Руфь Танненбаум

XXI

Первого сентября, ранним утром, Аврааму Зингеру пришло письмо из Варшавы, от его племянника Георга, в котором тот сообщал, что Ури Альберт Зингер, старший брат Авраама, умер на восьмидесятом году жизни своей смертью, что, разумеется, есть дар Всевышнего.

Письмо он спрятал в книгу «Тысяча и одна ночь», перевод на немецкий Густава Вайля, издание 1839 года, куда он прятал все, что не должна была видеть госпожа Штерн. Он не скажет ей про смерть брата: она его не знала, и от этого известия ей не было бы никакой пользы. Только начала бы еще больше беспокоиться из-за Авраама и целыми днями наблюдать и расспрашивать, почему он делает то, что делает, и не делает того, чего не делает. Эта женщина иногда бывала невыносимой.

Авраам решил и сам не признавать смерти Альберта, хотя собирался, когда госпожа Штерн пойдет на рынок, потихоньку, в саду, прочитать ему кадиш. Он может притворяться перед другими, перед собой, но перед Богом – не может.

К себе он эту смерть не подпустит и с ней не примирится, потому что не видел Альберта уже целых двадцать лет. Два раза в год они обменивались письмами, в которых каждый из них подробно рассказывал обо всем, что произошло за последние полгода, а один раз, в позапрошлом году, они поговорили по телефону. Альберт телеграммой за месяц вперед сообщил о времени своего звонка, ему нужно было сказать что-то важное. Но потом он забыл, что именно. И они поговорили о дожде в Варшаве и о солнце в Загребе.

Если он не видел брата двадцать лет, то в какое одиночество мог сегодня погрузить его уход Альберта? Да ни в какое. Скоро они увидятся. Возможно, и йорцайт[94]еще не пройдет, и он не сможет второй раз прочитать ему кадиш в саду, под орехом, а они уже опять будут вместе. Авраам знал, что Альберту не было жаль расставаться с этим светом, – ему даже казалось, хотя и это тоже было грехом, что и сам он больше не видит той красоты, о которой можно бы было сожалеть.

А то, что все обстоит именно так и что следовало бы как можно скорее отправиться вслед за Альбертом, в тот же вечер подтвердило Радио Лондон. Германские войска перешли границу с Польшей. Похоже, началась вторая Великая война.

Госпожа Штерн вздохнула и сказала:

– Как несчастны сейчас те, у кого есть сыновья.

Он грустно посмотрел на нее, но промолчал. Зачем говорить ей что-то, она и сама знает правду, просто сейчас утешает себя.

В тот вечер он долго стоял в саду. Все еще длилось лето, было тепло, кругом стрекотали кузнечики. Если закрыть глаза, можно вообразить, что ты где-то на море, в Цриквенице или Кострене, и что приближается двадцатый век. В те годы они часто сидели на террасах над морем, у Дино Вербера или у торговца щетками Иванишевича, и говорили только о том, что приближается конец света. Поди теперь знай, действительно ли кто-то в такое верил, – сейчас Аврааму кажется, что нет, но людская память коротка, и ты даже про самого себя не знаешь наверняка, что ты думал и во что верил сорок лет назад. Конец света должен был произойти ровно в полночь 31 декабря 1899 года, когда Земля столкнется с огромным, в три раза большим, чем она, небесным телом. Поэтому все тогда много пили, кутежи длились до зари, до утреннего выхода рыбаков в море. Дино Вербер и их приглашал выпить по рюмке. Ладони у них были твердыми, как камень, и шершавыми, как напильник, а после рукопожатия с ними каждый уносил с собой в новый день серебро рыбьей чешуи. Если кто-то из тех людей жив, может, и его вспомнит, мелкого загребского торговца, приятеля Дино, который не пил, но всегда был пьянее всех.

Он был спокоен, потому что наконец услышал плохие новости, которых давно страшился.

Авраам Зингер больше не должен изнурять свое слабое тело надеждами на то, что это все-таки не произойдет. Разумному человеку хуже всего тогда, когда он надеется на что-то, что невозможно или очень маловероятно. Такие надежды изматывают, а кроме того, они быстро становятся самоунижением для человека. Но когда самое худшее все-таки приходит и надеяться больше не на что, чувствуешь огромное облегчение.

Вот так, без всякого сожаления, спокойный и счастливый, стоял Авраам в саду на Зеленгае, слушал стрекотание кузнечиков, представлял себе Цриквеницу и Кострену, и ему хотелось, чтобы вечер продлился подольше.

Та ночь в конце лета 1939 года, последняя ясная ночь перед началом осеннего сезона дождей, была идеальна для астрономии. Георг Зингер, сын брата Ария Альберта, был астрономом великой Варшавской обсерватории. Скоро больше не будет ни его, ни Варшавской обсерватории.

И об этом тоже думал Авраам Зингер, но не волновался. В ту последнюю летнюю ночь его не беспокоили мысли об уходах и исчезновениях, о смерти, какой бы она ни была, и о том, сколько будет тех, кто не доживет до следующего лета.

– Как несчастны сейчас те, у кого есть сыновья, – повторила госпожа Штерн утром, принеся ему чашку кофе с молоком.

– Да перестаньте вы об этом, – он нервно махнул рукой, кофе пролился на постель.

В те годы, пожалуй, не было еврея, который не помнил бы с детства историю про сыновей:

Иешуа, иерусалимский каменщик, был знаменит тем, что имел семь дочерей и ни одного сына. Ему нужно было найти семерых мужей для своих семи дочерей, но он никак не мог их найти, потому что над ним все издевались.

– Иешуа, Иешуа, – говорили ему, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Стоило заносчивым иерусалимским парням произнести такое, как они тут же обращались в бегство, потому что Иешуа хватался за нож и пускался за ними вдогонку, чтобы за это оскорбление перерезать им горло. Да нож был ему даже и не нужен, вот каким был Иешуа. Огромный и сильный, руки словно два ствола молодого кедра, и каждому из парней, если б кого-то поймал, он мог бы большим и указательным пальцем согнуть и переломить позвоночник.

Когда он бежал, земля тряслась во всем Иерусалиме, у женщин падали на пол глиняные горшки с варившимся нутом, разбивались вдребезги на тысячу осколков, босые ноги наступали на эти острые кусочки и на пищу, дети вываливались из колыбелей, повсюду слышались визг и крики, не столько от страха, сколько от восхищения. Но Иешуа не мог быстро бегать, и ему не удавалось поймать того, кто крикнул ему:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Годы шли, а дочери Иешуа всё не выходили замуж, иссякала и юношеская дерзость, потому что жизнь ее подавляла. Но росли и взрослели новые дети, и когда они из детей превращались в парней, то приходили к его дому, а происходило это всегда в последние дни зимы: тогда и природа пробуждается, и молодые львы прогоняют с постаментов старых.

– Иешуа, Иешуа, – кричали они, – а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

На это Иешуа хватал со стола нож, и начиналась погоня по улицам Иерусалима, конец которой был известен каждому. Даже матери тех парней не боялись, что Иешуа догонит и зарежет их ребенка. Он еще никогда никого не поймал, не поймает и сегодня.

Это были сытые и богатые годы Иерусалима.

Это были годы дерзости, тогда о Боге и не вспоминали, исключая случаи, когда в конек крыши ударит молния и дом превратится в пепел и пыль.

Иерусалим тогда погряз в грехе.

Дочери Иешуа были печальны, их время постепенно иссякало. Но брать их в жены никто не хотел, потому что их дом был предметом издевательств.

Сам собой сложился обычай, что, когда парень становился взрослым мужчиной, свою храбрость он доказывал тем, что должен был под их окном выкрикнуть:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Нелегко жить под градом насмешек, нелегко, когда смеются над твоим домом. Никто уже не помнил, насколько красивыми или некрасивыми были дочери Иешуа, их считали некрасивыми, потому что они были причиной его позора.

А у Иешуа, когда он смотрел на них, сердце разрывалось на семь частей, и так каждый день, по семь тысяч семьсот семьдесят семь раз. Он не знал, как помочь дочерям: он подкупал ассирийских торговцев, чтобы те из дальних краев привезли к нему зятьев, плавал за море, в далекие островные страны, и искал кого-нибудь, пусть даже не обрезанного, кто взял бы его дочь, однако всякая попытка в конце концов терпела крах.

Ассирийские торговцы привозили в Иерусалим какого-нибудь бедалагу, но даже тот бежал сломя голову, узнав, каким посмешищем считали в Иерусалиме дом Иешуа и его дочерей.

Сам Иешуа как-то выискал на Кипре одного язычника с доброй душой, кривыми ногами и водянкой мозга, и тот по своей воле согласился жениться на самой старшей из дочерей каменщика.

Вот только язычник тот умер еще на борту судна.

Судить – не наше людское дело, однако удивительно то равновесие, на котором покоится мир. Противовесом смеху иерусалимской толпы были слезы Иешуа. Семь слез за семь дочерей, и так семь тысяч семьсот семьдесят и семь каждой ночью.

В конце концов больше не осталось ни одного молодого мужчины-иерусалимца, который не крикнул бы:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

Иешуа, строя людям дома за малую плату, думал и об этом. Но было уже поздно: если кого сразу не поймал и не прирезал, то мстить потом такому уже нельзя. А он не поймал ни одного, потому что, если бы поймал, иерусалимские матери не позволяли бы своим сыновьям кричать под окнами Иешуа.

Он мог бы строить им ненадежные дома, которые разваливались бы после первого дождя. Но Иешуа был не таким. В те времена дерзости он один оставался хорошим человеком. Вообще-то были и другие, но их имена люди забыли. Не знали, как их запомнить. Иешуа всем строил крепкие дома, на прочном фундаменте. Может, и до сих пор какие-то сохранились.

Эзекиел Эзекиел был единственным сыном столяра Эзекиела. Когда Эзекиелу Эзекиелу исполнилось три года, Эзекиел молотком ударил себя по пальцу, рана загноилась, и через пять дней Эзекиел умер в муках, так что Эзекиел Эзекиел остался без отца, сиротой. В Иерусалиме, рассказывая эту историю, люди смеялись. А рассказывали ее всякий раз, когда у кого-нибудь портилось настроение, и такому сразу становилось лучше, как только он снова слышал, что Эзекиел Эзекиел плакал в деревянной колыбельке, пока Эзекиела хоронили.

Эзекиел Эзекиел начал ходить только с семи лет, и каждый шаг был для него настоящим мучением. Если другим детям было два часа хода до язычника Лота, который держал лавку с баранками, нутом и хумусом, то Эзекиелу Эзекиелу требовалось на это же два дня. Но он рано пускался в дорогу и приходил как раз вовремя. Из-за такой особенности дети его не любили. А не любили они его еще и потому, что Эзекиел Эзекиел был калекой.

Когда его ровесникам исполнилось по четырнадцать лет, все они встали под окнами Иешуа и выкрикнули:

– Иешуа, Иешуа, а может, и твоя душа тоже женская, коль у тебя одни дочки родятся!

А потом разбежались с визгом и криками, разбивая по пути глиняную посуду, по грязным и пыльным иерусалимским улицам.

Эзекиел Эзекиел не стоял у Иешуа под окном и поэтому остался один. Он опять выходил на два дня раньше, чтобы добраться до лавки язычника Лота, а ровесники, всякий раз как его видели, забрасывали камнями размером с мужской кулак, теми самыми, какими в Иерусалиме каменовали прелюбодеек. Непонятно, как эти камни его не убили, но Эзекиела Эзекиела каменовали не меньше десяти раз. Однако он упорно, на два дня раньше, отправлялся в лавку за баранками, нутом и хумусом, и каждый раз приходил вовремя.