Руфь Танненбаум

Положа руку на сердце, никак нельзя было бы сказать, что она какая-то выдающаяся певица, но чем бы без нее был Загреб? Говоря по справедливости, она сделала этот город городом больше, чем господа Бегович[90]и Крлежа или подобные им брюзги. Будь по-ихнему, все бы мы были болванами, только оба они умниками!

Бранко Микоци, разумеется, потихоньку сдался. Он поедет в Вену, но после окончания спектакля не выйдет кланяться и не станет отвечать ни на какие вопросы и давать интервью никакой венской и германской прессе. Такая позиция сделает гастроли еще более волнующими, констатировал директор театра господин Шеноа. Венцы должны знать, что мы независимы, что занимаем позиции, которые, возможно, отличаются от тех, которые занимают они, мудро заключил он.

– Будет ли на спектакле фюрер? – спросила Хильда Теуте, сразу как только началось совещание по подготовке к поездке.

– Фюрер в Берлине, – ответил ей кто-то.

– Пусть ему срочно сообщат, когда мы прибываем в Вену. Пусть сообщат, что приеду и я.

Актеры посмеивались, а Микоци их успокаивал, потому что если старушенция заподозрит, что она не увидит Гитлера, или если заметит, что над ней все втихаря потешаются, как однажды над ней потешались белградские проходимцы, лгуны, цыгане и разбойники – так она их позже охарактеризовала, – может случиться, что она снова запретит играть спектакль и вскроет себе вены в наполненной водой ванне.

Хорватская писательница Хильда Теуте опубликовала сорок семь книг – романов, сборников рассказов, лирических стихов и драм, но вены себе вскрывала, как говорят, пятьдесят два раза.

Поэтому ее заверили, что Берлин обо всем проинформирован и что Гитлер прилетит в Вену на «Красную розу Дамаска», если у него будет хоть малейшая возможность. И она заказала у госпожи Милы Стрмечки, модистки, которая в свое время, при Франце-Иосифе, одевала жен хорватских банов, костюмчик из китайского шелка цвета цикламен, которым ослепит Вену.

Когда наконец настал день отъезда, с утра казалось, что все идет как по маслу. На вокзале все собрались вовремя, декорации без проблем погрузили в два товарных вагона, были оформлены все дорожные документы и выплачены суточные на карманные расходы, но тут, за пять минут до отправления, в купе, где были места режиссера Микоци, госпожи Хильды Теуте, актрис Майи Позвински и Руфи Танненбаум, появились два офицера в штатском, а с ними германский государственный чиновник, в черном костюме с нацистским значком на лацкане пиджака.

Это был первый настоящий немец, которого видела Руфь. До сих пор все немцы, так или иначе, были загребчанами. Даже учительница – она преподавала Руфи немецкий, – фрау Хильда, которая переехала сюда из Гамбурга и на хорватском могла сказать только «добрый день» и «белый хлеб как белый снег», даже она была загребчанкой. Жила на Чрномереце, а ее муж был прикован к постели, потому что прошлой осенью его разбил паралич, и она всегда очень беспокоилась, придет ли вовремя трамвай, чтобы успеть во время перемены съездить посмотреть, как он.

А этот немец и понятия не имел о голубом загребском трамвае. Он молчал и смотрел на Руфь так, будто на самом деле ее здесь нет, будто он видит нечто, что и не дерево, и не воздух, но и не человек, не девочка, не великая маленькая загребская актриса. Она никогда не чувствовала на себе такой взгляд, и поэтому его не боялась. Она даже думала, что этот взгляд направлен вовсе не на нее, а на кого-то, с кем этот немец со значком на лацкане пиджака ее перепутал. Возможно, он был так сердит потому, что ему показалось, что Руфь сидит на чужом месте. Но он ничего не говорил, просто молчал, уставившись взглядом в то место в воздухе, которое занимала Руфь. Точнее всего было бы сказать, что это именно так. А воздух на его взгляд никак не реагировал, он просто смотрел немцу прямо в глаза.

Двое в штатском изучали документы Микоци, хотя знали, кто он такой и что он здесь делает. Но они не знали, как взяться за дело, не сказав, что здесь они сопровождают какого-то Курта из германского посольства в Белграде, как будто он их начальник, как будто они служат фрицу, а не королю и отечеству. Они злились на самих себя и поэтому потребовали у Микоци его документы. Некоторое время рассматривали их, как будто проверяя, не поддельные ли они, а потом, видно, поняли, что в этом нет никакого смысла.

Девочку и госпожу Позвински они оставили сидеть в вагоне, а Микоци и Хильду Теуте повели в здание вокзала, на беседу. Уже через пять минут престарелая госпожа Теуте раскричалась так, словно ей сдирают кожу со спины. Меня обманула эта коммунистическая свинья, вопила она и тыкала пальцем в сторону Микоци, требуя, чтобы его немедленно арестовали и отправили в Лепоглаву[91]. Пара в штатском посмеивалась, а Курт по-прежнему был как камень. Она сказала, что понятия не имела, что девочка еврейка. А если бы знала, то ей не только не пришло бы в голову предлагать загребский спектакль венскому театру, но она не позволила бы ставить свою пьесу и в Загребе.

– Рози в «Красной розе Дамаска» – это несчастная загребская девчонка, – объясняла Хильда, размахивая руками перед носом Курта. – От бедности и от отца-пьяницы Рози бежала на восток, в Дамаск, и ее никак не может играть маленькая еврейка. Потому что Рози не еврейка, Рози – хорватка, а это, господин инспектор, совсем не то же самое, что еврейка. Вы объясните господину Курту – его ведь зовут Курт, да? – что хорваты ни в каком смысле не евреи? Или мне ему объяснить?

Микоци несколько раз пытался прервать крики и вопли Хильды, а потом вдруг встал со стула:

– Всё в порядке, мы друг друга поняли, в моем спектакле играет одна еврейка, а германской стороне это не нравится. Это означает, что спектакль не поедет в Вену, и на этом мы можем положить конец нашему разговору.

Однако оказалось, что разговору на этом вовсе не конец. Дело в том, что «Красную розу Дамаска» в Вене считают крупным и важным культурным событием, это первые иностранные гастроли после того, как великий город вернулся к своей германскости и после столетий габсбургских обманов и еврейской лжи стал гордой составной частью немецкого государства, ввиду чего отменить спектакль было нельзя.

– Скорее этот господин вам откусит голову, – человек в штатском кивнул в сторону Курта, – чем вам удастся покинуть поезд на Вену. Мне жаль, господин Микоци, но похоже, что и вы, и ваша маленькая актриса все же отправитесь в Вену.

Так оно и вышло. С двухчасовым опозданием поезд тронулся и больше ни разу не остановился, даже на границе, так что они не увидели ни таможенников, ни тех, кому дают на проверку паспорта.

«Красную роза Дамаска» показали в Вене пять раз за пять дней, причем зрительный зал всякий раз был полон. Газеты с восторгом рассказывали о спектакле и о загребской девочке Кристине Хорват, которая произвела впечатление настоящей югославской Ширли Темпл, грандиозной актрисы и восходящей звезды в обличии девятилетнего ребенка. Кроме того, что она уже сегодня считается у себя в стране одной из первых театральных актрис, Кристин Хорват прекрасно учится и великолепно говорит по-немецки, причем со старым венским акцентом, который в Вене теперь почти утрачен, главным образом благодаря болезненной габсбургской фантазии и мечте о многонациональной и многоязычной империи. А в этом акценте настолько хорошо чувствовался дух немецкого языка, что в разговорах после окончания спектакля иногда казалось, что Кристин Хорват не хорватка из Загреба, а прекрасный молодой побег на ниве высокой германской культуры. Было бы неплохо, поучал корреспондент берлинского радио, если бы Кристин Хорват иногда появлялась и на германской сцене, с немецким языком, потому как таким образом она могла бы многому научить наших актеров и актрис, и прежде всего тому, что труд и талант чаще всего соединяются в одно целое у духовно сильных людей. И какой бы хрупкой ни выглядела Кристин Хорват, она, несомненно, является непоколебимой скалой своего хорватского рода.

Хильда Теуте, естественно, стала от счастья другим человеком, хотя так и не дождалась появления на спектакле фюрера. Прямо посреди театрального фойе она обнимала духовно близкую ей Кристину Хорват, это невиданное чудо, а не ребенка, причем обнимала искренне и ревностно. Хильда Теуте имела феноменальную способность, которая в конце концов и сделала ее загребским культурным и социальным явлением, за два дня, два часа и даже две минуты забыть то, что она хочет забыть, или, еще чаще, то, что ожидают, чтобы она забыла, те, кто «наверху». Актеры старшего возраста, знавшие ее давно, и тогда, в Вене, понимали, что за потоками любви, которые она изливала на девочку и из-за которой совсем недавно она же хотела отправить в тюрьму Микоци, нет никакой сенильной деменции или обычной старческой забывчивости. Она обнимала ее с такой же страстью, с какой несколько дней назад клялась, что никогда не согласилась бы, чтобы Руфь играла в спектакле, если бы знала, что Руфь еврейка. Еще вчера она послала бы ее в подарок господину Гитлеру для жертвоприношения на костре, а сегодня она ее же восславляет до небес как Кристину Хорват, целует ее маленькие нежные детские руки и рассказывает венским журналистам, что это дитя являет собой олицетворение ангела-хранителя хорватского народа и хорватского национального гения. Это мастерство Хильды Теуте, а речь идет о действительно первоклассном мастерстве, делает ее сильнее большинства состоятельных загребчан. Те только хотели бы забывать, а Хильда Теуте это умеет. А кем только ни была Хильда Теуте за свою долгую жизнь, разве что китаянкой или бушменкой, и во всем она оставалась страстной. Список тех, кому она в своих простых десятисложных и двенадцатисложных стихах в народном стиле пела дифирамбы, кого восхваляла и благодарила, был впечатляюще длинным; она была и австрофилкой, и мадьяронкой, и горячей сторонницей Югославии 1919 года; она посылала свои книги легендарному радикалистскому вождю Николе Пашичу – он, правда, так ни разу ей и не ответил, – она ездила в Рим и встречалась с Муссолини, она написала драму о маршале Гинденбурге, она с десятилетним опозданием оплакала Стиепана Радича и никогда не помнила, кого нахваливала перед какой-либо из перемен.

Да, Хильда Теуте была великой, в Вене она не меньше тысячи раз произнесла имя маленькой актрисы и ни разу не ошиблась. Когда они с Бранко Микоци сидели в пустом баре отеля и пили коньяк, она сказала:

– Поздравляю от всего сердца, друг мой, ведь это вы открыли малышку Кристину!

Ему хотелось, чтобы она услышала в своих словах скрытую от нее самой иронию, очень хотелось, и он пристально посмотрел на Хильду, но ее глаза просто наполнились слезами. И ей было безразлично, как он на нее смотрит и что ищет в ее словах.

В конце концов, именно к ногам Хильды Теуте упала Вена. С каким бы цинизмом в «Новостях» ни писали о гастролях «Красной розы Дамаска», загребский театр редко имел такой успех. А это, совершенно ясно, не было заслугой молчаливого и пессимистически настроенного Бранко Микоци, потому что его жители Вены почти и не видели. Он скрывался в бедняцких корчмах и пил там со стариками, которых помнил еще со времен учебы.