Руфь Танненбаум

Вот таковы аграмцы и загребчане, стоит им выбраться на солнце из подвалов и спастись от сырости и гнили. Но пока они в подвалах, эти добрые хорваты всей силой своих удрученных душ и всей мощью своих славянских мышц будут ненавидеть своего хорватского бана Драгутина Карла Куэна-Хедервари или любого его наследника и гордиться каким-то негодяем, который посреди Сабора пнул его в задницу, хотя у того были серьезные намерения вытащить хорватов из подвалов и с первых этажей, спасти от крысиной судьбы и сделать их венграми. До сих пор сильна хорватская ненависть к Куэну, не утихла она даже после того, как исчезла монархия и они оказались под новым хозяином, причем непонятно, что именно они так страстно ненавидят в нем: то, что он захотел сделать из них венгров, или то, что пожелал отнять у них право на ненависть?

Однако мы слишком далеко отошли от мыслей Руфи, и кто знает, что за дух тем временем заговорил из квартиры на Гундулича, № 11, когда на горячем шестинском молоке схватилась пенка, а на первом утреннем хлебе начал подтаивать жир мертвых туропольских свиней. Нет, Руфь еще ничего не знала про Шестине и про Турополь, а и знай она, сейчас бы об этом не раздумывала и не ощутила бы ни радости от гармоничности скромного рабочего завтрака, ни мрачного предчувствия, что однажды может ощутить, что этого ритуала ей не хватает.

Руфь грызла совесть, правда совсем мало, как мышь прогрызает дырочку в мешке муки, грызла из-за того, что сейчас она будет пить молоко с пенкой. А будь она всего одним этажом выше, изо всех сил боролась бы с этой пенкой и скорее бы умерла с голоду, чем проглотила ее. Как-то раз мама Ивка заставила ее пить такое молоко, и Руфь вырвало прямо на стол. После этого мама каждое утро процеживала молоко через марлю, чтобы в нем не осталось ничего, что могло показаться Руфи отвратительным.

О, какой же брезгливой была Руфь…

Вот было бы страшно, думала она, если бы мама сейчас вдруг очень быстро выздоровела и пришла посмотреть, что они обе здесь делают, и увидела бы, как она пьет молоко с пенкой. Если правда, что люди, как говорят, со стыда проваливаются сквозь землю, Руфь бы провалилась до самых глубоких золотых рудников.

А что касается свиного жира, то его мама на хлеб не мазала никогда, но если бы и мазала, Руфь бы такое не ела. Свиньи некрасивые и грязные животные, их нет ни на улице, ни в песочнице сквера на Свачичевой площади, там, где слуга Миклош выгуливает гончих псов доктора Сакмарди, нет свиней и в Максимире, и в фильме про Тарзана, человека из джунглей, их нет нигде, где хорошо. Свиньи живут в грязи, среди бедных людей, те их кормят, стерегут и молятся за них Богу в своих маленьких грязных церквах.

Но для чего им нужны свиньи?

Об этом она ничего не знала и, пока тетя Амалия не раскрыла ей тайну, была уверена, что такие грязные животные не могут превращаться в еду, как, например, пшеница превращается в хлеб, а корова – в венский шницель.

– Не говори про это маме и папе, – сказала Амалия, – потому что если ты скажешь, что я тебе мазала на хлеб этот жир, тебя ко мне больше не пустят.

После того как она это сделала в первый раз, Амалия два дня боялась, не случится ли чего и приведут ли к ней девочку, как приводили всегда раньше. Руфи тогда было два с половиной года, и Амалия не была уверена, что она вообще знает, что такое тайна, и сумеет ли обойти молчанием вопрос мамы о том, чем они сегодня занимались. Но если все-таки промолчит, если не скажет про свиной жир, это будет значить, что она хоть на толику стала ее дочкой.

Эти крошки в годы с 1932-го по 1935-й были для Амалии гораздо важнее, чем собственная жизнь и ее Радослав, который где-то далеко, в Новской, занимался распределением железнодорожных поездов: отправлял их в мертвые тупики или отсылал в Ясеновац и Белград, и даже еще дальше, до Бухареста, Софии и Стамбула, а возможно, и Дамаска, города, который, как ей представлялось, был тем местом на краю света, куда нужно бежать, если хочешь, чтобы тебя никогда не нашли. Если есть железная дорога до Дамаска, то есть и надежда для всех грешниц и колдуний, в том числе и для Амалии Моринь, в девичестве Вулетич.

Если бы они с Руфью сбежали в Дамаск, жизнь началась бы сначала.

– Давай-ка поскорее, – сказала она, – сегодня утром мы отведем меня в парикмахерскую, а потом в театр, на матинэ[48].

Слово «матинэ» она произнесла так, как будто много дней ждала такого случая, и теперь в каждой фразе старалась найти, куда бы это слово вставить. Она чувствовала себя, как деревенская жительница, которая в первый раз украсила голову дамской шляпкой. Вообще-то она не была уверена, что на самом деле это «матинэ» значит, но ей казалось, что на Руфь «матинэ» произведет в два раза большее впечатление.

Рот девочки был набит хлебом и жиром, а кроме того, она еще и молока глотнула, на случай если ей придется сделать вид, что она немая. Впрочем, уже не раз было сказано, причем это было редким совпадением мнений тети Амалии и мамы Ивки, что с полным ртом не разговаривают.

Руфи очень хотелось, чтобы тетя Амалия подумала, что она знает, что значит «матинэ». О, а как же! И дня не проходит, чтобы папа и мама не упомянули матинэ, не задались вопросом, что с ней сегодня, в городе ли она или же где-то возле Самобора и как обстоят дела с матинэ у соседей и их детей.

В конце концов и Амалии стало казаться, что Руфь действительно могла бы что-то знать про матинэ, хотя в театре никогда не была, и ей это было не очень-то приятно.

В парикмахерском салоне «Париж» на голове Амалии делали шестимесячную завивку – самое современное достижение науки о женской красоте, которое несколькими годами раньше, через Вену и Пешту, добралось и до Загреба. В первое время шестимесячная стоила половину средней зарплаты рабочего, и доктор Миклошич всем жаловался, что прическа его почтенной супруги Марицы стоит столько же, сколько два его аборта, но ввиду того, что число салонов красоты и дамских парикмахерских росло, цены стали падать, и теперь даже Амалия на деньги, которые она получала от Мони за то, что смотрела за ребенком, могла себе позволить такую завивку. Потом, правда, у нее неделями страшно чесалась голова, а после этого кожа на голове покрывалась корками, как будто она переболела ветрянкой, но она списывала это на свое деревенское происхождение и считала, что нужно время, чтобы привыкнуть ко всем этим окислителям и укрепителям, которые одновременно пахли и розами, и мочой и к которым, видно, городские головы привычны с самого рождения.

Руфь сидела и ждала, когда двое пожилых мужчин закончат заниматься волосами тети Амалии. Один мыл ей голову, а второй расчесывал и то и дело задавал вопросы:

– Почтеннейшая сударыня, вода не слишком горячая… Почтеннейшая сударыня, вам в кресле удобно… Почтеннейшая сударыня, пожалуйста, попробуйте лукум, сладкое не помешает, настоящий, турецкий!

Молчаливого звали Пьер Узулин, говорили, что он сдал экзамен на женского парикмахера в Париже. Во всем королевстве нет такого специалиста по женским волосам, как Пьер Узулин. Когда, помните, королева Мария приезжала в Загреб, она вызвала именно его сделать ей прическу перед поездкой во Францию. Э-э, не маленькое это дело, когда королева лично потребовала к себе нашего Пьерчика, чтобы он позаботился о ее красоте перед тем, как она встретится со всеми коронованными особами культурного мира.

– Перица, а это правда, что ты укладывал косы королевы Марии? – спросила его госпожа Черняковская, русская эмигрантка, которая раз в неделю приходила в салон делать уборку.

Но Пьер не отвечал, он молча позволял распространяться легенде о нем и его клиентках, красивых и богатых загребских дамах и женах представителей белградского двора, и продолжал молчать даже тогда, когда госпожа Викица, жена графа Сер-маге, а может, просто какого-то бездельника, который так представился, добавляла:

– Ах, Пьерчик, мой сладкий Пьерчик, тебе бы наверняка было приятнее расчесывать волосы королю Александру, а не его ведьме. Я права, дорогой?

Второго парикмахера, который все время что-то болтал или спрашивал, звали Анто Ковачич, хотя он требовал, чтобы его называли Тони, что было не так уж просто, если принять во внимание, что Анто когда-то давно, лет тридцать назад, перебрался из Дервенты[49], но так никогда и не смог избавиться от твердого и грубого, почти угрожающего боснийского акцента, как бы ни старался говорить позагребски, и сколько бы ни прыгал как балетный танцор вокруг женских голов, сколько бы ни вертел задом и ни жестикулировал мягкими движениями театральной примадонны, несчастный Анто так и остался дервенчанским повесой, каким и родился, и называть его именем Тони было невозможно. Хотя, вероятно, как парикмахер он был ничуть не хуже Пьера, прическами занимался Пьер, а его же никто из дам не воспринимал всерьез и ни одна из них никогда не сказала, что укладку ей делал Анто. Ему не давали чаевых и считали помощником парикмахера.

Анто уже давно смирился со своей судьбой, однако по-прежнему хотел, чтобы его называли Тони. Это его желание никогда не исполнилось.

– Можно ли предложить юной даме лукум, – он повернулся на пятке и протянул Руфи золотой поднос, – турецкий лукум, сладкий, как царьградская ночь?

Она осторожно, двумя пальцами взяла обсыпанный пудрой белый кубик и положила себе в рот. Он оказался сладким, но почему как царьградская ночь?

– Потому что Анто немного чокнутый, – сказала ей тетя Амалия, когда они вышли из салона.

Но в такое Руфь поверить не могла. Должно быть, тетя Амалия сказала, что Анто чокнутый только потому, что не знает, почему царьградская ночь сладкая, а спросить у него она постеснялась.

В тот день Руфь Танненбаум в первый раз оказалась в театре. Менее важно – давайте будем честны – было то, что точно так же впервые в театре оказалась и Амалия Моринь. Спектакль начинался в одиннадцать часов утра и назывался «Печальная история о грешной крестьянке Баре Кукецовой и о ее тетушке Магдалине». В афише было сказано, что текст написал Джуро благородный Хохнемер, чтобы показать молодежи, да и тем, кто постарше, какие гибельные опасности грозят чистой и невинной душе девушки, когда она из своих родных мест, в этом случае – из Турополя – попадает в большой город.

Сиротка Бара отправилась в Загреб продать гуся и купить на эти деньги сахар, дрожжи и керосин, потому как приближалось Рождество. Дома осталась ее тяжелобольная и старая тетя Магдалина. Она говорила ей: не ходи туда, детка, не доживу я до твоего возвращения! Но Бара ее не слушала, она не могла смириться с тем, что свое последнее Рождество тетя встретит в темноте, без пирога, без праздника. Иисусик родился в яслях, – сказала тетя, – так и я могу встретить его рождение скромно. Не ходи, детка, в город, коль нет большой надобности.

Бара ее не послушалась, взяла на руки старого гуся Пепека, которому не меньше десяти лет, и сказала ему: Пепек, мой Пепек, ты был нам родная душа! А Пепек ей ничего не ответил, но в публике послышались всхлипывания. Тетя Амалия белым носовым платком вытирала слезы, а на ее голове, уложенная как на памятнике, блестела свежая шестимесячная завивка.