Руфь Танненбаум

XXVII

Она рассказала ему, что Соломона забрали и что он пел, когда его уводили.

Он молчал, опустив голову почти в самую тарелку, а с его подбородка свисала слишком длинная лапша из супа. Он не снял форму, а сразу сел обедать. Ему хотелось, чтобы она полюбовалась им, таким аккуратным и подтянутым, но если бы он вовремя вспомнил, что длина ее лапши всегда создает одну и ту же проблему, то форму бы, ей-богу, снял. А теперь он весь забрызгается, насажает пятен, а ведь форму он только-только получил. Пока он при полном параде шагал от железнодорожного вокзала до дома, все уступали ему дорогу. Скрипели его новые сапоги, постукивали подковками по асфальту, и никто его не узнавал.

На Свачичевой площади встретил Вишню, сестру Джуро Мишека, того горбуна, который до войны работал на живодерне, а потом его уволили из-за того, что он снюхался с коммунистами. Вишня тоже его не узнала, хотя они прошли на расстоянии полуметра друг от друга.

– Вишенка! – крикнул он ей вслед, а она обернулась. – Мы что, больше не знакомы? – спросил он укоризненно-шутливо.

Она принялась оправдываться:

– Извини, Радослав, я задумалась, на что-то засмотрелась. Не ожидала тебя…

– Как так, не ожидала встретить меня в моем городе?

Она начала что-то бормотать и покраснела так, будто сейчас провалится сквозь землю, но ему было приятно, что так вышло. Вишня Мишек раньше тоже была не такой, как сегодня. Она работала продавщицей у Кастнера и Олера[126]на Илице, дом № 4, и однажды он, только что вернувшись из Новской, пришел к ней попросить о помощи, потому что Амалии было очень плохо и она грозилась перерезать себе вены, но Вишня сказала ему, чтобы он больше не приходил в магазин, так как он портит ее репутацию перед господами владельцами и покупателями. А когда горбатый Джуро из-за коммунизма потерял работу, она сказала Амалии, что, когда в один прекрасный день победят справедливость и коммунизм, Джуро станет градоначальником и тогда закроет все церкви, а кафедральный собор превратит в бордель, потому что он и так всегда был публичным домом.

Все это они Вишне, конечно, простили, но это не значит, что забыли. Если бы Радослав забыл, то, вероятно, решил бы, что Вишня не узнала его случайно. А так он знал, что это никак не могло произойти случайно.

– А где Джуро? – спросил он.

– Да он на работе, устроился на почту, – она обрадовалась, подумала, что неприятная часть разговора позади.

– Он отказался открывать бордель на Каптоле? – улыбнулся Раде.

Улыбка на лице Вишни заледенела, зеленые глаза моментально потеряли блеск, как будто она умерла, а потом в этих глазах начал расти страх, огромный, мощный страх, такой же огромный и мощный, как кафедральный собор.

– Не бойся, тебе я ничего не сделаю, – сказал он, ласково провел ладонью по ее щеке, а потом развернулся на каблуках и пошел своей дорогой.

Иногда некоторые вещи становятся вдруг настолько простыми, что человек спрашивает себя, а почему они не могли быть такими раньше. Он был доволен и больше не вспоминал ничего, что лишило бы его этого чувства.

Загреб купался в солнечном свете, он пробуждался и цвел и был гораздо красивей его родной Бока Которской. Он смотрел на фасады домов, на полуспущенные жалюзи на окнах, за которыми время от времени возникали какие-то лица, которые он тут же забывал. Люди больше не были прежними. Они смотрели на него по-другому, а он в своей новой военной форме старался выглядеть как можно красивее и приятнее, но чувствовал, что ему достаточно сказать только слово или сверкнуть глазом, и большинство окружающих отведет взгляд.

Она снова рассказала ему, что Соломона забрали и что он пел.

– Да что с тобой, жена, я слышал! – удивился он, когда она в третий раз начала рассказывать ту же историю.

– Но ты ничего не сказал.

– Не знаю, что я должен был сказать.

– И тебе не жалко?

– Кто я, чтобы жалеть, что таковы государственные законы, а законы должны соблюдаться, – он строго посмотрел на нее.

Амалия улыбнулась. Дала понять, мол, она хорошо знает, что говорит. Так ведь она и знала. В начале войны, когда он думал, что до конца жизни останется жалким стрелочником, он приносил Соломону и Ивке подарки и простил все, что было раньше, хотя Амалия была против и говорила, что в жизни каждый получает по заслугам, и что если весь народ согрешил, весь народ и наказан будет, и что евреям придется понести кару за все, что они делали с тех пор, как распяли Иисуса.

Они понесут кару за то, что замешивали свой хлеб без дрожжей на крови зарезанных хорватских детей.

Они понесут кару за то, что через свои банки доводили людей до нищеты, вырывали хлеб из рук отцов, а матерей вынуждали с детьми на руках бросаться с крыш. Разве в Загребе было мало таких случаев?

Евреи понесут кару и за то, что причиняли другим зло, говорила она Раде, а он кивал, и мрачнел, и говорил, что, возможно, это и так, но Соломон и Ивка просто несчастные люди, как и все другие, и их нужно простить. Он и она не евреи, они были такими же бедняками, как и мы, и потом им повезло с Руфью и они, наконец, зажили хорошо.

Тогда Раде ничего не говорил насчет государственных законов и их соблюдения.

Когда-нибудь она ему это скажет, сейчас не тот момент. Сейчас она лишь смотрела влюбленными глазами, как будто они только вчера вечером познакомились, на него, молодого и статного, в новой и чистой усташской форме.

Радослав Моринь не смог спать той ночью, когда, выполняя свои служебные обязанности на железнодорожной станции Новской, застрелил Грациелу Папо, студентку из Сараева, арестованную во время облавы в Верхнем городе в Загребе. Он спросил логорника Муламуича, что эта бандитка совершила, но логорник ответил, что это государственная тайна, да к тому же ему лучше о таких вещах ничего не знать.

– Страшно себе даже представить, что они могут учинить, – сказал Муламуич и заплакал.

Только что был в прекрасном настроении, утешал и успокаивал Радослава, а сейчас плакал. Это не могло быть без причины. Мужчина не станет плакать просто так, из-за того, что ему в глаз соринка попала.

В слезах Муламуич рассказал ему, что сам он из села неподалеку от Брчко, еще ребенком остался без матери, а его отца убили королевские жандармы, когда он на поезде возвращался из Белграда.

– Не спрашивайте, как и почему его убили, не спрашивайте, – сказал логорник, – но, если бы я вам рассказал, вы бы отлично поняли, какое зло причинила всем нам та бандитка. Не жалейте, что вы ее застрелили. Вы себе и не представляете, скольких невинных вы тем самым спасли и насколько больше места будет завтра в Хорватии для ваших детей.

Так сказал логорник Муламуич, выпил еще одну рюмку ракии и отправился своей дорогой, в Ясеновац. Радослав ему не поверил, подумал, что тот немного съехал с катушек от ракии и что не повезло людям, которых он должен охранять, но вскоре его начала охватывать тихая, смутная ненависть к девушке-бандитке, к той Грациеле Папо из Сараева, которая, как тогда думал Радослав, появилась на железнодорожной станции Новска только для того, чтобы из одного несчастного стрелочника сделать убийцу. Не будь она виновата, не сбежала бы из вагона. Пуля, которая в нее попала, случайно вылетела именно из его пистолета. Не сделай этого Радослав Моринь, выстрелил бы кто-нибудь другой.

Но напрасно он надеялся, что сможет забыть своего первого убитого бандита. Когда стало широко известно, что совершил Моринь, – а известно это стало, разумеется, в тот же день, – о нем гудела вся Новска. Илия Матузич так хвастался своим стрелочником и настолько преувеличивал собственную роль, что еще чуть-чуть и скажет, что это он лично научил Раде стрелять. Хотя было вполне достаточно того, что он дал ему в руки пистолет.

Вскоре, привлеченные этой вестью, прибыли газетчики из Загреба, чтобы написать о невероятном подвиге отважного железнодорожника, который с расстояния в пятьдесят метров прицелился и уничтожил на месте сбежавшего бандита. Правда, в статье, по распоряжению государственного цензора и министра культуры, писателя доктора Будака, студентка Грациела Папо превратилась в Йована Биелобабу, осужденного детоубийцу из Нашича, а Радослав был предупрежден, что ему грозит усташский трибунал, если он когда бы то ни было и кому бы то ни было расскажет об убитой девушке или о ее бегстве из вагона товарного поезда, направлявшегося в Ясеновац.

Так Радослав Моринь прославился, но он не мог дальше работать стрелочником. У него больше не было необходимой концентрации, и он чувствовал себя довольно глупо, когда переводил стрелку или провожал взглядом тронувшийся поезд, потому что знал – на него пялятся сотни любопытных глаз его товарищей по работе, машинистов, кондукторов, полицейских и пассажиров местных направлений, которые отправились в путь только для того, чтобы увидеть человека, хладнокровно пристрелившего из пистолета бандита с расстояния в пятьдесят метров.

И поэтому он решил попытаться вступить в усташи.

Амалии он об этом не говорил, боялся, что она начнет его отговаривать, и поэтому, просто прибыв в Новску для обычного семидневного дежурства, направился к зданию, над которым развевалось знамя, а когда часовой на входе остановил его, сказал, что ищет логорника Муламуича. О человеке с этим именем никто там не слышал, и Радослав так и ушел бы, не сделав дела, если бы не наткнулся на Максима Липовчана, пожилого усатого усташа, который был скорее похож не на военного, а на трубочиста. Максим спросил, зачем ему нужен Муламуич.

– Это мой приятель, – сказал Радослав.

– У Эшрефа, насколько я знаю, нет приятелей.

– Есть, я.

– Ты в этом уверен?

– Да. В той степени, в какой человек может быть уверен в таких вещах.

– Хм, ты смотри, мать твою, да ты мудрец! – изумился Максим.

– Я не мудрец, просто я тебе отвечаю.

– Ладно, можно и так сказать. Но если ты ищешь Эшрефа, то он в Ясеноваце, а не в Новской. Странно, что ты этого не знаешь, если вы приятели.

– А как бы я мог попасть к нему в Ясеноваце?

– Есть два пути, парень. Или если ты усташский офицер, или если ты преступник. Первый путь для тебя закрыт, значит, если ты преступник, остается второй.

Максим посмеивался над Радославом, но было ясно видно, что тот ему симпатичен. Ему было приятно услышать, что Морини из Зеленики, что и сам Радослав вырос в Зеленике, потому что в Боке и в ее окрестностях рождаются самые лучшие и самые крепкие хорваты.

– Это потому, что вас резали, – поучал его усташ Максим. – Потому что хорваты, они как виноград.

Их нужно постоянно подрезать, чтобы они на что-то годились, потому что как только им слишком долго хорошо живется, они расслабляются, разживаются и размножаются, быстро дичают, становятся как яблони-дички и больше ни на что не годятся. Вот поэтому хорватов нужно помаленьку резать и прореживать, а точнее, нужно спускать на них братьев-сербов, чтобы те время от времени немного уменьшали их численность, пропалывали их молодую поросль и освобождали от стариков и старух. Да и женщин маленько резануть надо. Если не по шее, то хотя бы отхватить сиську какой-то из них, на память и для красоты. И тогда ты увидишь, братец мой, как сразу возрастает хорватство, как вдруг все становятся усташами и как попы в церквях начинают учить, что нужно резать сербов и евреев, а не болтать про то, что все люди равны и все друг другу братья. Вот ей-богу, Радослав, я не понимаю, как мог бы какой-то еврей быть моим братом. Ну скажи начистоту, какой-нибудь Мойша или Изя, он что, хорвату брат? Не получается, хоть сто раз повторяй. Но давай вернемся к тебе. Говоришь, ты из Зеленики! Есть там у тебя кто живой? Похоже, что православные герцеговинцы спустились с гор да всех и перерезали. Ты мне можешь этого не говорить, я сам хорошо знаю. И поверь, ни в чем их не упрекаю! Потому что так, прорежая и вырезая, они сохранили самое лучшее в нашем хорватском народе. Не было бы сербских ножей и кинжалов, не было бы и усташей, а без усташей, Радослав, запомни хорошенько, нет и хорватов, и без усташей не будет их и через пятьдесят и сто лет. Хорваты в большинстве своем овцы, а мы – псы, которые этих овец стерегут, и в этом нам никто не может помочь так, как братья-сербы. Поэтому и у них должны быть перерезаны горла, чтобы прополоть, исправить, благословить. А мы свою работу знаем. Мы не станем пропалывать, мы их истребим. Потому что если их только прополоть, нас опять не будет. Да ты хоть слушаешь, что я тебе говорю?