Прощай, Южный Крест!

22

Баржа, которую облюбовали островитяне, имела ободранный, ржавый, какой-то могильный вид, — была похожа на набор старых оград заброшенного кладбища, прогнивших до основания, — а вот внутри имела вид обихоженный, жилой, была наполнена вкусными запахами… Судя по всему, здесь наступало время раннего ужина и у островитян имелся свой повар. Очень неплохой, между прочим, повар. Москалев, как опытный капитан, признавал, что власть кока на судне может быть не меньшей, чем власть капитана, и всегда старался подобрать себе хорошего повара.

Хороший повар — это толковая команда, которая не рассыплется при лютом шторме, не струсит в океане, когда неожиданно затихнет главная машина корабля и механики не сумеют наладить ее, не потеряет сознания на экваторе, в раскаленном пекле, когда на железе палубы можно жарить рыбу и мясо, но эту температуру не выдерживают человеческие легкие…

Из каждого обжитого угла баржи неслась музыка, звуки переплетались, рождали в душе сладкую печаль; самыми популярными певцами были конечно же испанцы, первым номером считался Хулио Иглесиас, голос его действовал колдовски, небритые жесткие физиономии делались растерянно мягкими, расслабленными, глаза влажнели.

Рядом с помещением, которое занимал Фобос, имелась просторная чистая каюта — так называемая гостевая, предводитель островитян определил Геннадия в нее.

— Размещайся пока здесь, а дальше посмотрим, — сказал он.

Москалев огляделся. Койка была аккуратно заправлена, — как в армии в пору москалевской молодости, — на тумбочке лежал фонарик, чтобы ночью, в темноте, не столкнуться с каким-нибудь аборигеном и не расколотить себе физиономию о какой-нибудь столб, а под койкой стояли домашние шлепанцы, вызвавшие у Геннадия неверящую улыбку.

Такого он не видел даже в вип-отделении тюрьмы… Опустился на койку, вытянулся так, что захрустели все косточки, устало зевнул и в то же мгновение отключился — уснул.

Сон вблизи воды — тем более океанской, всегда бывает скорым и целебным, человек быстро приходит в себя, трех-четырех часов хватает, чтобы отменно выспаться.

Проснулся Москалев вечером, когда плоские оранжевые лучи солнца пытались вспороть океан, горячими всполохами шарились по берегу, — впрочем, проснулся Геннадий не оттого, что выспался, а от звуков музыки.

Музыка лилась отовсюду — снизу, сбоку, с верхних ярусов баржи, с облаков, была она разная и, как и положено ей, — прекрасная.

У кровати Геннадия стоял чайник с крепким герба-мате, двухсотпятидесятиграммовая фляжка виски, старая оловянная кружка времен Первой мировой войны, на блюдце лежали два бутерброда с жаренным на решетке мясом, накрытые бумажной салфеткой.

— Однако! — удивленно проговорил Геннадий. Больше ничего не сказал — надо было еще понять, что происходит. Может, его перепутали с кем-нибудь?

Он потянулся, сделал гимнастику, не поднимаясь с кровати, — сам разработал щипковые упражнения, и они помогали ему держать организм в сборе, несмотря на все травмы и вывихи, — сунул ноги в тапочки и налил в "кружку кайзера" крепкого чая.

Чай был хорош. Неведомая добрая душа добавила в него мяты и какой-то терпкой тонизирующей травы — причем не сухой, а свежей, недавно сорванной.

Не успел он выпить герба-мате, как в дверь раздался негромкий стук. Стук удивил его: надо же, какие светские правила бытуют в среде несостоявшихся зэков — не светские, а великосветские…

— Пли-из! — выкрикнул Геннадий. Дверь открылась, и он увидел девушку — красивую, с ровной смуглой кожей и улыбкой, от которой было трудно отвести глаза.

— Фобос приглашает вас к себе, — сказала она.

Интересно, что такое Фобос? Явно, не имя, а прозвище, кликуха, как говорят в лагерях России; еще есть очень занятное словечко — "погоняло".

— Сейчас буду.

У Фобоса он спросил, что означает это слово — ведь оно не испанское и, судя по звучанию; не английское, и к местным наречиям тоже не имеет никакого отношения…

— Не знаю, — сказал Фобос. — Что-то связанное с погодой, со спутниками, еще с чем-то. Прозвище возникло в детстве — дал один грамотный мальчишка, которого убили пиночетовцы, и я привык к нему больше, чем к имени. — Он неспешно потянулся, налил Москалеву чая, потом в небольшой стаканчик, какие в России называют мерзавчиками, крепкой неочищенной текилы. Поднял свой напиток. — Ну, давай, русо. За то, чтобы тебе удалось вернуться на Родину.

— Это главная моя цель, главнее нету. — Геннадий ощутил, что голос у него вот-вот дрогнет, поплывет, и он поспешно опрокинул текилу в себя.

Во рту, на языке, будто бы огонь зашипел, в затылок ударил тяжелый жар, заставил заблестеть глаза, словно он заболел чем-то простудным, требующим медицинских снадобий.

Неочищенная текила была хорошим снадобьем. Век бы пил такое лекарство.

— Девочку, которая стучала тебе в дверь, зовут Терезой, — сказал Фобос, — на сегодня она твоя.

— Да ты чего-о. — Голос у Геннадия на этот раз не удержался на ровной точке, поплыл. — Зачем?

— Затем, что у нас принято уважать гостей. Если захочешь — можешь оставить ее у себя, не захочешь — завтра будет другая.

Неплохо живут господа островитяне!

— Ладно, — пробормотал Геннадий неопределенно, — разберемся.

Фобос поглядывал на него с уважением — видимо, узнал про Москалева нечто такое, чего тот сам не знал. Возможно, ему рассказали про сложные плавания, где все, кто находился на судне, должны были пойти на дно, но не пошли, про его умение строить ланчи, чинить машины, ловить на палец рыбу и готовить ее на солнце, наказывать обидчиков, с презрением относиться к пиночетовским чиновникам, — много чего водилось за Геннадием, что обсуждали в разных местных компаниях.

— Гостевую комнату мы закрепляем за тобой, — сказал Фобос.

— А если кто-нибудь из нужных людей приедет, куда будете селить?

— Найдем место. Баржа у нас большая, на сегодня здесь — триста постояльцев. — Фобос налил еще текилы себе и Геннадию, довольно щелкнул пальцем по посудине. — Люблю, когда напиток неочищенный, он много вкуснее всякого дистиллирата. Дистиллират — это пойло для лошадей, да и те его много не выпьют, а текила неочищенная — это м-м-м… для настоящего народа. — Фобос не сдержался, аппетитно почмокал губами, потом произнес задумчиво: — Вообще такая текила в одинаковой степени может быть и ядом и лекарством… Все зависит от дозы.

— Ну, по такой формуле можно и минеральной водой отравиться.

— Естественно.

На барже Геннадию понравилось. И атмосфера понравилась, и музыка, гудевшая из всех углов, и обстановка, и народ, и сам Фобос, человек волевой и очень неглупый, знавший свое место в жизни. Интересно, чем же он не угодил Пиночету, раз оказался тут, на острове зэков?

Дверь комнаты распахнулась, на пороге появился чилиец, как две капли воды похожий на Фобоса…

Вообще чилийцы, как китайцы, казались Геннадию похожими друг на друга, будто были произведены в одной мастерской, слеплены по одной форме — получился цельный народ.

— Ты где ходишь, Синтоя? — спросил у вошедшего Фобос. — Мы тебя ждем.

— Прости. — Синтоя (в переводе на русский Краб) стрельнул жгучим цыганским взором в Москалева, вид у него сделался виноватым, он по-ребячьи неспокойно, неровно, будто хромой, переступил с ноги на ногу и запоздало кивнул гостю.

— Это мой помощник, — сказал Фобос, громко хлопнул в ладони. Звук был сильный, как у ружейного выстрела, его мгновенно услышали, и через пару минут в дверях показались две девушки с жестяными листами-подносами в руках; на одном листе — жареные куски сочного мяса с отпечатавшимися на поверхности темными полосами решетки, на втором листе — печеный картофель, порезанный на половинки, и зелень, много зелени, самой разной…

Следом за девушками вошел шустрый пацаненок с перевязанным глазом, в руках у него также был металлический лист, украшенный зеленью и нарезкой из трех сортов местного сыра, а также блюдом, в котором находилась некая масса, очень похожая на молдавскую мамалыгу.

— Сегодня у нас — событие, — сказал Фобос, с торжественным видом ткнув в сторону своего помощника. — Синтоя отбывает на материк, оттуда поступил сигнал, можно возвращаться. Так что нашего друга ждет родной город Чаньяральо, за это, друзья, давайте и выпьем, — он чокнулся с Синтоей, потом с Москалевым, со вкусом выпил. — А мне… мне — забота: надо выбирать нового заместителя.

Москалева, честно говоря, подмывало спросить, за что преследовали на материке Синтою, самого Фобоса, но духа не хватило — оба могли обидеться.

С другой стороны, как он слышал, такие вопросы в мире зэков — обычная вещь, на них не то, чтобы не обижаются, их даже поощряют… Но все равно, чтобы спросить, за какие заслуги тому же Фобосу припаяли срок, надо иметь некую смелость.

Пробыл он у предводителя зэковского мира около часа и вновь ушел спать — чувствовал себя устало, тело ныло — надо было хотя бы немного отлежаться.

Добравшись до гостевой каюты, обессиленно повалился на койку и через несколько минут поплыл, поплыл, погружаясь в сон и очень скоро уже спал — беспокойно, с всхрипываниями, без всяких видений… Даже мама к нему не пришла, и очередное "занятие по русскому языку" не состоялось.

Проснулся он, как всегда рано, рассвет еще только настраивался, чтобы окрасить глубокую предутреннюю синь модной побежалостью, протер глаза и неожиданно почувствовал, что рядом кто-то находится.

Он напрягся, будто перед прыжком, ощутил, как по спине проскребся, оставляя за собой след, холодок, родил на коже острекающую сыпь.

Напротив кровати на старом крутящемся стуле, принесенном из какого-то бара, сидела девушка. Она была неподвижна, словно бы ее покинула жизнь.

— Ты кто? — спросил он тихим, который почти не было слышно, голосом, подумал про себя: вряд ли девушка услышит его.

Фигура шевельнулась, ожила.

— Я? Тереза.

Он вспомнил девушку, которая проводила его к Фобосу, ее невесомую походку, легкость, негромкий голос и ощутил неловкость: во сне он мог и храпеть, и ругаться, и просто кричать пугающе громко, отчаянно, увидев что-нибудь такое, от чего мороз бежит по коже…

— Ох, Тереза, — пробормотал он смущенно, прежним смятым тоном, в котором ничего нельзя было разобрать…

— Я сейчас сделаю кофе. — Тереза легко, без единого звука, без шороха поднялась со своего сиденья — это был красивый призрак в предутреннем сумраке.

— Какой кофе? — Геннадий не поверил в то, что слышал. — Из чего?

— Кофе будет из хорошего молотого кофе, — сказала Тереза. — Я умею хорошо варить кофе… Тебе понравится.

В следующее мгновение Терезы в гостевой комнате уже не было, она невесомо взнялась над собой и словно бы растворилась в воздухе. Геннадий невольно покрякал в кулак: в присутствии такой девушки и курить расхотелось. Во рту немедленно возник горький и одновременно сладкий комок: нарушать традицию было нельзя — так вообще можно разрушить себя.

Через минуту он уже дымил сигаретой, удовлетворенно причмокивал, кашлял в кулак, прищуривал то левый глаз, то правый, словно бы сомневался в том, что происходило вокруг, прислушивался к себе.