Прощай, Южный Крест!

26

Москалев объявился в поселке индейцев-вижучей Пурео, чьи живописные вигвамы были рассыпаны по горным склонам, как ласточкины гнезда.

Коротенькая записка Лурье, нацарапанная на обороте визитной карточки, подействовала — его немедленно принял лонго-майор Линкоман, оказавшийся человеком простым и доступным, одетым не в старинный костюм с перьями, при богатом головном уборе, а в обычное платье — не самого дорогого пошиба тройку, сшитую из материала, который когда-то, после войны, был очень популярен в России — из шевиота. Темные глаза лонго-майора были доброжелательны, это ободрило Геннадия.

Услышав фамилию Лурье, он вздернул над собой, будто в молитвенном движении, сразу обе руки:

— О, Лаурье!

Маленький квадратик визитной карточки, вырубленный прессом из плотной бумаги, оказался пропуском в иной мир, который Геннадий не знал совершенно, хотя и подозревал, что он существует; лонго-майор отвел ему пустующий вигвам, от которого до уреза воды было не более десяти шагов, но это был еще не океан, а пролив — океан начинался дальше, — после чего предводитель вижучей ткнул короткой сильной рукой в пространство:

— Рыбы здесь много, можешь ловить, сколько захочешь, — улыбнулся широко.

Зубы у лонг-майора были такие, что у Геннадия, не имевшего зубов совсем, по коже пополз холодок — он представил себе, как здешнее племя такими зубами перегрызало глотки испанцам, прокусывало щиты и латы и вообще превращало незваных пришельцев в котлетный фарш.

Рыбы было действительно много — и в самом проливе между двумя длинными островами, и чуть дальше, налево, где имелось открытое пространство и на волнах качались деревянные боны — там один приезжий смельчак разводил и выращивал лососей, и в пространстве справа. Вода была холодная, как раз для лосося, считавшегося в Чили далекой северной рыбой, купаться тут — не то, что в Сан-Антонио, где на берегу теплой бухты вырос большой порт, — было нельзя. В бухте же Сан-Антонио можно было варить кур, мясо, рыбу — такая там вода.

А в Пурео даже летом можно увидеть плавающие в прибое круглые, большие, иногда величиной с гусиное яйцо, льдинки, градины. Хорошо было одно — не прижимала, как на севере, иссушающая жара, и хотя Геннадий к жаре уже привык, акклиматизировался не на сто, а на все сто пятьдесят процентов, все равно в жару ему дышалось трудно.

Вигвам, который выделил лонго-майор, был сколочен из листов трехслойной фанеры, очень плотной — фанера хорошо держала гвозди с повешенной на них тяжелой, набухшей влагой одеждой, в середине вигвама Геннадий установил бочку, из нее вывел трубу в верхнее отверстие, внизу в бочку засунул кусок старой решетки и, хотя она полноценный колосник не могла заменить, кое-какая польза от нее была; чтобы удобнее было класть дрова, в боку бочки вырезал отверстие для дверцы.

Вот жилье и готово, хоть сейчас отмечай новоселье, да только нет что-то настроения затевать праздник, и денег на вино нет… Был бы он на барже — живо достал бы выпивку, а в приварок к ней — еду и музыку, но он находился уже не на барже.

Зато в вигваме Геннадий мог сам распоряжаться и собою и своим временем, не зависел ни от Луиса, ни от Пабло, ни от Хосе с Себастьяном, — все было в его руках. И забрался он от своей Находки так далеко, что здесь его уже вряд ли кто отыщет.

А как же дом, как Валерка с Ольгою, как братья с сестрами? Нет, мысль о возвращении домой оставлять нельзя, это как светлый фонарь в темном помещении, жить помогает, — жить и дышать, человеком себя чувствовать, одолевать тоску и немощи…

Из подсобных материалов он соорудил себе топчан, без топчана в вигваме никак нельзя, от земли надо защищаться, приподниматься над ней, иначе она последнее здоровье заберет, особенно зимой — никакая бочка с огнем не спасет. Оставалось добыть какой-нибудь неказистый ватник либо кусок плотной материи, кинуть на топчан, чтобы под головой было хоть что-то, — и все, можно спать, не просыпаясь, несколько дней подряд.

Так он начал осваиваться на новом месте.

Проверил также — не захлестнет ли вигвам приливная волна — вредная, шипящая по-змеиному, способная выволочь из помещения все, что там есть — ежели, конечно, достанет, длинная, метров в двенадцать — пятнадцать, — нет, не захлестывает: вигвам был сооружен на плоском каменном взгорбке, в толковом месте. Надо бы еще пару-тройку кольев вогнать в землю, либо в каменные щели, чтобы было, на чем развешивать мокрые сети, одежду, выстиранную майку с полотенцем… В общем, надо было настраиваться на жизнь в одиночестве и ломать голову над своим будущим.

Уснул Геннадий на жестком топчане — устал, да и впечатления придавили, — проснулся от возни под дверью, открыл ее — стоят два пингвина с удивленными физиономиями… Может, они раньше в этом вигваме жили?

— Чего вам, ребята?

Пингвины переглянулись, переступили с лапы на лапу, — лапы у них были ярко-желтыми, как и носы, кожистыми, такой материал только на сапожные подметки и годится, — для генеральской обуви. Геннадий повысил голос:

— Я спрашиваю, чего надо и чего вы молчите?

Один из пингвинов, тот самый, который был на пару сантиметров выше своего приятеля, пропищал что-то невнятное, после чего пингвины переглянулись вновь и, неожиданно развернувшись, резво и ловко, как солдаты, потопали строевым шагом вниз по взгорбку, к воде.

Забавные были зверушки, ничего не скажешь… Хотя какие из пингвинов зверушки, они — птицы, не умеющие летать, самые настоящие птицы. Хотя на ветках сидеть не умеют.

Проводив незваных гостей внимательным взглядом, Геннадий постучал костяшками пальцев по фанерному боку вигвама, обшитому железом; звук раздался такой, будто он бил в церковный колокол.

Если прольется дождь, то в вигваме можно будет оглохнуть от грохота, звук каждой капли способен утроиться, а то и учетвериться… В общем, жизнь будет веселая.

Лонго-майор Линкоман помог с лодкой и с сетью. Сосед-вижуч Луис, низкорослый, с густой шапкой седых волос, нахлобученных на голову, как воронье гнездо, — сидело гнездо глубоко, у Луиса даже глаз не было видно, рукастый, с веревками мощных жил, оплетших мышцы, — дал старую алюминиевую кастрюлю, которая стала для Геннадия всем, он в ней и картошку жарил, и хлеб выпекал, и суп варил, и рыбу солил, кастрюля оказалась посудой на все случаи жизни и, судя по ее солидному возрасту, — на все времена.

— Кастрюля чистая, хотя и в пыли, ее надо только вымыть, протереть песком — и все будет в порядке, — сказал ему Луис. В руке он держал кроме кастрюли глиняную бутылку, заткнутую деревяшкой, приподнял ее и застенчиво улыбнулся: — Когда человек переступает порог нового жилья — положено выпить "мучачи".

"Мучача" — это было хорошее, крепкое вино из яблок, очень походившее на российское "плодововыгодное", ведомое всем пьющим людям от Владивостока до Калининграда и даже дальше.

Пили из обычных мутно-прозрачных пластмассовых стаканов, получивших распространение от Северного полюса до полюса Южного… Луис постучал ногтем по кастрюле и сказал:

— Пан паротодас кабеса! — так у вижучей звучала известная русская пословица "Хлеб всему голова"; Луис сразу понял, что Геннадий будет в этой посуде не только варить картошку и мясо, но и печь хлеб, и вообще с кастрюлей этой чувствовать себя вижу-чем. — Э?

Москалев вздохнул, поднял гнущийся, словно бумага, стакан с "мучачей", — все, что напоминало ему о доме, рождало тоску, — вздохнул снова и опрокинул вино в себя.

Вино было вкусным и крепким — вижуч Луис понимал в этом толк, — но по крепости своей "мучаче" было все-таки далеко до русской самогонки, — Луис качнул одобрительно головой и, хрюкнув что-то, предупреждающе поднял указательный палец: погоди, мол!

Пошарив в кармане куртки, достал ракушку, ракушка была свежая, по срезу створок влажная — не успела высохнуть; протянул ее Геннадию.

— Держи, это хорошая закуска.

Себе Луис достал точно такую же ракушку, — и той же свежести, только что из океана, — следом извлек лимон, завернутый в пленку, достал также нож с кривым лезвием, ловко вскрыл раковину, ту половинку, где находился желтоватый пирог, само содержимое, — полил соком из лимона.

— Есть раковину чоричо надо так. — Луис отделил свободную створку и ею ловко, будто лопаткой, выскреб из другой створки начинку… Тут же отправил ее в рот, почмокал губами вкусно и громко. — Делай, как я, — сказал он, отдал свой кривой ятаган Геннадию.

Так же ловко, как это делал Луис, у Геннадия не получилось, но все равно он справился с ракушкой довольно сносно, благополучно проглотил ее и остался закуской доволен.

— Неплохо, неплохо, — пробормотал Луис и снова наполнил "мучачей" невесомые, гнущиеся во все стороны стаканы. — Теперь выпьем за укрепление соседских отношений. — Блеснул одним глазом из-под лохматого вороньего гнезда, второй глаз не был виден. — Это очень важно — добрые соседские отношения.

Карманы у Луиса были бездонные, пошарив в них, он снова, будто фокусник, нашел две свежие ракушки, с влагой, еще не успевшей высохнуть на створках. Характер у Луиса был, как у иного русского человека, не терпящего больших перерывов между первой и второй стопками; многие российские выпивохи не без оснований полагали, что если перерыв этот затянуть, то, как у всякого дохляка, обязательно посинеют кончики пальцев.

Москалев давно заметил, что всякий чилиец отличается от нечилийца тем, что в кармане обязательно носит лимон. Лимон — это первоклассная дезинфекция, чилиец обязательно поливает еду соком лимона. Наверное, в этом есть своя сермяжная правда: человек с лимоном и болеет реже других, и успеха в обществе добивается большего. Хотя вряд ли Луис добился больших успехов: максимум, что ему ныне дозволено, — взять в магазине товаров в кредит на пятьсот песо, да коз, ввиду национальных особенностей иметь на пару голов больше, чем докеру в ближайшем порту. Вот и все.

В Чили поливают соком лимона и черешню, снятую с ветки, и мясо, закоптившееся в огне до черной корки, и остывшую жареную картошку, — словом, поливают всё и вся. Таков национальный обычай.

После третьей стопки и сразу же последовавшей за ней четвертой Луис подобрел окончательно, размяк и сказал, что вижучи рыбу не ловят — не умеют просто, но едят ее охотно, употребляя в пищу в основном только сальмонов — лососей и реже — радиже, ровало; на рыбу можно будет выменять и картошку, и мясо, и молоко…

— Так что карты тебе в руки, — сказал Луис. — Желаю удачи.

Москалев в ответ поклонился вижучу — понял, что обстановка в поселке благожелательная, попусту тут не обидят, но и одаривать особо ничем не будут. Хотя сам Луис все же сделал для Геннадия добро, помог справиться и с сетью, и с лодкой, теперь вот помогает советами, — и не только потому, что его просил об этом лонго-майор (ведь насчет "мучачи" лонго-майор ему даже намеков не делал), — а в силу своего характера, по зову доброты, заложенной в нем и природой, и папой с мамой…

— Вот еще что. — Луис поднял правую руку с оттопыренным указательным пальцем, окривевшим от холодной воды и тяжелой работы — в земле он ковырялся ежедневно, как ежедневно употреблял и любимую "мучачу". — Каждый островитянин, в том числе и я, имеет тут свою землю. Это — частная собственность. А частная собственность неприкосновенна, границы участков нарушать запрещено. Если же кто-то нарушит — может прозвучать выстрел. Так что будь аккуратен, русо.