Прощай, Южный Крест!

9

И пеликан, и морской лев привязались к Геннадию. Когда он спрыгивал с ланчи на берег и шел куда-нибудь по делам, оба волоклись следом за ним по земле, лев тяжело дышал, отставал, сипел, прося подождать, — справляться со своим весом ему было трудно, — и Геннадий исполнял его просьбы; пеликан тоже не очень был ловок в пешей ходьбе, громко щелкая клювом, он поддерживал требования льва и также просил, чтобы человек почаще делал остановки.

Как бы там ни было, компания у них образовалась тесная. Главное — не было голодно. Пеликан откликался на имя, данное ему человеком — Тега, но звучало оно редко, имя надо было менять, а заодно подобрать достойное имя и для морского льва. Достойное — это важно.

Как знал Геннадий по своему прошлому, питомцы его к именам привыкнут довольно скоро и будут на них откликаться.

Ну, какое, например, имя — новое имя, — может быть у пеликана? По-разному ведь можно назвать, но нужно так, чтобы и звонкое было, и запоминалось легко, и чтобы увечная птица приняла его. Разные имена вертелись в голове у Геннадия: Косолапый, Кошель, Сластена, Пифагор, Хромой… Хотя хромым пеликан не был совсем — у него было повреждено крыло, а это не хромота. Может, назвать по-мопассановски Милый друг? А лев будет Дорогой друг? Нет, это сложно и совсем неинтересно. Льва можно назвать Поддубным, Пароходом, Меломаном, Слушателем, Неуклюжим, Любителем одиночного пения, Тяжелым, Шумом моря… А может, назвать просто — Лев Иванович?

В Находке, во Владивостоке животным очень часто давали отчества по именам хозяев; по этой схеме морской лев должен быть Львом Геннадьевичем… Геннадий был даже готов вспотеть от такого дела… А что, Лев Геннадьевич — это неплохо. По-русски звучит, что-то родное есть в этом.

А на какое имя заменить сельское прозвище Тега? Кошель — это точно, но обидно. Пифагор? Просто Пеля или Пиля? Слишком примитивно, наивно как-то. Почти по-детски. Клюва щелкающий звук? Очень похоже на обычную головную боль.

Может, все-таки Пифагор? Пеликан часто бывает задумчив, засыпает на ходу — наверное, старенький уже, по внешности ведь не определишь, паспорт свой он не показывает и правильно делает, может, вообще где-то потерял его; когда просыпается, глаза у него бывают чистыми и, как у человека, осмысленными. Мудрая птица… если с утра, конечно, позавтракает.

Ладно, пусть пеликан будет Пифагором… Итак, решено: Лев Геннадьевич и Пифагор…

Со стороны океана прилетал тугой, от ударов о камни превращающийся в брызги шум, забивал уши, рождал внутри настороженность и, — Геннадий обратил на это особое внимание, — заставлял настораживаться и тех, кого человек взял себе в друзья.

Из темного океанского простора принеслась ланча с добычей, будто сор, рассыпала вокруг себя белую, придавленную ячеей сетей рыбу, на которую тут же с криком падали чайки, в полминуты они подчистили все, ничего не осталось, только вода. Ни морской лев, ни пеликан не успели ухватить из рыбацкого подарка даже мятого плавника, не говоря уже о целом хвосте — чайки были быстрее.

Работали они стремительно, рыбу заглатывали целиком, не делили на куски, не рвали и вообще рисковали подавиться, поэтому в следующий раз Геннадий увидел штуку удивительную — лев нырнул поглубже, достал внушительную рыбину килограммов в пять весом, порвал ее на несколько долей и оставил плавать на воде.

Сам отплыл чуть в сторону, лёг на спину и сложил ласты у себя на животе… Посматривал довольно на кричащую, пищащую, скрипящую, стонущую, свистящую и сипящую мелюзгу — ну что были для большой морской горы Льва Геннадьевича какие-то невзрачные птахи, чайки разных пород, крячки, бакланчики, нырки и тому подобная мелочь? Мусор, который даже в поле зрения не задерживается.

Когда в воде не осталось ни одной чешуинки, — мелюзга смолотила все, лев вздохнул озабоченно и снова ушел в глубину бухты. Всплыл с добычей. Совершил с ней то же самое, что и с предыдущей рыбиной, — своими огромными клыками порвал на куски, разбросал по воде — ешьте, мол. И галдящие чайки вновь накинулись на размочаленную рыбу.

А Лев Геннадьевич опять степенно отплыл в сторону, чтобы эти крикуньи случайно не наградили его вонючей струей корма, пропущенного через желудок, улегся на спину и смиренно сложил ласты на пузе. Хорошо ему было, большие влажные глаза светились от удовольствия.

В бухту тем временем зашла еще одна ланча, обвешанная мокрыми сетями — снастей на ней было столько, что они не вмещались в ящики, для этого предназначенных; рулевой, стоявший за штурвалом, покрякал в старый автомобильный клаксон, установленный на стенке маленькой рубки, подавая знак Геннадию.

Наружу высунулся скуластый рыбак-индеец, прокричал горласто:

— Русо! Держи рыбу! Тебе, морскому льву и чайкам!

О! Значит, сегодня был четверг, эта шхуна кормила чаек, зверей и прочих голодающих, к которым был теперь приписан и Геннадий, по четвергам, и Москалев с удовольствием брал рыбу. Он теперь ее варил. Хотя любил жареную, любил, пожалуй, больше всего на свете, больше бифштексов с кровью.

Но, во-первых, чтобы есть жареную, с жесткой хрустящей корочкой рыбу, надо иметь зубы, а их у него не было, во-вторых, не на что было купить масло, даже дешевое, чтобы приготовить толковое блюдо.

Рыбу Москалев, когда было масло, жарил по-капитански: наливал в сковороду масло доводил до кипения и в кипящую сковородку бросал рыбу. Она мигом схватывалась, обжаривалась в полсекунды, корка хрустела, но корку можно было не есть, а вот то, что находилось внутри этого хрустящего кокона, вызывало восхищение едва ли не детское: это была царская еда.

Впрочем, масло до кипения Москалев и не доводил, у него был свой метод проверки — когда налитое в сковородку масло начинало шевелиться, будто живое, вначале приподнимало один свой край, потом другой, Геннадий совал в него спичку. Если спичка загоралась, то в сковороду можно было смело бросать рыбу, если не загоралась, с рыбой надо было погодить: масло еще не дозрело до нужной температуры…

Теперь жареную рыбу он попробует, лишь когда вставит себе новые зубы. Но когда это произойдет, не знает ни один человек на белом свете, это знают только наверху…