Чикита

Чикита дала ему понять, что краткая разлука ничего не изменит в их отношениях. Он вернется, их роман вспыхнет с новой силой, и все будет по-прежнему. Криниган с сомнением кивнул. Как все может стать по-прежнему после ее измены с итальяшкой? Патрика утешает лишь одно: он будет счастливым свидетелем перемен на родине возлюбленной.

Куба и вправду менялась час от часу. Декрет о «концентрации», введенный в силу Мясником — Валериано Вейлером, превратил остров в кромешный ад. Вейлер придерживался мнения, что для победы над повстанцами следует надавить также и на оказывавших им поддержку крестьян, и поэтому принудил их покинуть свои дома, посевы и скот и перебраться в города, где они теперь влачили нищенское существование. В своем стремлении подавить мятеж он, казалось, готов был истребить все гражданское население Кубы.

Ужасы, описываемые американскими газетами, отнюдь не были плодами воображения репортеров. Иногда, за неимением новостей, корреспонденты и впрямь подпускали уток (однажды они выдумали женский батальон мамби-амазонок, которые якобы сражались верхом и с обнаженной грудью), но страшная система «концентрации» крестьян в городах существовала на самом деле. Чикита знала об этом из письма Манон. Та с ужасом писала, что по Матансасу бродят, словно призраки, сотни голодных, босых изможденных людей. Они спят под открытым небом и справляют нужду на любом углу. Из-за антисанитарии процветают дизентерия, малярия и желтая лихорадка. Комендантский час не отменяют, расстрелы продолжаются, а чванливые добровольцы и солдаты ведут себя так, будто они хозяева города. Еду раздобыть все труднее даже тем, у кого есть деньги. Единственное, до чего додумались власти для некоторого исправления этого кошмарного положения дел, — приютить часть крестьян под крышей театра «Эстебан». Чикита усмотрела кощунство в том, что несчастных поселили в храме муз, где сама Сара Бернар произносила расиновские строки.

В конце письма Манон предавалась размышлениям: вернется ли жизнь на круги своя? «Сомневаюсь, и будь ты с нами, тоже утратила бы надежду», — писала она, прежде чем послать Чиките множество объятий и поцелуев. А в постскриптуме значилось: «От Хувеналя уже давно нет известий. Думаю, ему еще хуже, чем нам».

Криниган отплыл в Гавану 4 марта 1897 года, в день инаугурации президента Мак-Кинли. Вечером того же дня Чикита впервые в жизни познакомилась с особой королевских кровей.

Незадолго до этого Проктор пришел к ней в гримерную и сообщил новость.

— Со времен Тома Большого Пальца считается хорошим тоном дружба знаменитых лилипутов с монархами, — сказал он. — В Европе куда ни плюнь — нарвешься на уйму императоров, королей, принцев и великих герцогов, но у нас все куда как сложнее. И все же нам подвернулась прекрасная возможность. Капитан Палмер, личный секретарь королевы Гавайев Лилиуокалани, сам мне звонил. Ее Величество желает с вами познакомиться. Мы расскажем об этом в газетах, получится отличная реклама.

Чикита испытала искушение напомнить Проктору, что Лилиуокалани — бывшая королева, потому что американцы вынудили ее отказаться от престола. Но он радовался, как ребенок, и она смолчала. На следующий день она отправилась в отель «Альбемарль» и склонилась перед государыней в реверансе.

Визит обернулся, по мнению Чикиты, полным фиаско. Монаршая особа явно нервничала и чуть что прерывала беседу с гостьей, чтобы обратиться по-гавайски к своей фрейлине. По суровому нетерпеливому тону легко было догадаться, что мысли королевы витают где-то далеко. Что же касается ее тела, то Чикита ожидала от столь знатной дамы, пусть и бывшей, чуточку больше изящества и обаяния. Лилиуокалани, обладательница приплюснутого носа и пухлых предплечий, втиснутая в тесное платье невыгодного зеленого оттенка «шартрез», напоминала жабу вроде тех, которых жестокосердный Хувеналь в детстве препарировал на крыльце особняка в Матансасе.

Проктор упомянул, что Лилиуокалани — большая любительница музыки (она даже баловалась композицией, как и ее брат, покойный король Калакауа), и Чикита взяла с собой Мундо на тот случай, если хозяйка пожелает услышать какую-нибудь кубинскую мелодию. Но время шло, королева никаких желаний не изъявляла, и Чикита сама проявила инициативу. О чем тут же пожалела, поскольку, едва Мундо сел за фортепиано и они стали исполнять «Чин-чин-чан», Лилиуокалани заерзала на стуле и с явным нетерпением посмотрела на часы.

Тем не менее распрощалась она очень мило и несколько раз повторила, что нашла общество Чикиты очаровательным.

— У нас с вами много общего. Нас связывает не только любовь к музыке.

— А что же еще? — Чикита не смогла скрыть удивления.

Королева таинственно улыбнулась и ответила, что им еще представится возможность об этом поговорить. Или гостья думала, это их первая и последняя встреча? О нет. Они увидятся вновь и, возможно, раньше, чем Чикита полагает…

Провожая Чикиту и Мундо к экипажу, секретарь Палмер рассыпался в извинениях. Незадолго до их визита, сказал он, Лилиуокалани получила телеграммой дурные вести из Вашингтона и, естественно, расстроилась. Ее переговоры с сенаторами и прочими влиятельными людьми из правительства не приносили желаемых результатов…

— Вы же не думаете, что Ее Величество прибыла в Соединенные Штаты, только чтобы совершать покупки и навещать друзей, как я был вынужден сообщить прессе, — прошептал он, озираясь. — Она не может публично выражать своих чувств, поскольку это помешает нашим планам, но в душе королева жестоко страдает из-за того, какую судьбу хотят навязать ее родине, и готова на все, лишь бы избежать этого.

— Она хочет вернуть трон? — поразилась Чикита. — Я думала, если уж монарх отказался от престола, назад дороги нет.

— Всякое бывает, — резко возразил Палмер. — Не забывайте, недруги силой выселили ее из дворца и отправили за решетку. Не отрекись она — кто знает, что бы с ней сталось! — окинув Чикиту неодобрительным взглядом, он сменил гнев на милость: — Сейчас главное — не допустить подписания договора об аннексии. Гавайи должны вновь обрести суверенитет! А уж потом видно будет, пожелает ли народ снова стать подданным своей возлюбленной королевы.

И когда кучер уже натянул поводья, Палмер сказал на прощание:

— В мире, управляемом великанами, маленьким людям остается только объединяться в тайные общества, чтобы вместе выживать. Мы с Ее Величеством питаем надежду, что вы, женщина, столько сделавшая для Кубы своим водевилем, поступите так же в отношении Гавайев при первой возможности.

По дороге в «Хоффман-хаус» Чикита и Мундо долго гадали, почему Палмер решил ей довериться. Патрик Криниган считал, что аннексия Гавайев разумна и неизбежна, но Чикита все же усматривала в ней своего рода каннибализм. Но капитану Палмеру-то откуда это знать? Как, по мнению королевы — или бывшей королевы, — Чикита могла помочь Гавайям? Мундо пожал плечами и пренебрежительно ответил вопросом на вопрос: а она разве еще не поняла, что в Нью-Йорке чокнутый на чокнутым сидит и чокнутым погоняет? Начиная с Проктора с его говорящими попугаями и заканчивая этой Лилиуокалани, которую, при всем уважении, недолго спутать с мулаткой, из тех что в Матансасе торгуют тамалями на улице…

С тех пор как Криниган уехал на Кубу, дни казались Чиките бесконечными. Она редко выходила из отеля и, как в прежние времена в Матансасе, много читала и вышивала. Наконец у нее дошли руки до «Окна в Трамсе», романа Барри, который тот для нее подписал. Но куда больше ей понравилось смелое сочинение Генри Джеймса «Бостонцы», купленное Мундо в соседнем книжном магазине. Приглашений на обеды и прогулки она получала предостаточно, но теперь, когда рядом не было надежного защитника, городская сутолока и шум действовали ей на нервы. Она аккуратно складывала в шкатулку телеграммы, приходившие от Кринигана каждые два или три дня, и вырезки его репортажей в «Уорлд» о ходе войны. Она скучала по Патрику. Синьор Помпео же безвозвратно выветрился из ее сердца, тем более что весточек он не присылал.

Иногда какие-то незнакомцы поднимались прямиком в номер, минуя отельную стойку, и требовали, чтобы Чикита их приняла. Как правило, Рустика захлопывала дверь у них перед носом со словами «Miss Cenda has a big toothache»[74]. Так же она поступала с некоторыми людьми, которых Чикита предпочитала держать на расстоянии, например с нахалкой Хоуп Бут, заявившейся однажды вечером как ни в чем не бывало, чтобы снова напроситься на дружбу.

Пару раз об аудиенции просили господа из Кубинской хунты, но Чикита не нашла в себе сил принять их, опасаясь новых нападок на ее водевиль. Хотя правда, в общем, была на их стороне: Масео, Бронзовый Титан, пал в бою в начале декабря, но Проктор отказался убрать его персонаж из действа. Он утверждал, что присутствие чернокожего генерала придает спектаклю «экзотический» оттенок, и пресек всякие попытки заменить Масео Максимо Гомесом, который оставался жив.

Но однажды утром Рустика, не посоветовавшись с хозяйкой, впустила одного члена Хунты.

— Он привез письмо, — пояснила она. — От сеньорито Хувеналя.

Визитер (не кто иной, как господин с бородавкой на носу, смахивавшей на овода) вложил в руки Чиките грязный мятый конверт, недавно переданный ему одним кубинским патриотом. Чиките не терпелось вскрыть письмо, но из вежливости она сдержалась и побеседовала с посланцем. Тот сообщил, что руководители Хунты счастливы воцарению Мак-Кинли в Белом доме.

— Что-то я не поняла, — сказала Чикита. — Разве вы не собирались голосовать за кандидата от демократов?

— Политика — ветреннейшая из женщин, — шутливо отвечал господин с бородавкой. — За несколько дней до выборов мы встретились с Мак-Кинли, и он обещал нас не забыть, если мы поддержим его. И мы поскорее разослали указание всем нашим революционным клубам забыть про Брайана и голосовать за республиканца.

Как только гость ушел, Чикита заперлась в спальне, рухнула на свою кроватку из палисандра и черного дерева и вскрыла конверт. Рассказ Хувеналя глубоко поразил ее.

Когда Эспиридиона Сенда думала о войне, первым делом ей рисовались сражения, жестокие баталии, где один человек делал все, что в его силах, чтобы лишить жизни другого. Но из письма брата становилось ясно, что повседневная жизнь мятежников, о которой он писал без надрыва, но не опуская подробностей, почти так же ужасна, как самая кровавая битва.

По словам Хувеналя, они с товарищами напоминали скорее не войско, а ватагу нищих. Все обросли бородами и космами за неимением лезвий и ножниц и ходили в замшелых шляпах, мятой нестираной форме и грубых башмаках. А кому особенно не повезло — довольствовались набедренными повязками. Многие вконец ослабели и перебивались тем, что ставили силки на птах, ловили мелкую рыбешку в грязных канавах или жевали сердцевины пальм, словно какая скотина. Однако Хувеналь не терял чувства юмора. «Я, хоть и скелет, зато на своих костях могу румбу сыграть», — писал он.

Еще он рассказывал, как одного коня их эскадрона обнаружили поутру полностью обездвиженным. На крупе у него была гнойная рана, никто не поручился бы, что животное не заразилось столбняком. И все равно его зарезали и съели. Порезали мясо на шматы, изжарили и приправили лимоном. На следующее утро у некоторых на ногах повылезли болезненные язвы с твердыми лиловыми краями, вскоре загноились и долго не заживали. Иногда им везло больше. Как-то раз они обнаружили логово каймана, изловили его, отрубили хвост и слопали. Настоящий пир. Никто не удосужился добить каймана, и он, бесхвостый, уполз в кусты, оставляя за собой кровавый след.