взгляд, будто он умирает. Такое бывало и раньше, когда Раде говорил ему что-нибудь такое, чем, по мнению Соломона, подчеркивал, что они люди разные. Его взгляд тут же угасал, и все кончалось, хотя они продолжали разговаривать, будто ничего не произошло, и Танненбаум даже мог засмеяться, но это был смех с погасшими глазами.

– Это случайность, что она монахиня… – попытался поправить дело Раде.

Но с этим человеком никогда нельзя было что-то исправить. Сто раз Радослав Моринь просил Бога забрать у него пять лет жизни, только бы ему не брякнуть перед Соломоном что-то лишнее. Кто знает, услышал ли Бог хоть половину его просьбы, но если это так, то Раде отдал за этого человека не меньше половины своей жизни. Правда, через некоторое время Соломон вроде бы все забывал, оживал, и снова они разговаривали как друзья или как люди, которые одинаково смотрят на этот мир. А потом Раде опять говорил что-то такое, что говорить не следовало.

После того как Ивка выздоровела, ее охватила злоба, причин которой Радослав не знал, хотя думал об этом месяцами, расспрашивал Амалию, не сделала и не сказала ли она что-то не то, а потом дождался, когда Танненбаум будет идти с работы, и спросил его, что же это такое случилось, а тот ответил, словно перхоть с плеча стряхнул, словно его спросили о том, что знают даже уличные голуби:

– Да что ты за мужчина, оставь меня в покое, мне хватает и собственных страданий!

Его обидело слово «мужчина», которое обычно адресуют незнакомым, когда теснятся в трамвае, или попрошайкам, когда те в дождливый день дергают тебя за рукав, а у тебя даже зонта нет. И больше Танненбаум ему ничего сказал.

Потом он два или три раза звонил им в дверь, хотел попросить Соломона, чтобы Амалии послали билеты на спектакль Руфи, но ему не открыли. Он знал, что они дома, еще десять минут назад слышал, как Ивка ходит у него над головой, он даже почувствовал, как они затаились, как перешептываются и ждут, когда он уйдет. А ему в тот момент нужно было только одно – чтобы почтальон принес конверт с золотой эмблемой Хорватского национального театра, в котором будет два билета. Они могут даже и не приходить на этот спектакль, они не из таких, кому важна помпезность, да они и не хотели бы мешать семейному счастью соседей, однако для Амалии бы очень много значило, если бы ее пригласили от имени Руфи. Она бы этот конверт с золотой эмблемой хранила до смерти. И если бы все остальное пропало или сгорело при пожаре, конверт бы она сберегла. Вот о чем думал Радослав, когда приходил звонить в дверь Танненбаумов, и это было то, что он хотел сказать Соломону. И еще он сказал бы, что будет его вечным должником, если тот окажет ему услугу и пришлет на имя Амалии такой конверт.

Но дверь осталась закрытой. Он вернулся домой и сел возле плиты. Амалия целыми днями не вставала с постели. Или спала, или пыталась заснуть, а когда заснуть ей не удавалось, она тихо плакала. И не проходило и десяти минут, как над головой он снова слышал Ивкины шаги. Боже правый, думал он, как же их никогда раньше не было слышно.

Как-то раз он встретил их на Франкопанской. Они шли под руку: Соломон был в новом костюме, с розой в петлице, а Ивка выглядела, как Глория Свенсон, в шляпке с маленькой черной вуалькой, под которой сверкали глаза. Соломон тогда кивнул ему, а она именно в тот момент посмотрела в другую сторону.

В те месяцы, когда это происходило, и позже, когда Амалия начала все больше и больше сдавать, отцветать и целыми днями только стонала, Радослав по крайней мере раз в месяц видел сестру Лю-циферку. Она смотрела на него в окно утреннего поезда Загреб – Белград, широко раскрывая глаза, будто хотела ими проглотить его, махала ему рукой и кивала, а он весь леденел, потому как ему казалось, что это не может быть случайно и что это сам черт послал ему Руфь в обличии молодой монашки. Молодой настолько, что, казалось, она еще даже и не может быть монашкой.

Люциферка приходила и в его сны. В этих снах он ее не боялся и не видел в ней зла. Но он не узнавал и того, что она монашка, и потом, во сне или только что проснувшись, сильно каялся в том, что он с ней во сне делал. А когда проходило и раскаяние, он усердно молился, чтобы Люциферка перестала ездить на поезде. Если он не будет ее видеть, она ему не будет и сниться.

Молитва осталась неуслышанной. Монашка с разными интервалами ездила в Белград и потом возвращалась. Перебирала четки, читала Библию или смотрела на него глазами Руфи. Он не махал ей в ответ, он никогда ей не улыбался. Неподвижно сидел и ждал, когда пройдет ее поезд. А если было его дежурство и он стоял на стрелке, а в полуметре от него громыхал состав на Белград, лиц пассажиров он не видел, но каждый раз, когда она была в поезде, он это чувствовал. Щека его начинала гореть от какого-то болезненного жара и не остывала до самого вечера.

Возможно, было бы преувеличением сказать, что эта женщина его преследовала. Скорее, она напоминала Радославу о чем-то, что он упорно желал забыть и что было выше его понимания.

Почему Ивка и Соломон запретили Амалии заниматься девочкой, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Тем самым они, думал Радослав, попали ей в самое сердце. Пережить смерть маленького Антуна она смогла, но это – нет. Хотя Амалия дышит и плачет, ее почти нет. Единственная нежность, которую он еще может к ней почувствовать, связана с тем, чего Амалия не знает: каждое утро, примерно в половине пятого, Радослав слышит сквозь сон свою жену, идущую в уборную, и потом сразу звук струи, которая льется на керамику унитаза. Этот раннеутренний звук был последней нежностью Амалии.

Почему же ей все-таки запретили заниматься Руфью, хотя та от Амалии не видела ничего, кроме добра?

Не годится думать о том, до чего человек не может додуматься, Радослав это знал, но какая ему польза от такого знания, если любой пустяк возвращал его к этому вопросу. Чаще всего это была молодая монашка из поезда на Белград. Он никогда не видел ее волос, а потом как-то раз в самый жаркий летний день с ее головы соскользнула накидка. Хотя она ее тут же вернула обратно, Радослав увидел, что у Люциферки нет волос. Ее голова была голой, как луна. Может быть, и это ему тоже привиделось.

Почему ей запретили?

Проходили месяцы, а потом и годы, но этот вопрос продолжал мучить Радослава Мориня, как мучает нечистая совесть. Он вспоминал, как предложил Соломону Танненбауму, чтобы Амалия два раза в неделю присматривала за его маленькой девочкой, и он тогда наперед знал, что Соломон на это согласится. И действительно, Танненбаум сжался от страха, глаза его погасли, и он согласился на нечто такое, на что Радослав на его месте не согласился бы никогда. Отдал ребенка женщине, которая в те дни была не в себе из-за того, что потеряла своего. Никто, даже сам Радослав, не знал, как будет вести себя Амалия по отношению к Руфи. Конечно же, они ужасно боялись оставлять ей дочку, но все же делали это. Не потому, что были добрыми людьми и хотели помочь Амалии, и не потому, что не любили своего ребенка. Они согласились оставлять Руфь у Амалии из-за того, что он, Радослав, не дал им другого выбора. Еще тогда он где-то в глубине души понимал это, но ему было важно только одно – чтобы она почувствовала себя лучше. А потом оказалось, что он все сделал неправильно.

Осень 1938 года, и Радослав Моринь больше не сидит на скамейке под вывеской «Новска». Он взял подушечку, на которой обычно сидел, и перешел на другую сторону станции. Нет никого, кто заметил бы этого человека в аккуратной форме железнодорожника. Первый утренний поезд с загребского направления опаздывает уже на тридцать семь минут.

Первые затяжные дожди начались в этом году рано. Газеты всего мира по-прежнему полны Судетским кризисом, приходят сообщения о встрече господ Чемберлена и Даладье. Милан Стоядинович после встречи с Германом Герингом заявляет, что в лице национал-социалистической Германии Королевство Югославия видит великого и преданного друга, и мы, со своей стороны, говорит господин Стоядинович, должны быть достойны этой дружбы.

Но загребские «Новости», так же как и «Утреннюю газету», больше интересовал Скандал в опере, как было названо то, что произошло 10 сентября, когда оперная дива Вильгельмина Биба Швайнштайгер после премьеры «Лоэнгрина» подошла к музыкальному критику Марьяну Майсторовичу и так ударила его по уху раскрытой ладонью, что у того лопнула барабанная перепонка. И это при том, что Майсторович ни в чем не был виновен, он, по выражению «Утренней газеты», пострадал без вины, так же как пострадало коренное гражданское население в Эритрее. Дело в том, что госпожа Швайнштайгер по ошибке приняла господина Майсторовича за совершенно другого человека, а именно за оперного критика Мустафу Мулалича, который написал в белградской «Политике», что госпожа Биба – это уже почти выдохшееся сопрано, в самых драматических сольных партиях она взвизгивает, как какая-нибудь загребская господская кошка из помета Симич-Лединских, если ей случайно наступишь на хвост, а диапазон голоса госпожи Бибы сузился настолько катастрофически, что, того и гляди, она исполнит арию Вагнера на двух тонах, как будто выступает на сходке любителей фольклора и под гусли славит удаль королевича Марко. Да и вообще, к ужасу загребских любителей оперы, писал критик Мулалич, Швайнштайгерша и фигурой, и движениями на сцене уже давно стала похожа на какого-нибудь метателя камней из Гламоча[78]или участника состязаний по перетягиванию каната из Синя[79]. Нетрудно представить себе, сколько негодования вложила госпожа Биба в удар, поразивший ухо критика. Да вот только вместо того, чтобы врезать одному, она вмазала другому, но даже это могло быть расценено как небольшой инцидент, который нашел бы свое разрешение в суде, как часто и бывает у нас после суаре[80]и званых вечеринок. Настоящий скандал разгорелся тогда, когда Майсторович извлек из кармана чернильную авторучку, которая на самом деле была вовсе не авторучкой, а самым настоящим, правда мелкого калибра, револьвером, вполне, однако, годным, чтобы убить человека. Музыкальный критик выстрелил в певицу и попал ей в живот, после чего все присутствовавшие заметались, раздались крики, несколько человек упали, люди толкали и топтали друг друга, взывали к Иисусу Христу и Мадонне Каменных ворот[81]– никто же не знал, сколько пуль еще осталось в авторучке Майсторовича и в кого их выпустит обезумевший критик, у которого так сильно болело ухо, что он совершенно потерял рассудок.

Госпожа Вильгельмина Биба Швайнштайгер после этого покушения выжила, пуля застряла у нее где-то в кишках, и ее срочно прооперировали. В кафедральном соборе была отслужена месса за ее выздоровление, на которую демонстративно явился почти весь оперный и драматический ансамбль Хорватского национального театра, включая и православных, она же спустя несколько дней почувствовала себя настолько лучше, что выступила против Майсторовича в «Утренней газете» с пасквилем, озаглавленным Левантийская пуля в мягкое подбрюшье Загреба, в котором расправилась и с Мустафой Мулаличем. Так начался Скандал в опере, который будет длиться месяцами, и ему было не видно конца, и вскоре он полностью затмил Судетский кризис, встречу Стоядинович-Геринг и тому подобные банальные мировые темы.