Руфь Танненбаум

XXIII

В начале лета 1940 года Авраам Зингер начал умирать.

Несколькими месяцами раньше он перестал ходить куда бы то ни было, кроме сада, да и до сада добирался, сильно задыхаясь, и, пока совершал необходимые пятьдесят шагов, несколько раз останавливался отдохнуть. Он давно уже перестал подрезать ветки и косить траву, но не разрешал госпоже Штерн кого-нибудь позвать для этого.

– Никола Маленький, почтальонов сын, он бы нам бесплатно привел в порядок весь сад, – предложила она, подумав, что вопрос в деньгах. – Вы такие книги ему дарили, что Ники был бы рад вам за это чем-нибудь отплатить.

– У нас достаточно денег, и нам не нужно искать, кто согласится работать задаром.

Он с трудом добирался до садовой скамейки из кованого железа и дубового дерева, которую еще в 1903 году, в Сисаке, сделал известный слесарь и мастер по изделиям из металла Франё Майстнер, – эта была последняя в партии из шестнадцати одинаковых скамеек. Пятнадцать из них попали в Дубровник, в парк на Данчама, а шестнадцатую взял Зингер, в счет Франиного долга еще его отцу, в свое время продавшему ему какие-то шкафы из тика. Авраам покрасил скамейку зеленой краской и освежал ее раз в два года. Когда он сидел на ней, ему казалось, что он в Дубровнике.

С тех пор как Авраам начал чувствовать упадок сил, как раз после того страшного утра у Соломона Танненбаума, эта скамейка стала для него самой важной целью каждого дня. Всякий раз, когда он мог дойти до скамейки, он считал себя здоровым, читал «Утреннюю газету» и белградскую «Политику», слушал по радио Лондон и Москву, говорил госпоже Штерн, что нужно купить в магазине, рано утром и перед полуночью смотрел на термометр и барометр, чтобы узнать, какая завтра будет погода. И все было нормально и почти обычно. Скамейка стала мерой его пребывания на этом свете. Дальше, за ней, уже только ад или рай и места, до которых человеку никогда не добраться телом и душой.

Он сидел на скамейке и смотрел, как растет трава.

Возле его ноги разросся и отяжелел куст винограда, ветер сдувал лепестки с яблони, съедаемой тлей, постепенно дичали розы, превращаясь в колючие кусты, на которых все реже и неохотнее появлялись цветы. То, о чем Авраам Зингер так долго заботился, возвращалось в свое прежнее состояние. Он не грустил из-за этого. Ему было бы гораздо тяжелее смотреть, как кто-то другой косит здесь траву и подрезает ветки фруктовых деревьев. Это было бы для него так, как будто его больше нет или будто его в наказание вынудили смотреть, как другие наследуют его мир, портят и подгоняют его под свой вкус, а он им ничего не может сказать и только улыбается, как мертвая статуя, как фотография темишоарского раввина Ури Израэля, та, что в кухне, на стене, рядом с буфетом.

В этом саду он всегда работал один – копал, косил, подрезал – больше пятидесяти лет. До того как он в первый раз выкосил здесь траву, его сад и нельзя было назвать садом: колючие кусты, за домом заросли, в которых по ночам пыхтели и постанывали ежи – они делали это так громко, что казалось, будто приближается измотанный боевой отряд какой-то армии. Из-за ежей, мешавших ему спать возле открытого окна, он и расчистил участок от зарослей и выкосил траву. А потом вдруг само собой выросло дерево грецкого ореха, под которым он чаще всего молился после того, как перестал ходить в храм. Этот орех был даром дому Зингеров: казалось, что кто-то невидимый – правда, Авраам не решился бы сказать, что это был сам Всевышний, – захотел поздравить кого-то из их семьи с успешно сданным школьным экзаменом. Но когда орех вырос, Авраам понял, что придется ему насадить целый сад.

Пока я жив, думал он, здесь никто не будет косить эту траву и подрезать эти фруктовые деревья.

Он начал умирать, когда первый раз упал по дороге к скамейке. Произошло это без какого-либо предзнаменования, как-то утром, когда радио Белграда болтало о неприступной линии Мажино, а радио Загреба передавало «Танго страсти» в исполнении Мориса Леви, гостя из Буэнос-Айреса. Авраам упал, рухнул, как сгнившее дерево, и не смог встать.

Госпожа Штерн еле-еле сумела переместить его в постель. Ей пришлось принести одеяло, перевернуть Авраама на него и так тащить до комнаты, а потом своими руками поднять и положить на кровать. Он был совершенно беспомощным и все время повторял, чтобы она оставила его в покое, что он встанет сам, как только придет в себя и отдохнет. Поднимая его на кровать, она подумала, какой он, оказывается, легкий. У Авраама больше не было человеческого веса, мышц, мяса и тяжелых мужских костей – все это как будто растаяло и исчезло, а человек превратился в старого и усталого ребенка.

Но, разумеется, он не позволил помочь ему раздеться, лежал в той же одежде, что была на нем в саду, только без обуви, и тяжело дышал. Госпожа Штерн спросила, не хочет ли он, чтобы она приготовила ему супчик из цыпленка. Он протестующе мотнул головой. А может быть, он тогда хочет супчик из молоденькой кольраби и корня сельдерея? Этого он тоже не хотел. Супчик из морковочки, из крупной говяжьей кости, картофельную похлебку с капелькой уксуса, луковый суп, супчик из листовой капусты, уху из морской рыбы, свекольник с репой и далматинскими травами…

Она стояла в дверях и спрашивала его, а он только мотал головой. Она перечислила, должно быть, все супы, которые готовили в Загребе за все время его существования, за исключением супа с заправкой из муки – айнпрен-супа. Госпожа Штерн была уверена, что главный смысл зарабатывания и экономии денег один: никогда не опускаться до айнпрен-супа. И она всю жизнь держалась этой теории.

Когда у Авраама иссякли силы выдерживать ее вопросы, он согласился на тыквенный суп.

Дурная голова, и зачем я вспомнила тыкву, сейчас еще слишком рано для тыкв, хлопнула себя по лбу госпожа Штерн, но не сдалась. В тот день Никола Маленький и его приятель Исмет, сын лесничего, искали тыкву по всему Загребу и его окрестностям. Наконец нашли, в Великой Млаке, на огороде у одного железнодорожника, который согласился продать ее по цене небольшого поросенка.

– Побойся Бога, почему так дорого? – спросил Никола.

– Столько стоит, – спокойно ответил железнодорожник, судя по речи, выходец откуда-то из Боснии.

– А почему именно столько?

– Потому что для тыкв еще не пришло время и захотеть тыкву может только тот, на кого нашла блажь. А блажь всегда обходится дорого, потому что она бывает только у богатых.

– Э, приятель, тут ты ошибся. Бывает не только блажь, но и болезнь, – подал голос сын лесничего, – и пусть останется на твоей совести, что так дорого просишь за тыкву.

– А что с этим больным?

– Неизвестно, он вдруг сегодня утром повалился на землю, – ответил Исмет, а Никола Маленький, разозлившись, потянул его за рукав, чтобы идти дальше.

– Сам собой повалился? – спросил железнодорожник.

– Его никто не толкал.

– Я не про то спрашиваю, может, он озяб, или, не дай Бог, был выпивши, или у него еще раньше пекло в груди.

– Ничего похожего. Повалился вдруг так, как будто у него земля ушла из-под ног.

– Как ковер.

– Что как ковер?

– Ты сказал, что у него как будто земля ушла из-под ног, а я говорю, что ушла из-под ног, как ковер. Вот.

– Короче говоря, он повалился, и единственное, чего он хочет, – это тыквенный суп.

– Ну и ну! Прямо единственное?

– Единственное, – Исмет пожал плечами.

Железнодорожник пошел в дом за большим ножом, перерезал стебель тыквы и жестом показал Исмету, чтобы тот ее забирал. Исмет спросил, сколько она стоит, надеясь, что человек снизил цену, но железнодорожник отмахнулся:

– Раз для больного, то берите так. Но ему это не поможет. Стоит больному захотеть чего-нибудь странного, вроде тыквы, тут ему помощи уже нет.

Позже, по дороге к Зеленгаю, они как сумасшедшие смеялись над этим странным железнодорожником. Оба были молоды, им только-только исполнилось по двадцать, ни одной смерти в своей жизни они не видели, поэтому его слова не вызвали у них беспокойства. Потом они рассказали госпоже Штерн, как раздобыли тыкву, но она не улыбнулась, только сказала:

– Вам бы надо рассказать это господину Аврааму. Когда он выздоровеет.

Авраам Зингер с трудом съел три ложки тыквенного супа. Госпожа Штерн испугалась и принялась кричать на него, что он слишком избалован. Когда она чего-то очень боялась, то начинала кричать, потому что тогда ей казалось, что все в порядке и господин Авраам вовсе не так уж и болен, как ей представляется.

И на следующий день он не смог встать с кровати. Она снова упрашивала его дать помочь ему переодеться, но он снова не согласился. Тогда госпожа Штерн принялась кричать, что приведет к нему сестер милосердия, чтобы они его искупали и переодели. Позже ее будет грызть совесть, и она станет жалеть, что так кричала, но кто же мог заранее знать, как будет происходить умирание Авраама Зингера. Если бы ей кто-то сказал, что господин Авраам уходит из жизни, она бы с этим смирилась и по крайней мере не так боялась.

Когда он заснул, на его лице выступили очертания черепа. Одни только ресницы оставались у него совсем живыми. Они были темными, хотя сам он уже давно стал седым – совершенно седыми были даже его брови, – и они были необыкновенно длинными, эти ресницы Авраама, и подергивались во сне. Когда она долго смотрела на них и переставала замечать все остальное – голову, тело, руки и ноги, – Авраам вдруг становился молодым. Не могут такие длинные и загибающиеся ресницы быть больными или старыми, утешала она себя и глотала слезы.

На следующий день он вынудил ее пойти на Долац. Выдумал, что хочет на обед карпа, а на самом деле хотел остаться в одиночестве.

Когда госпожа Штерн ушла и когда он уже был уверен, что она не вернется проверить его, Авраам Зингер отправился в самую длинную в своей жизни дорогу. Выскользнул из кровати и выпрямился, опираясь на стоящий рядом ночной столик; его колени дрожали, словно у него не ноги, а тростинки, которые в любой момент могут переломиться под тяжестью тела, но он храбрился, убеждал себя, что ему кажется и что первые шаги всегда бывают такими. Но это, в известном смысле, и были его первые шаги. А то, что раньше, вся его ходьба на протяжении жизни, было всего лишь видимостью. Человек самыми разными способами обманывает себя, а потом вдруг однажды, как перед зеркалом, его настигает правда.

Пока шел в уборную, он воображал, что идет по Китайской стене. Далеко это, однако нужно быть терпеливым. Но и Эзекиел Эзекиел был терпеливым, выходил на два дня раньше и каждый раз вовремя добирался до лавки неверного Лота. И еще Эзекиел Эзекиел был калекой, еле тащился по улице, как сухая ветка от легкого ветерка, и быстрее стоял, чем шел, а ему, Аврааму, Бог дал голову, две руки и две ноги и сказал: беги, сын мой, потому что ты создан для радости и бега.

Так Авраам храбрился и храбрился, пока вдруг ему не захотелось пить. Тогда он перестал воображать, что находится на Китайской стене, и вспомнил юг Испании, места вокруг Малаги, откуда Фернандо Торо Эстебан отправлял суда, полные апельсинов. Первое судно Эстебана каждый год в начале марта, после того как в Горском Котаре сойдет снег, причаливало в порту Риеки, где его уже поджидало с два десятка торговцев, прибывших со всех сторон: от Вены, Будапешта и Пожуна до Сараева, Осиека и Белграда. Он никогда по-настоящемутак и не познакомился с теми людьми. Разговор всегда вертелся вокруг апельсинов и других товаров, говорили о том, у кого какая лавка, но имен не называли. Да и кого в ожидании апельсинов могли интересовать имена. А когда судно причаливало, они спускались в трюм – его мощные металлические стены были обшиты досками, которые пахли тысячами, даже десятками тысяч молодых, недозрелых апельсинов.