Руфь Танненбаум

XVI

Уже через полгода, в конце мая 1936 года, Руфь Танненбаум в первый раз увидела свое имя на театральной афише. Причем не где-нибудь внизу, мелкими буквами, с неизбежными опечатками, а сразу после имени великой Бисерки Херм, на чью «Даму с камелиями» осенью ее не пустили, и над именем Бранко Микоци, нашего прославленного режиссера. Имя Руфи, так же как и имя Хермовички, было напечатали крупными, как кровь красными, буквами, а Микоци написали мелко, желтым цветом, который, казалось, в любой момент может совсем поблекнуть.

О, как же она была счастлива, когда вдруг за одну ночь афишами обклеили весь город! А потом, перед первым после премьеры спектаклем, она узнала молодого моралиста, который перед «Дамой с камелиями» загородил своим телом вход и даже не захотел с ней разговаривать, а все, что счел нужным, высказал тете Амалии. Как будто Руфь слабоумная, как будто у нее водянка головы, как будто она малыш Саша Пепо и у нее изо рта постоянно текут слюни…

Она узнала его, хотя он был не в ливрее и выступал теперь не защитником нравственности или билетером, а помогал пожилым зрителям найти свои места. Он как раз вел на балкон какую-то старушку, когда Руфь подошла к нему и довольно грубо цыкнула, как делал это господин Бранко Микоци, собирая в загон стадо статистов:

– Как только освободитесь, отправляйтесь вниз, ко входу на сцену!

Он посмотрел на Руфь, но она не была уверена, понял ли, кто она. Поди знай, был ли вообще этот деревенский невежда на премьере и понял ли, кто к нему обращается. Но она все равно пошла ко входу на сцену, чтобы дождаться его, и уже обдумывала, как будет на него жаловаться господину Бранко, и дядюшке Илии, и госпоже Бисерке, и любому, кто подвернется, может быть, даже и директору театра Шеноа, однако не прошло и пяти минут, как вот тебе и мо`лодец, чуть не бегом бежит:

– Вы звали меня, юная дама? – и поклонился.

– Да, – холодно ответила она, – у меня развязался шнурок.

– И вы не можете его завязать?

– Могу, – отрезала она, – но мне нельзя наклоняться, чтобы не испортить прическу.

Юноша встал на колени и завязал Руфин левый шнурок, а потом проверил и подтянул правый.

Она была слегка разочарована, что он не возмутился. Протянула ему руку для поцелуя:

– Руфь Танненбаум, очень приятно.

– Иван Невестич, для меня большая честь, – ответил он столь же театрально.

– Невестич! – она наморщила нос. – Так значит, вы крестьянин! Случайно не из Горне Бедне?

– Нет, барышня, я скорее из Дубровника.

– Про Дубровник я слышала. Это город. А почему вы оттуда уехали? Может быть, вас изгнали?

– Нет. В Загреб я приехал учиться.

– И вы учились провожать старушек на балкон?

– Нет, это я делаю за гонорар.

Руфь не была вполне уверена, знает ли она, что значит это слово, да и разговор оказался слишком долгим, поэтому она просто повернулась к нему спиной и, не попрощавшись, пошла к гримерше. Невестич замолчал на полуслове, посмотрел ей вслед и подумал, что такую невоспитанную девчонку он еще не встречал.

Тут и ему, подобно многим в театре, захотелось как следует отчитать Руфь Танненбаум.

Этот ребенок после окончания спектакля становился совершенно несносным. Уже на генеральной репетиции она устроила скандал, когда отказалась фотографироваться для «Утренней газеты» в костюме своей героини. Все уговоры и просьбы были напрасны: Руфь так решила. Ей не понравилось, что на фотографии в газете она, по требованию фотографа, должна быть в образе Светлячка из спектакля «Приключения храброго Беригоя» и притом стоять на ступенях театра. Если они хотят Светлячка, то нужно фотографировать ее во время спектакля. А если им нужна Руфь, пусть фотографируют ее такой, какая она есть. Кстати, ее платье гораздо красивее, чем костюм Светлячка. Впрочем, ясно, что никто не стал бы прогуливаться перед театром в костюме Светлячка. Только этого не хватало, таким людям место в Стеневаце!

Да, Руфи сказали еще, что фотография будет опубликована на первой странице «Утренней» только в том случае, если она согласится влезть в костюм. Она ответила, что ей вообще не нравится перспектива появиться на первой странице газеты в образе Светлячка на фоне Хорватского национального театра. Господа, а не тронулись ли вы рассудком, если хотите на первой странице своей газеты публиковать фотографии светлячков? Они спросили, а как же Грета Гарбо появляется в газетах в образах Анны Карениной и королевы Кристины, при том что на самом деле она не Анна и не Кристина?

– Ну, дорогие мои, – Руфь тряхнула головой, будто откидывая назад светлые волосы прекрасной шведки, – если великая Гарбо согласится сфотографироваться для «Утренней газеты» в образе Светлячка, я принесу извинения за каждое сказанное мной слово.

Вот так потерпело фиаско намерение посвятить целую полосу «Приключениям храброго Беригоя», а это был единственный за многие годы случай, когда загребская газета могла бы выйти с театральными новостями на первой странице. И это могло бы произойти именно благодаря Руфи Танненбаум, потому что эта девочка очаровала театральных фанатиков уже на генеральном прогоне.

Но ни то, что она играла глазами, ни то, что двигалась по сцене свободнее, чем старый Стиепан Футач, который в Хорватском национальном театре играл отца Беригоя еще со времен Милетича, ни то, что каждое слово она произносила в нужный момент и с безошибочной интонацией, ни то, что своей игрой она буквально отобрала главную роль у красивой и талантливой Хермовички и роль Светлячка стала важнее, чем роль Яни, которая жалуется Светлячку, что Беригой покинул ее и отправился на войну, ни то, что каждая ее пауза была мощнее любого слова, произнесенного Бисеркой Херм, – нет, ничто из этого не было решающим в очаровании Руфи. То, чем она завораживала публику, сводилось к простому факту – на сцене она была реальнее, чем в жизни.

Да, точно, все это лишь ненужные патетические фразы, потому что какой смысл сравнивать жизнь и игру на сцене, однако игнорировать ту эйфорию, которая завладела Загребом в последние дни мая, было трудно. Об этой малышке говорили просто все, так что после первого же спектакля стало казаться, что Руфь Танненбаум в «Приключениях храброго Беригоя» видел весь культурный Загреб. Те, кто ее не видел, лгали, что видели, но их ложь была не менее убедительной, чем правда. Когда похвалы становятся чрезмерными, особенно в театре, варьете или цирке, уже и не узнать, кто представление видел, а кто о нем только слышал, и то, что слышал, понравилось ему настолько, что он и сам в конце концов стал верить, что был там, где не был, и видел то, чего не видел.

Мама Ивка в то время смотрела каждый спектакль Руфи. Она сидела в ложе напротив ложи директора театра и иногда даже улыбалась господину Бранимиру Шеноа, а тому было неловко, потому что ему не сказали, кто эта дама с характерным семитским лицом и большими черными глазами. Да, надо будет порасспросить этих придурков из правления, кого это они там ему подсовывают, а она ему улыбается, как ветхозаветная куртизанка, и отвлекает от работы! Но всякий раз, когда после окончания спектакля в фойе собиралась небольшая компания выпить бокал-другой и поговорить обо всем, от ситуации в Эритрее до военных репараций и похождений принца Павла, господин Шеноа забывал спросить про незнакомку.

Однако бедная Ивка была уверена, что директор знает, кто она, и именно поэтому так интригующе смотрит на нее. А он смотрел чуть-чуть косо, конъюнктивитными и красноватыми глазами, так что всегда и на всех, кроме Ивки, производил впечатление человека, который постоянно находится в диапазоне от изумления до тотального отчаяния. Поэтому актеры играли лучше, когда директора в его ложе не видели.

Но ей он казался прекрасным.

Не менее прекрасным казался ей и господин Бранко Микоци, который после премьеры подарил ей огромный букет желтых роз за то, что она родила Руфь.

– Желтый цвет – цвет зависти, – сказал Микоци, – а я чувствую зависть впервые в жизни из-за вас, потому что вы этому позорному, ужасному и порочному миру подарили такого ангела, – и поцеловал ей руку.

От такого количества цветов ее руки дрожали, и она взглядом искала госпожу Микоци, но той нигде не было. Существует ли вообще эта госпожа? Ивка не решилась спросить, да и у кого тут спросишь, вокруг одни загребские примадонны, постаревшие культуртрегерицы, супруги довоенных фабрикантов и покинувшие своих мужей графини и аристократки – все то фальшивое загребское золото, которое так верно описал господин Крлежа. И у всех этих дам на лице застывшая в судороге ледяная улыбка, словно им кто-то под платьями стальным прутом бил по ступням, да так, что дробил покрытые мозолями пальцы.

Если бы госпожа Микоци не существовала, Ивка бросилась бы в объятия господину Бранко и сказала ему: как вы добры, вы тронули меня до слез, розы такие красивые, и у вас нет причин завидовать; моя жизнь – это маленький ад.

А может быть, ад она все-таки упоминать бы не стала. Геенна – тяжелое слово, и такие слова вне стен храма не произносят, ведь без молитвы они не значат ничего, подал откуда-то голос старый Авраам Зингер, в результате чего Ивка стремительно посерьезнела, поставила бокал с шампанским на серебряный поднос и убежала домой. Руфь позже приведет юная Клара Диамантштайн, билетерша, которой было поручено заботиться о ребенке.

– Да неужели ни больше ни меньше как Диамантштайн! – цинично расхохотался Мони. – Неужели, чтобы водить Руфь в сортир, когда ей захочется пописать или покакать, не смогли найти какую-нибудь другую барышню, такую, которую звали бы, например, Пушлек, Кушлек или Язбец, Хрвойка, Кристина или еще каким-нибудь таким именем? Вокруг столько деревенских теток, которые ищут работу, столько бедных девчонок, которым каждый динар дорог, а они именно Диамантштайн посылают вечером привести домой моего ребенка. Э-э, Ивкица моя дорогая, я тебе вот что скажу: это совсем не случайно. Я для них лишь мелкая букашка, у которой по какой-то ошибке природы родилась Ширли Темпл, и теперь они мне из театра присылают такую же, той же породы. Но простите, господа, Диамантштайн вовсе не моей породы! Я не знаком с этой носатой тощей особой, я не знаю, кто ее отец, и мне не нравится, когда хоть кого-то в этом мире называют Диамантштайном. У меня, дорогая госпожа, нет ничего общего с этими евреями! А то, что у меня, как и у нее, отец был евреем, а если не отец, то уж наверняка дед или прадед, то это просто случайность, не более того! Запомните это, дорогая госпожа, и не присылайте мне больше никаких Диамантштайнов! – орал Соломон Танненбаум, стоя возле открытого окна и надеясь, что кто-нибудь его услышит.

Слышала его только Ивка, но ей это было безразлично. Рядом со столькими утонченными и благоухающими театральными господами ей были безразличны слова Мони. Что до юной Клары, ей она тоже не нравилась: сгорбленная, с крючковатым носом, она выглядела как недоразвитая хищная птица.

Ивка спокойно сидела и ждала, когда Мони успокоится или выкричит миру то, что его мучило. Приближалось лето, ночь была мягкой, как на море, на улице Гундулича не было слышно ни собак, ни кошек, ни музыки из Музыкального института, для последних вечерних пьяниц уже поздно, но слишком рано для первых утренних, так что кроме крика Мони не раздавалось никаких звуков. Хотя он на что-то жаловался и против чего-то протестовал, в его тоне звучала одна только радость. Он никогда так не кричал, а каждое слово, которое улетало к небу над Загребом, было таким, что те, кого он боялся, ни в чем не могли бы его упрекнуть. Прямой, как бан Елачич, со вздернутым подбородком, как у Муссолини перед географической картой Европы, Соломон Танненбаум смотрел вдоль безлюдной улицы и обдумывал, что еще он должен сказать миру.