Прощай, Южный Крест!

23

Жизнь на барже можно было назвать сладкой, она резко отличалась от тех хмурых голодных дней, которые выпадали на его долю раньше, — с унижениями, нехваткой хлеба и табака, приторными улыбками, за которыми ничего, кроме пустоты, не было, и придирчивыми взглядами полицейских; на барже Геннадий был "сыт, пьян и нос в табаке", пользовался уважением, слава о нем, — которая, впрочем, вызывала у него внутренний протест и вообще не самые добрые чувства, — приползла и сюда, он несколько раз ловил на себе взгляды, сопровождаемые возгласами: "Это — крутой мачо", и был очень недоволен этим.

Крутым мачо ему быть не хотелось, — не его это, чужое…

Через несколько дней Тереза перешла к другому гостю, в другую каюту, на ее месте оказалась иная девушка, с такой же таинственной улыбкой, лишь фигурой была немного покоренастее, — по имени Милена, со светлыми, серыми, как у древних индейцев, глазами.

Кофе и чай герба-мате Милена готовила хуже, чем Тереза, — Тереза по этой части была подлинной кудесницей, а если с ней поговорить подушевнее, посмотреть, что у нее внутри, то можно было вообще удивиться, — Тереза умела превращать чаек в буревестников, смолу в кораллы, авокадо в манго, бумагу в серебро. Потомки древних индейцев и не такое могли показать.

Милену сменила высокая, с атласной кожей оливкового цвета Люсия (в именах девушек можно было запутаться), умевшая и петь, и танцевать, и гадать на картах по старинным цыганским правилам, что невольно наводило на мысль: "А не было ли среди конкистадоров цыган?"

Говорят, раньше Люсия была артисткой какого-то популярного чилийского ансамбля, но все это осталось в прошлом. Сейчас Люсия жила на зэковской барже и подчинялась здешним законам.

А быт здешний, сытость жизни, неведомо, за счет чего достигаемая, полуденная лень, в которой Москалев пребывал с утра до вечера, отбивала всякую охоту к работе, тело словно бы обволакивала некая сладкая паутина, все вечера подряд обязательно сопровождались посиделками и хорошей попойкой, в команде Фобоса имелись толковые самогонщики, вкусный напиток могли сварить из чего угодно, хоть из двух школьных чернильниц или из старых корабельных гвоздей.

Тоска по дому, которая раньше часто наваливалась на него и брала за горло, и делалась такой острой, что на глазах выступали слезы, вкус у которых был горький, как у самого едкого лекарства, начала заметно оседать, успокаиваться, того гляди, вообще отстанет от него. К этому дело, собственно, и шло.

И все равно было что-то такое, о чем Геннадий думал с тревогой — в этой теплой благодати, в обжитости старой баржи он начал терять себя; вообще могло случиться такое, что в один прекрасный момент он проснется, глянет в зеркало и не узнает себя — он переродился, вот какая хрень произошла, — стал другим, ленивым, нелюбопытным, равнодушным к чужим заботам и боли.

И Клавдия Федоровна стала редко приходить к нему во сне, почти не разговаривает, когда приходит, даже осуждает: не должен был сын с головой окунаться в теплое болото, можно было лишь окунуться чуть, и не более того.

Надо было работать, чего-нибудь делать, но работать не хотелось, мышцы стали вялыми, какими-то чужими, в голове стоял непрерывный гуд, будто там ворочалась, завывала тяжелая машина и не думала стихать.

Работать нужно было, очень нужно — с улыбкой, с вдохновением, радостью, а какая радость может быть на этой посудине — только радио послушать, да телевизор посмотреть, еще — выпить крепкой бормотухи, заесть куском мяса и, пожалуй, все.

Беседы, которые приходится вести при встречах с Фобосом и его нынешним заместителем по прозвищу Гаджина (в переводе на русский — Петух), человеком очень говорливым и неглупым, но шефу все же уступающим по многим параметрам, общение с женской частью баржи в счет не шли… У каждого было свое, интересы собственные, жизнь своя, с другими жизнями не пересекающаяся, — Москалев так ни с кем на барже не сошелся, был. одинок и в одиночестве своем как-то тупо, без особых осложнений, без сопротивления шел на дно…

Он даже рыбу перестал ловить, считая это занятие неинтересным.