Прощай, Южный Крест!

Лев слушал человека, и тому казалось, что неотесанный, необразованный зверь понимает его, разумеет речь и чувства, сопереживает, мается, не зная, как помочь больному, подмятому обстоятельствами собрату своему…

Геннадию тоже было жаль себя. Ведь это только наивному, ничего не знающему и ничего не понимающему человеку кажется, что капитан дальнего плавания — это красивая жизнь, вызывающая восторг, восхитительная музыка и голубые воды морей и океанов, которые легко разрезает белый нос лайнера, потрясающие женщины и шампанское на серебряном подносе, поднесенное услужливым официантом, наряженным в изящный узкий фрак, слаженный экипаж в форменках и туго бьющийся на ветру праздничный вымпел, расположенный рядом с государственным флагом на мачте корабля… Жизнь у капитана дальнего плавания совсем не такая. Особенно у Москалева.

Стараясь, чтобы голос звучал душевнее, Москалев запел и "Скрылись чайки, угасают зори — далеко родимая земля", — и эта песня, вроде бы угасшая, так же возникла в нем, продравшись сквозь очерствелые напластования памяти, и когда он сбросил с губ последние слова "Но и в этой дали свет родимой земли не угаснет в душе моряка", понял, что петь сегодня уже не сможет.

Ни себе самому петь, ни таким слушателям, как усатый морской здоровяк с большими, навыкате, влажными глазами, и сонный пеликан, который сейчас обязательно будет требовать от него чего-нибудь поесть.

— Все, — сипло, как-то дыряво произнес Геннадий, опустил руки, — выдохся.

Два буксира в эти минуты заводили в гавань Сан-Антонио большой, похожий на плавающую скалу, заставленную хозяйственными коробками, контейнеровоз. Контейнеровоз бы расцвечен длинными гирляндами флагов. В стране, к которой был приписан этот, выражаясь старинным языком, пароход, сегодня наверняка отмечали какой-то государственный праздник, иначе с чего бы судну раскрашиваться, как новогодняя елка. Буксиры заводили судно аккуратно, чтобы оно где-нибудь случайно не зацепило винтом грунт, переговаривались друг с другом гудками, будто радисты морзянкой, делали поправки, — в общем, работали слаженно, как единое целое… Красиво работали.

Непосвященным людям могло показаться, что ничего особенного в их работе нет, никакой красоты — только обычная слаженность, а тем, кто хотя бы немного смыслил в том, чем отличается океан от деревенского пруда, под завязку набитого карасями, было понятно, насколько непроста эта работа и каким трудом и умением достигается вся эта гармоничная слаженность.

Лев, поняв, что человек больше петь не будет, не может просто, прохоркал про себя что-то негромко, глянул в одну сторону, в другую, потом приподнялся, прочно оперся на ласты, и добродушное рычание его сделалось громким. Он подтащил свое тяжелое неповоротливое тело к урезу берега и, не отряхиваясь ни от прилипшей к шкуре гальки, ни от песка, быстро ушел в воду.

Через минуту вынырнул и, резко мотнув головой, швырнул на берег крупную рыбину, которую держал в зубах. Это была хорошая, "калиброванная", как говорили на флоте, мерлуса.

Кинул лев добычу точно, мастером спорта, наверное, считался в своем стаде, — мерлуса упала точно к ногам Геннадия, трепыхнулась пару раз и затихла. Геннадий удивленно ухватил ее за хвост, приподнял, — килограмма на три, наверное, потянет, поискал глазами голову льва, но того уже не было — снова ушел в глубину бухты.

Пеликан, поначалу равнодушно молчавший, ожил, зашевелился, защелкал своим двухковшовым клювом, требуя, чтобы человек отдал ему мерлусу, и Геннадий возражать не стал, хотя и сам был не против воспользоваться подарком морского льва — отдал рыбу пеликану.

Тот по-собачьи ловко ухватил ее, в нижнем ковше клюва развернул ее, чтобы добыча пошла в желудок не хвостом, а головой и нигде ни за что не зацепилась, маневр пеликану удался, все произошло так, как и было запланировано, — он благополучно оприходовал мерлусу.

А лев тем временем выплыл с новой добычей — так же с мерлусой внушительных размеров и издали, даже подплывать к берегу не стал, тряхнул головой, и рыба, словно выпущенная из пращи, понеслась на берег. Шлепнулась и сейчас прямо около ног Геннадия.

За пятнадцать минут добрый зверь обеспечил Москалева и завтраком, и обедом. Никогда в жизни он еще не получал таких щедрых гонораров за свое пение. Благодарно наклонил голову — спасибо, Лева!

Вообще портовые города удивить рыбой трудно: тут все дома по самые трубы покрыты рыбьей чешуей, пропахли ею, как и солью океанской, насквозь, но чтобы получать рыбу от морского льва — такого здешний народ еще не знал.

Да и профуры-чайки, которые могут сожрать что угодно, даже матросские штаны, вывешенные на просушку, тоже такого не видывали.

Обычно морских львов угощали сами люди — килограммами кидали им рыбу прямо в пасть, львы только довольно урчали… Более того, в Чили был принят закон, обязывающий рыбаков, приходящих с лова домой, семь-восемь килограммов рыбы выбрасывать в воду. Специально. Чтобы подкормить каждый голодный рот, обитающий в здешних водах.

А поскольку рыбаков в океане было много, то и рыбы, выброшенной на корм, набегало много.