Руфь Танненбаум

XX

В последний раз Авраам Зингер вышел из своего дома на Зеленгае в тот день, когда «Новости» опубликовали статью, в которой говорилось о предстоящих венских гастролях «Красной розы Дамаска». Прочитав это, он встал и вышел, даже не сложив газеты. Госпожа Штерн на кухне мыла посуду и ничего не слышала, а обнаружив, что Авраама нет, выбежала его искать. Спрашивала прохожих, не видели ли его, потом в лесу вдоль дороги столкнулась с двумя жандармами – те были смущены, как будто она застигла их за нехорошими эротическими развлечениями, и только спустившись до самого низа Зеленгая, она узнала от почтальона, что тот его видел. У почтальона осталось впечатление, что Авраам его не узнал, хотя этот самый почтальон уже тридцать лет приносит ему почту; теперь же старик, не поздоровавшись, в домашних тапках и с непокрытой головой прошел мимо, направляясь в сторону Илицы. А дождь лил такой, как в тот день, когда Ной собирал зверей, всякой твари по паре.

Авраам не стал звонить в дверь – сам не свой он принялся по ней барабанить. Да так, что соседи начали выглядывать из своих квартир и, растерявшись от неожиданной картины, просовывать головы между дверным косяком и дверью, с натянув-шейся цепочкой под подбородком.

Соломон открыл дверь в трусах и нижней рубашке, а старик рухнул перед ним на колени:

– Не посылай ребенка в Вену, Господом Богом тебя заклинаю! – кричал он, сложив на груди руки.

Соломон не знал, что делать. Если закрыть дверь, старик будет и дальше колотить по ней и поднимет крик, а если впустить, потом от него не отделаешься. Ивки дома не было: она с утра отправилась к Фехеровичке делать прическу и нельзя было допустить, чтобы вернувшись она застала отца в квартире.

Он растерянно смотрел на стоявшего перед ним старика, который вдруг принялся обнимать и целовать его голые ноги. Бедный Мони, несчастный Мони, Бог не дал ему ума, даже столько, сколько у бедняка в каше шафрана, но в последние годы и месяцы все шло так хорошо, что он почти забыл, где его место на этом свете.

Соседи начали выходить на лестницу посмотреть на эту странную картину. Старик был мокрым как мышь и стоял на коленях, было похоже, что он вот-вот испустит дух. Пряди седых волос липли к его шее и щекам, и казалось, что любой, кто дотронется до Авраама, изрядно испачкает руки.

А сосед, Танненбаум, господин Мони, папа нашей Руфи, раскрыл рот, как рыба на берегу, и такой вот небритый, заспанный и унылый уставился в белую стену. Он был похож на тех несчастных, которым удается сбежать из Стеневаца. У него были невероятно волосатые ноги. Простимнегосподи, волосатые и тонкие, как у нечестивого!

– Не отдавай им Руфь, отдашь – больше ее не увидишь! – старик крепко обнимал ноги Соломона, и казалось, что в любой момент тот может рухнуть на пол. Соломон схватился рукой за край двери, застонал так, словно у него очень болит живот, но ничего не сказал. Да и что бы он мог сказать, когда на него уставилось двадцать соседских глаз, а может, ему показалось, что их было столько, причем это были соседи, которые всего несколько лет назад его вообще не замечали. Добрые славные соседи по улице Гундулича, дом № 11, которые после воскресной мессы собирались в корчме «У Мирека» и обсуждали, что сказал господин настоятель и какие напутствия дал на следующую неделю, а Мони, дорогой Мони, чокнутый Мони, всего несколько лет назад был для них невидим.

– Госпожа Маличка, – кричал Карло, умственно отсталый сын учителя Мирочевича, сторонника и агитатора франковцев[92]с Самостанской, – госпожа Маличка, пожалуйста, скажи, а что евреи делают, когда мы на воскресной мессе? А они нам не станут опять распинать Христа, если мы их оставляем без присмотра? Скажи мне, госпожа Маличка, что евреи делают по воскресеньям? Может, они в прошлый раз прибили Христа к кресту, как раз когда мы были на мессе. Если бы преподобный не пердел и не срал так долго, может, Христос был бы жив. Скажи мне, госпожа Маличка!

А госпожа Маличка, семидесятилетняя монахиня, дергала Карло за ухо, потому что без этого было невозможно заставить того нормально ходить, и пыталась втащить его в находившуюся в подвале квартиру учителя Мирочевича; вход был низким, едва ли в полтора метра, а Карло – огромным, самым крупным человеком или зверем, которого Мони когда-либо видел, а уж силен он был как сама земля. Один только Господь Бог, с которым госпожа Маличка, несомненно, была на связи, мог устроить так, чтобы Карло прошел в ту дверку. Буквально как верблюд через игольное ушко!

Это могло быть в 1904 или 1905 году; Соломон Танненбаум умирал от страха перед Карло и его тупыми ледяными глазами, голубыми, как ясное небо на Голгофой, и умоляюще смотрел на госпожу Маличку, чтобы она его не выдала, не сказала Карло: Карлуша, милый, вот он, тот еврей, ты его и спроси, что он делает по воскресеньям и не собирается ли снова распять Иисуса! А она смотрела на него так, как смотрела бы на чернявого цыгана, мерзкого турка и любого другого горемыку; в сущности, она смотрела на маленького Мони так, будто смотрит на гниду, которая скоро превратится в крупную черную вошь, однако Карло его не выдавала. Не говорила, хотя сама прекрасно знала, что этот мальчик еврей, маленький жиденок, прямой родственник тех, кто забил гвозди в ладони Христа, и, разумеется, она его не любила. Да и как бы она могла любить его, если он был тощим и кривоногим, с некрасивым лицом и кожей как у старика, бледной, сухой, похожей на бумагу. И, видимо, по отношению к Мони Бог был намного менее щедрым, чем к огромному Карло Мирочевичу, сыну учителя Ивана, известного фанатика Старчевича и Франка. Карло он дал силу, крупное и красивое тело, крепкие руки и быстрые ноги, и сердце ему дал как у быка, а еще сделал его набожным. Единственное, чего он ему не дал, был ум, но и Мони он дал ума ровно столько, сколько потребовалось, чтобы в нем зародился вечный страх. Только этим страхом он и превосходил Карло.

А Маличке, госпоже Маличке, этой святой старушке, которая хоть и ненавидела его, но погубить не дала, маленький Мони был благодарен. Ее Бог добрый и великий, думал мальчик, а еврейский Бог – это оплеуха раввина, и спастись от Карло он не поможет.

Он вспомнил госпожу Маличку, когда Авраам принялся обнимать его ноги. Почему именно ее – один Бог знает. Неужели Авраам Зингер, его тесть, бывший владелец лавки колониальных товаров на Месничкой, напомнил ему о слабоумном Карло, который давно уже куда-то подевался из их квартала, еще до Великой войны, когда умерла госпожа Маличка, а у учителя Ивана Мирочевича случился нервный срыв и его отправили в Стеневац. И сейчас он сидит там на соломе, прикованный к стене, как и все прославленные и прекрасные хорваты, когда у них после многолетней борьбы за наше дело сдают нервы. А может быть, и он, измученный плохой стеневацской пищей и влагой, уже испустил дух.

А Карло, где же, Боже милостивый, сейчас Карло, думал Мони, который по-прежнему не мог шевельнуть ни одной ногой. Авраам кричал и умолял, но совершенно не по-еврейски, а так, чтобы соответствовать тем ушам, которые его слышали. Он кричал так, будто каноник с Каптола научил его, как это делать, чтобы что-то получить. Мони тревожило и это. Он знал, что Авраама ужасали те, которые других проклинали Богом, или заклинали Богом, или чего-то требовали от людей во имя Бога. Такого евреи никогда не делают, говорил он, покраснев. Не делают из чувства собственного достоинства и из-за Него, того, чье имя не поминают всуе.

Возможно, и Карло теперь в Стеневаце, вместе с отцом. Или монашки взяли его к себе, потому что так завещала им госпожа Маличка, их добрая сестра госпожа Маличка, и сейчас Карло томится, сидит орлом и ест фасоль в женском монастыре, где все двери высокие и широкие и где нет ни одного еврея, на которого ему могут показать пальцем, если он вдруг спросит, что евреи делают по воскресеньям во время святой мессы.

Мони судорожно вцепился в дверь, ноги его висели в воздухе, Авраам тащил его из квартиры: пусть отправляется в театр, за Руфью, чтобы ее где-нибудь укрыть, спрятать, потому что за ней может прийти гитлеровская полиция, – их теперь в Загребе полно, разыскивают и составляют списки всех евреев, сбежавших из Австрии, но он свою внучку им не отдаст…

И в этот момент сверху сбежал по лестнице Бошко Милинкович, жандарм из Румы[93]: он поселился здесь два месяца назад, заняв квартиру, которая много лет пустовала, и теперь этот жандарм Бошко был готов помочь каждому, а в особенности ему, Соломону Танненбауму, которому он как-то раз шепнул – мы должны остерегаться и быть начеку, а Мони от него тут же убежал, потому что не хотел и слышать, кто это «мы». Но сейчас он был ему благодарен, потому что жандарм Бошко особо в детали не вдавался – он был здесь, просто чтобы помочь соседу, и произнес официальное:

– Этот человек напал на вас? Вам знаком этот бродяга?

А Мони промолчал и на это, потому что не знал, с чего начать и как объяснить, что происходит, и тогда жандарм с размаха ударил старика ногой в живот и еще раз, потому что тот не отпускал Соломона, а потом еще, после чего Авраам Зингер потерял сознание.

А что было с матерью Карло, подумал Мони. Он никак не мог вспомнить ни ту женщину, ни что о ней говорили, умерла ли она молодой или же сбежала от учителя Ивана Мирочевича, оставив ему слабоумного ребенка.

– Кто-нибудь знает его, раньше вы его видели? – спросил Бошко после того, как перевернул старика на спину.

Соседи мотали головами, некоторые тут же разбежались по своим квартирам. Другие с любопытством склонялись над стариком, узнать, умер он или только потерял сознание. Этот наш сосед Бошко, он сильный как земля, перешептывались две престарелые дамы со второго этажа, разглядывали его, дивились его мускулатуре и были, как и весь подъезд, счастливы, что такой вот человек, пусть он даже жандарм и православный, поселился в их доме.

Однако кто-нибудь все же должен был опознать Авраама Зингера. Раньше он бывал у Танненбаумов, да и вообще был известен в городе. Загреб ведь не Лондон и не Нью-Йорк, где люди друг друга не знают. Кроме того, было время, когда все надеялись на что-то лучшее и смотрели друг другу в лицо, прогуливаясь в воскресенье по Илице. С тех дней они должны были помнить Авраама. И наверняка кто-нибудь да ходил за покупками в его лавку на Месничкой.

Все делали вид, что его не знают. И не только перед Мони, и не только в тот день. Ивке никто и никогда не рассказал, что происходило в то утро с ее отцом.

Мони, бедный Мони, глупый Мони, которому Бог не дал ума даже столько, сколько у бедняка в каше шафрана, боялся, что рано или поздно Ивка узнает эту историю. Он боялся месяцами и дергался от страха, стоило ей выйти из квартиры; он был уверен, что такого она бы ему не простила, он был в таком же ужасе, как тогда, когда полиция разыскивала Эмануэля Кеглевича, но ей никто никогда ничего не сказал.

Однако Мони знал и то, что Авраам ей не расскажет, как обнимал его ноги, как умолял его и заклинал Богом, и как Мони молчал, когда Авраама избивали. Старый еврей любит свою дочь, любит ее не меньше, чем любит Руфь, и он не захотел бы, чтобы она из-за него убивалась. Потому он и лавку на Месничкой продал, чтобы отправить их всех в Америку и чтобы в Америке Ивка отделалась от Мони. Тот ему этого не простил. Он и подумать не мог, что у Авраама могли быть и какие-то иные причины для бегства за океан. Любая другая причина была бы стариковской ложью.