Прощай, Южный Крест!

19

Шхуны Геннадий выгрузил в порту, полюбовался ими — ни одной царапины на корпусах не было, даже на память не осталось, — красивые, зар-разы, сутки можно любоваться, не отводя глаз, а то и больше, — стал ждать Лурье и богатого француза, которому эти шхуны принадлежали.

Один день ждал, два дня, три — ни Лурье, ни француза… Оба словно бы сквозь землю провалились. А у Геннадия — ни денег, ни жилья — на пластмассовых судах жить запрещено, ни курева с едой, ничего нет. И вестей никаких — где Лурье с французом, с кем они, что вообще происходит… Эфир пуст, словом; кругом — молчание.

На четвертый день он вышел на набережную — решил прогуляться вдоль причалов: вдруг где-нибудь наш пароход стоит, у ребят тогда сигаретами можно будет разжиться.

Пофланировал немного — туда-сюда-обратно, — нет, русским духом даже не пахнет. Посмотрел со стороны на своих красавиц, привезенных с острова Пасхи, — хар-раши, зар-разы! Люди останавливаются, любуются ими.

Надо заметить, что к этой поре Москалев не только свободно владел испанским, но и сдал несколько экзаменов — на рыбака-профессионала, и это было непросто, на капитана яхты, которому разрешено уходить в океан на двести миль от берега, — в общем, были не только странствия, которые заканчивались ничем, но и на счету имелись кое-какие победы.

Стрельнуть сигарет не удалось. А вообще в пачке у него оставалась только одна сигарета, для развода предназначенная, ее Геннадий не трогал, берег. Если тронет — дырка будет, без табачного дыма он захлебнется чистым воздухом.

Он облюбовал ноздреватый, обжаренный солнцем камень, расположенный к воде ближе других, сел на него. Камень был как диван, широкий, длинный. Были на набережной и свободные скамейки, но на них он сесть не рискнул — обязательно кто-нибудь присоседится, хлопнется рядом, начнет трещать по-сорочьи… А Геннадию захотелось сейчас побыть одному, жизнь свою обдумать. Процесс этот, как известно, требует покоя, тишины, одиночества.

Побыть одному не удалось — минут через десять появилась ладная, очень фигуристая девица, с ярко-зелеными, модными среди чилийской молодежи глазами. Операция по смене цвета глаз стоила недорого, да и надо-то было лишь наклеить новую роговицу, поэтому многие девушки обзавелись потрясающей внешностью, обратившись в черноволосых красоток с изумрудными глазами.

Обозначившись около Геннадия, зеленоглазка, недолго думая, уселась рядом с ним на камень. Поинтересовалась негромко, мягко:

— Чего грустишь, морячок?

— Да жизнь грустная. Слишком много камней валяется под ногами, спотыкаюсь о них часто… Вот и грущу.

— Сигареты есть?

Геннадий отдал девушке последнюю сигарету, пустую смятую пачку бросил в воду, — в конце концов, сам он как-нибудь перебьется без сигаретного дыма, да и не впервые ему это, а девушке — удовольствие.

Девушка выкурила сигарету и легко, будто была невесомой, поднялась с камня.

— Пошли со мной, морячок!

— Куда?

— Устраиваться будем. Жить-то тебе где-то надо?

— Надо, ты права, — довольно безразлично пробормотал Геннадий.

Ему сейчас действительно все было безразлично, — есть он или нет его, будет у него сегодня ужин или придется обойтись привычным меню — подтягиванием брючного ремня на несколько дырок, удастся покурить либо предстоит довольствоваться пустым всасыванием воздуха сквозь зубы…

Он ощущал, что дошел до ручки, жизнь ему уже не в радость и будет ли он жить дальше или не будет — все равно…

Они прошли насквозь портовую рабочую зону, пахнувшую рыбой, соляркой, пенькой, кокосами, какой-то незнакомой вонькой химией, и очутились в красной зоне, где над входами в разные домишки, в том числе и двухэтажные, и трехэтажные, горели красные фонари.

Это была территория запретных плодов, сладких яблочек, золотых слив, шоколадок без оберток и так далее. Москалев придержал шаг, он понимал, куда ведет его новая знакомая по имени Паула, но не знал, чем будет расплачиваться… Продвинулся в квартал красных фонарей и нажал на тормоз, остановился.

— Пошли, пошли! — Паула потянула его дальше. — Такой храбрый на вид морячок и такой несмелый!

Она привела его в двухэтажный, нарядный, как игрушка домик, где красных фонарей было в два раза больше, чем в других местах, — прямо в оббитую бархатом теплую комнату с лакированным карточным столиком.

В кресле, покрытом тем же бархатом, что и стены, сидела полнеющая женщина лет тридцати пяти с быстрыми черными глазами и темными усиками над верхней губой.

— Это Паула, — представила ее зеленоглазка, — зовут, как и меня. — Она улыбнулась Москалеву, потом улыбнулась своей начальнице, заворковала нежно, едва слышно: — Паула, ты много раз говорила, что нам нужен надежный, крепкий, смелый мужчина, который защищал бы нас и выручал из разных ситуаций — особенно, когда к нам пристают сумасшедшие придурки?

Паула-старшая бросила быстрый оценивающий взгляд на Геннадия, поцокала языком, будто хищная птица:

— Говорила… Было такое.

— Этот мужчина — вот. — Паула-младшая взяла руку Геннадия и, как на боксерском поединке, подняла ее вверх. — Зовут Геннадием.

— Откуда твой Геннадий?

— Из хороших мест — из России.

Хозяйка бросила еще один оценивающий взгляд на Геннадия, потом согласно кивнула.

— Ладно. Вот тебе ключи от комнаты, где будешь жить. — Порывшись в ящике стола, с грохотом кинула Геннадию ключи. Предупредила: — Ко мне не лезь, я люблю девочек. Дальше все решай сам.

"Решай сам" — это значит ни зарплаты, ни еды в обед, ни чаевых, ни премиальных, ни субботних, ни воскресных — нич-чего…

Работа, несмотря на внешнюю привлекательность, оказалась непростой, муторной, все время приходилось оставлять ссадины на кулаках, каждые полчаса слышался чей-нибудь зов о помощи:

— Геннадий, тут черный деньги не отдает!

— Ай-яй-яй, больно! Англичанин с парохода "Темза" кусается! С-сукин сын! Ё-ё!

— Русо, на помощь! Американец платить не хочет! Блюет, гад, а насчет рассчитаться — ни в какую! Вот проклятый…

Наслушаться можно было всего — в конце каждого дня выворачивало наизнанку.

Геннадий мчался на все зовы, хватал за воротник какого-нибудь негритоса и швырял на пол. Узнав, что дело имеют с русским, нарушители старались тут же уладить вопросы и с поднятыми вверх руками покидали заведение… Как пленные фрицы.

Сын хозяйки, — хороший малый, к сожалению, хромой, — понимал, в каком положении находится русский, приносил ему хлеб. Вот, собственно, и все, — а на одном хлебе, как известно, долго не протянешь.

Девушки тоже хотели отблагодарить Геннадия. Денег у них не было, те копейки, что оставались у них после обслуживания, — берегли пуще глаза, на будущее, — они мечтали вырваться из красной зоны, купить себе домишко или квартиру, пусть даже крохотную, и зажить совершенно иной жизнью — той жизнью, которую видели в окошко своего заведения, о которой пока лишь грезили… Расплатиться с Геннадием могли только одним — натурой.

Москалев как мог отбивался от них, кулаками, пожалуй, только не размахивал:

— Девки! Да я же еле ногами шевелю! Отстаньте!

Черноволосые красавицы с яркими зелеными глазами никак не могли понять его:

— Отказываешься? Импотенто?

— Нет, не импотенто, — кричал в ответ Геннадий, пытаясь укрыться от налетчиц в какой-нибудь щели, может быть, даже залезть под кровать. — Просто сил нету… Отстаньте, девки!

Девки не отставали. Они были благодарны Москалеву за то, что он защищал их, не давал в обиду и соответственно желали отблагодарить его. Бесплатно. Но поскольку по части спрятаться и вообще сделаться невидимым, он был более сообразительным, чем они, то прижать упрямого русского им не удавалось.

Хотя, когда стало понятно, что они в конце концов победят, Геннадий покрутил головой озадаченно и пришел к выводу — надо бежать. Иначе его просто-напросто изнасилуют.

Глухой непроглядной ночью, когда на небе не было ни одной звездочки, а крыша каждого дома тревожным звоном отзывалась на все удары шторма, разыгравшегося в океане, Геннадий собрал свои манатки, к которым прибавились две клетчатые хлопчатые рубашки из "секонд-хенда", — из разряда немарких, — выбросил из окна второго этажа веревку, по ней спустился вниз — и был таков.

Бежал он, как и во все предыдущие разы, в никуда, в неизвестность, в неведомое завтра, — бежал без денег, без хлеба, без сигарет и, если уж на то пошло, — без надежды…