Прощай, Южный Крест!

5

Момент, когда в порту появилась машина Луиса, Москалев не засек — был оглушен внезапной тишиной, наступившей в пространстве. Тягун наконец-то оторвался от жертвы, плюнул на нее и уволокся в океан, оставив разбитый кубинский сухогруз посреди береговых камней.

Стало так тихо, как не было здесь, наверное, со времен ухода отсюда испанских конкистадоров. И вдруг в этой неземной тиши Геннадий услышал далекое, словно бы стертое расстоянием, пение автомобильного клаксона.

Звук был знакомый. Такой визгливый сигнал был только на автомобиле Луиса, — значит, Луис приехал в порт. Приехал он не один — вместе со стариками-родителями, отцом и матерью. Втроем они стояли около машины и махали Геннадию руками.

— Понял, все понял, — пробормотал Москалев, и сам не услышал своего голоса: все глушила тяжелая вязкая тишина, оставшаяся после ушедшего тягуна.

Мотор ланчи завелся с полуоборота — не то, что на кубинце, где, похоже, вообще не было ни одного исправного механизма, — зафыркал мягко, звук этот был успокаивающим, Геннадий выбрал якорь и поплыл к причалу.

Луис был бледен, как бумага, хотя и улыбался, а вот родители его, бурые от внутреннего напряжения, неожиданно хлопнулись на колени перед Москалевым и начали целовать ему руки — поняли, что этот русский сделал для их семьи.

Для многих чилийцев рыболовные суда — единственная возможность прокормиться, других способов нет, поэтому в семьях проще было потерять ребенка, чем промысловую ланчу.

— Перестаньте, перестаньте, — стал растерянно бормотать Геннадий, отнимая свои руки, — перестаньте!

Старики поднялись с коленей, отерли платками глаза. Пробормотали вдвоем — в один голос:

— Спасибо вам!

Луис обнял Геннадия за плечи.

— Теперь ты будешь жить у нас в доме, — произнес он проникновенно, — ни в чем не будешь нуждаться. Поехали! — Он потянул Геннадия к машине. — Будет у тебя еда, одежда, домашнее тепло и герба-мате — сколько захочешь. Поехали! — И Геннадий, которому в этот момент сделалось жаль самого себя, покорно поддался нажиму Луиса. — У нас тебе будет лучше, чем на ланче.

Он был прав, благодушный доброжелательный Луис, еще не отошедший от прилива радости, от того, что уцелела, не погибла его шхуна, — дома действительно жить лучше, чем в крохотной каюте, где, если вытянешься в полный рост, ноги обязательно вылезут в иллюминатор. Впрочем, иллюминатор на ланче больше похож на окошко в деревенской баньке или в таежном зимовье — две ноги туда не влезают, только одна. Щель, а не окошко.

— Русо, быстрее садись в машину, нас ждет завтрак. — Луис вновь обнял Геннадия за плечи. — Лорена уже накрыла стол.

Кто такая Лорена? Как понял Геннадий — жена, скорее всего, или, может, домашняя повариха, которая заодно и чистоту в помещении наводит, поливает цветы, смотрит за двором и детишками? Все может быть.

Геннадий покорно опустился на сиденье машины.

Завтрак в доме Луиса был превосходный, Геннадий давно не ел так сытно и с таким аппетитом. На столе были и сыр, и ветчина, и яичница, пожаренная так, как Москалев жарил у себя в Находке, на Нахимовской улице, когда удавалось ночевать дома, — с колбасой, и рыба, запеченная в кляре, и салат… Королевский завтрак!

Не удержался Геннадий, навалился на еду. Луис смотрел на него, щурился по-доброму, только лапки морщин растекались у него по лицу, — кивал:

— Теперь ты — член нашей семьи, жить будешь у нас, — он гостеприимно обвел рукой пространство, — тебе здесь будет хорошо, обещаю.

Геннадий не выдержал, вздохнул: хотелось бы в это верить.

У Луиса с Лореной было двое детей, две девочки, почти неотличимые друг от дружки, хотя разница между ними была год — худенькие, глазастые, веселые. Геннадий смотрел на них и вспоминал Валерку, сынишку своего… И квартиру свою находкинскую, очень просторную, расположенную на девятом этаже высокого дома, тоже вспоминал… Квартира была такая большая, что из дальней комнаты в туалет лучше всего было ездить на велосипеде. Хорошо еще, что в доме светофоров не было — если по дороге неожиданно прихватит что-нибудь, о чем говорить неприлично, то до нужного места можно докатить без остановок.

Под домом его находкинским находился весь город, все дома, а если заглянуть за угол, то и синее море было видно, и причалы, припорошенные угольной пылью, и скалы — целая семья, купающаяся в заливе, и кипенно-белые теплоходы, наполненные любознательными пассажирами.

Впрочем, пассажиры остались в прошлом, в советском времени, сейчас на теплоходах раскатывают только богатые бездельники, умеющие лишь спать, да заглатывать пищу, переполненную калориями…

Комната, отведенная Москалеву Луисом, метраж имела незавидный, чуть пошире дупла у дятла, в нее вмещалась только кровать, тумбочка, да ботинки, больше ничего не втискивалось, даже книга. Если удавалось у земляка Рони достать книгу, то любитель чтения Москалев клал ее на ночь под подушку.

Вроде бы в доме было комфортнее, чем на шхуне, но на шхуне — вольготнее, дышалось лучше, хотя не это было главное, другое — жизнь на ланче при всей ее неустроенности была сытнее.

Вставал Геннадий рано, как было принято писать в старых романах, — с первыми лучами солнца, в четыре часа утра, максимум в половине пятого, и в первую очередь тянулся к сигарете, во вторую — заваривал себе чай, черный, как деготь, очень крепкий и уж потом начинал заниматься делами. Дел было много — Луис надумал строить вторую ланчу и пригласил мастера из Перу, Геннадия же попросил помочь заезжему корабелу.

Где-то в половине восьмого утра Лорена усаживала за стол дочерей-малышек, им скоро надо было отправляться в школу, Геннадия за стол не приглашала, но спрашивала обязательно:

— Геннадий, ты чай уже попил?

— Ну-у… попил, — мрачно отвечал Геннадий, вспомнив стакан чая, выпитый в четыре часа утра и прекрасно понимая, что он в очередной раз остается без завтрака, — Лорена его не пригласит, а Луис сделает вид, что ничего не замечает.

Дело дошло до того, что от голода он начал покачиваться — ноги не держали, левое плечо, будто простреленное крупнокалиберной пулей, ныло и изматывающее нытье это не прекращалось ни днем, ни ночью (ночи без сна здоровья также не добавляли), — в общем, плохо было Геннадию. Мастер, приехавший из Перу, — по прозвищу Маэстро, — однажды посмотрел на Москалева внимательно и покачал головой:

— Что-то бледно ты выглядишь, парень… Чего происходит?

Геннадий не стал таиться, рассказал, что происходит. Уже два с лишним месяца он не знает, существует ли какая-нибудь пища, кроме сигарет и чая и, как он полагает, дальше будет происходить то же самое… Говорил он недолго, неожиданно почувствовал себя неловко и замолчал.

— Ладно, — сказал Маэстро, — я все понял. — Развернул кулек, который принес с собою. В кульке этом, склеенном из плотной глянцевой бумаги, оказался пяток крупных куриных яиц, очищенная сладкая луковица размером с боксерскую перчатку, пластмассовая солонка, половинка серого ноздреватого батона и порезанная на дольки чесночная колбаса, граммов шестьсот. Маэстро отделил три яйца, располовинил батон, одну часть отдал Геннадию, вторую оставил себе, рассек луковицу вдоль, сверху вниз, придвинул вкусно пахнувшую горку колбасы. — Ешь, русо! Бледное лицо тебе не идет… Поправляйся!

Когда на стройке появился Луис, Маэстро отвел его в сторону и рассказал все, что происходит с Геннадием. Луис подергал носом и начал бледнеть — не думал, что это дойдет до Маэстро, и начал злиться. Сжал кулаки, как тот "горячий эстонский парень", и процедил сквозь зубы:

— Ну, сучка! А что, русо сам не мог сказать мне об этом? — по-ковбойски прищурил один глаз. — А? — Очень уж любят эти ребята щурить глаза, будто перед жестокой карточной схваткой, где они за полторы минуты оприходуют весь кон и опрокинут его себе в карман. — А?

— Раз не сказал — значит, не мог… Постеснялся.

— Без завтрака оставаться не стеснялся, а тут постеснялся… Пхих! — В следующее мгновение Луис перестал изображать из себя лихого стрелка и прищуривать один глаз, будто для оценки своего противника, — а раз повел себя так, значит, знал о проделках своей дорогой половины. Да и Чили — это не Россия, жены ведут себя здесь тихо и без разрешения мужей даже в туалет не ходят… Иначе можно быстро остаться без мужчины, а это в женские планы обычно не входит.

Геннадий дошел до ручки не только по части завтраков, но и обтрепался очень уж сильно, смотреть на себя в зеркало уже не мог. Трусы у него, например, состояли из одних дыр, новые купить было не на что.

Однажды он не выдержал, сказал насчет трусов Лорене. Та равнодушным движением руки поправила на себе прическу.

— У Луиса остались старые… Бери их! — И швырнула ему две пары старых трусов Луиса. Добавила смягчившимся голосом: — Примерь, должны подойти.

Трусы не подошли. И не потому, что не налезли на Москалева или он в них чуть не утонул, — дыр в трусах Луиса было больше, чем в старых обносках Геннадия. Лорена развела руки в стороны:

— Извини, русо. Жаль, что манатки оказались не те… — Затем добавила с плохо скрытой усмешкой: — А по размеру вроде бы нормальные. А?

У Геннадия от этих слов даже в глотке что-то задергалось, но отвечать Лорене он не стал, лишь помотал головой сокрушенно и вышел из дома. А Лорена, как ни в чем не бывало, бросила ему вдогонку традиционный вопрос:

— Геннадий, ты чай уже пил?

И тут Москалев тоже промолчал — не знал, что сказать в ответ. Придумать не смог, вот ведь как. Но ведь не духом единым жив человек, а и еще кое-чем… Неужели Лорена этого не знает?

Хотелось курить, очень хотелось, во рту собралась тягучая, какая-то сладковатая слюна, губы сделались сухими, потеряли способность что-либо ощущать…

Как-то, в одну из таких минут, он не выдержал и обратился к хозяину:

— Луис, у меня курева нет, — кончилось. Ни одной сигареты в заначке.

Тот вскинулся, будто горный орел, осматривавший с вершины свои владения.

— Иди к Мануэлю, скажи, что от меня.

Мануэль — седой сгорбленный старичок, застудивший себе спину в Андских горах и согнувшийся от этого по-верблюжьи, хотя верблюжьего горба не имел, это было впереди… Мануэль торговал сигаретами.

Сообщение о том, что русский пришел от Луиса, на владельца курительной лавки не произвело никакого впечатления, он пренебрежительно выпятил нижнюю губу, поросшую курчавым волосом, колюче глянул на гостя:

— Курить хотят все, — голос его украсил скрипучий стариковский смешок. — Бери шланг и помой мои машины.

Машин у Мануэля было три, все древние, большие, видавшие виды — собственно, как и сам Мануэль, он тоже видал виды, часто кряхтел, поскрипывал костями, но не сдавался.

За сорок пять минут Геннадий привел машины в состояние, когда на них можно было выезжать в город, Мануэль, придирчиво покашливая, походил вокруг, работой остался доволен и вытащил из кармана куртки, украшенной пиночетовским значком, две пачки недорогих сигарет:

— На! Заслужил!

Добывать курево работой — подметанием двора, сбором спелых ягод на десятиметровых кактусах или мытьем дырявых драндулетов — это было лучше, чем собирать на тротуарах чинарики, хотя доходил Геннадий уже окончательно: отсутствие табака ощущалось острее, чем отсутствие еды. Надо было спасаться, предпринимать что-то, но вот что именно… Ведь если бы все это происходило во Владивостоке или в Находке, он знал бы, что делать, но Чили — это не Приморье, изученное до мелких косточек, вытертостей и плешин. Смотрел Геннадий на себя со стороны, видел, будто в запыленном зеркале, измученную фигуру человека уже немолодого и грустно качал головой: