Прощай, Южный Крест!

10

Он ощущал, что опускается. За одеждой уже не следит так, как следил раньше, и за внешностью своей не следит, иногда даже не умывается — он ловил себя на этом, но к умывальнику не подходил и в воду не залезал, ограничивался тем, что чистил мылом зубы, на бритву смотрел задумчиво, как на незнакомый предмет, и откладывал ее в сторону, что же касается обуви, то с ней вообще все было просто.

Туфли, в которых он приплыл сюда, давно уже расползлись на отдельные детали, остались только кроссовки, купленные в Сан-Антонио два года назад, они пока держались, еще имелись обычные шлепанцы — резиновая подошва, через которую продернута шлевка для пальцев, — шлепанцы и стали для Москалева выходной капитанской обувью.

Рано утром, еще в рассветном сумраке, он выходил на набережную собирать ночную добычу — окурки. На горизонте студенисто подрагивала горячая медная полоса, очень яркая, плоско перечеркнутая длинными линиями далеких облаков. Эти облака рождались в океанских просторах, над водой океана они и держались, словно были привязаны к нему невидимыми веревками, никуда не уходили.

Едва в небе разгоралась с приветливым сиянием первая медь, начинали петь птицы. Птиц было очень много, количество их счету не поддавалось.

Геннадий шел с пакетом по асфальтовой дорожке, останавливался около скамеек, изучал подробно площадки, примыкавшие к ним, — больше всего окурков находилось в кустах: бравые мареманы любили, обнимая одной рукой какую-нибудь красотку, другой пульнуть недокуренной сигаретой в черную листву, — получалось у них очень лихо… Иногда в листве можно было найти неиспользованную, почти нетронутую сигарету.

Такую сигарету можно было даже не размалывать, не выбирать из табака черную гарь, а выкуривать, не трогая, целиком.

Находил Геннадий во время такой тихой охоты и деньги, и женские цацки — разные бирюльки, которыми здешние глазастые и голосистые красавицы украшали себя.

Пеликан любил сопровождать Геннадия в таких походах, громко шлепал лапами следом, будто новыми ботинками, крякал, как непроспавшийся боцман, хлопал клювом, бормотал что-то… Геннадий, сдержанно посмеивался про себя:

— Охранник… Верный охранник!

На птицу обязательно обращали внимание припозднившиеся парочки, норовили погладить пеликана по голове, как собаку, но тот таких фамильярностей в обращении с собой не позволял, рычал, будто овчарка, и парочки мигом откатывались от него на безопасную дистанцию.

Это пеликана устраивало. Москалев хвалил его:

— Так держать, Пифагор Геннадьевич!

Шалманы, магазины, пивнушки, маркеты и мини-маркеты, бары, даже захудалые забегаловки не закрывались, пока на небе не появлялось утреннее солнце, в любом углу моряка мог встретить настороженный, как весенний грач, чилиец в красном фартуке или девушка в мятом платьице и что-нибудь предложить — пиво, кофе, чипсы, вяленые колбаски, девушка могла предложить также саму себя, пару шоколадок и даже теплое шампанское.

Холодное шампанское в этой стране не было в ходу — теплолюбивый народ боялся простуды. Впрочем, богатые пили без опаски — натренировались.

На сбор чинариков уходило минут сорок, затем товар надо было переработать, горелые частицы с бумажными клочками отбросить, отобранное перебрать еще раз, а уж потом отправить на вентиляцию, либо свернуть первую "козью ногу" и отвести малость душу…

Неожиданно на его глазах из популярной пивнушки "Р. Крузо" вывалилась группа рослых парней, похожих на морских пехотинцев, говорливых, как местные птицы, и что удивительно — беседовали они по-русски, перемежая речь ядреными матросскими матерками. Это вызвало у Геннадия на несколько мгновений онемение, а следом — восторг.

И ребята-то, похоже, были из родных краев — из Владивостока, что-то говорили о Русском острове. Геннадий чуть не задохнулся — сейчас он и душу отведет, и наговорится вдоволь, и выкурит сигарету, выпущенную где-нибудь на фабрике "Дукат".

Руки пробила радостная дрожь, словно бы он выпил стопку родимой водки под названием "Московская особая" или еще лучше — "Столичной", он будто бы взнялся над самим собою и взлетел в воздух.

— Мужики! — восторженно прокричал он. — А, мужики!

Похоже, ребята эти были не владивостокскими и не находкинскими, а теми самыми людьми, которые больше всего боялись встретить за рубежом бывших белогвардейцев.

— Вы откуда, земляки? — прокричал Геннадий. — А?

Пеликан своими тяжелыми лапами отбил на асфальте слаженную дробь, он словно бы подыграл хозяину на барабане.

Дальше произошло неожиданное — лучше бы Москалев не обращался к своим соотечественникам: морские пехотинцы, гвардейцы, которые только что бодрились и готовы были пойти в атаку куда угодно — и на двери публичного дома, и на трап родного корабля, вдруг поджали хвосты и что было силы рванули от Москалева прочь.

Причем рванули на хорошей скорости, разный мусор — обрывки бумаги, смятые сигаретные пачки, обертки мороженого за ними только столбом поднялись, — ну словно бы с океана подул сильный ветер, грозивший посшибать крыши у здешних зданий.

— Тьфу! — Геннадий лишь головой покачал, и смешно ему было, и грешно, и горестно — видно, прочно сидело в мужиках недавнее советское прошлое, когда наш бдительный народ, пребывая за границей, побаивался провокаций, — ведь разные эмигранты и перебежчики встречались — могли и в шпионы завербовать, и пистолет подсунуть, и ядовитым наркотиком угостить… Прошлое в моряках сидело очень прочно, иногда они опасались даже собственных теней, но пока ничего не могли с этим поделать, это надо было еще выкорчевывать из крови…

А с другой стороны, повести себя иначе ребята эти, наверное, и не могли: любой испугается, встретив на краю земли, недалеко от Антарктиды, бомжа в капитанских лохмотьях, которого сопровождает старый пеликан с преданными глазами, топающий ногами, будто перепивший мужик, — под ним разве что только асфальт не проламывается.

Одно крыло у пеликана висит косо, он никак не может его подобрать — видно, повредил в нетрезвой драке, в огромном клюве словно бы работает некий щелкающий механизм — эта птица любого съест и не поморщится — сожрет вместе с форменными ботинками; насчет подавиться даже не подумает… И добавки еще попросит. Еду запьет соленой водой из океана.

Страхи Божии и только, тут невольно и поджилки затрясутся, и коленки заскрипят, и в ушах возникнет тревожный звон… Вот и встретился капитан дальнего плавания со своими земляками, поговорил за жизнь, порадовался новостям дальневосточным. От расстройства душевного он даже не почувствовал, как в глотке у него сбился в галушку комок, неведомо из чего слепленный, вкусом горький, а может, и не очень — сразу не определить…

Он понял: организм табака требует — солнце вот-вот встанет, а он еще не курил… Наступало время серьезно подымить.

Днем Лев Геннадьевич снова кормил голодных чаек, — собственно, чайки всегда были голодными, в состоянии сытости они никогда не находились. Даже если птица эта проглотит целый пароход рыбы, желудок ее стремительно переработает весь пароход, обратит в белую клейкую налипь, похожую на протухшую известку, вредную, как яд змеи, и тут же чайка потребует, чтобы к ней подогнали второй пароход.

Пеликан голодно похлопал клювом — сегодня ни одна ланча не поделилась уловом, чайки возмущенно галдели, резали пространство пустыми громкими голосами, морской лев поглядел на Геннадия, вздохнул озадаченно и нырнул в зеленую воду бухты. Сидел в глуби долго, сверху было видно, как большое темное пятно металось из стороны в сторону, становясь то длинным, гибким, то собиралось в большую расплывчатую массу… Наконец он с шумом, как огромный поплавок, выскочил на поверхность воды. В пасти держал две крупные рыбины.

Поймать их одновременно он не мог, — значит, приспосабливался как-то, прикусывал зубами одну пойманную рыбу, чтобы погнаться за второй, и это у него получалось, — ловкий зверь был Лева Геннадьевич!

Всплыв на поверхность, он быстро раскромсал добычу и раскидал куски в разные стороны.

Чайки, увидев угощение, мигом утихли, занялись едой, а лев принял излюбленную позу — растянулся на воде и скрестил у себя на брюхе ласты.

Подрабатывал ныне Геннадий вот каким делом: на лодке доставлял припозднившихся моряков на борта родных судов. Легкие верткие лодки здешний люд называл "батерос"; грести на батеросе надо было не как у нас в России, спиной вперед по движению, навстречу ветру, а развернувшись на сто восемьдесят градусов, грудью вперед, так, чтобы ветер дул в лицо.

Вначале было очень непривычно, путались руки, путались весла, в конце концов, все смещалось в голове, но потом неожиданно наступил перелом, в организме словно бы что-то щелкнуло, мозги сделались ясными, и руки с веслами уже не путались. Геннадий научился управлять легким неустойчивым батеросом лучше чилийцев, носился по бухте быстрее катеров и при случае мог даже выйти в открытый океан. Как незабвенный Федор Конюхов.

Ловкое владение веслами и умение послать лодку в любую точку, где есть вода, даже в ванную комнату местного дома терпимости, в котором проститутки-пати ходили в морских фуражках с крабами и матросских шапочках, украшенных крупными махровыми помпонами (как шотландцы, собравшиеся в баню), начало давать Москалеву небольшой доход.

Словом, батерос для Геннадия был, как потрепанный таксомотор для таксиста, позволял и хлеба купить в лавке, и сгущенного молока, и немного колбасы, и масла растительного, и даже сигарет. Он стал чувствовать себя лучше. Вернее, не лучше, а — вольнее, скажем так.

Одно плохо было — от гребли на батеросе сильно распухали руки, болели суставы. Было, конечно, и второе "плохо" — платили за работу на батеросе все-таки очень мало, примерно три тысячи песо. Это — меньше, чем обычные копейки. Луис же месяцами не платил ему ничего — не водилось за ним такой привычки: платить (собственно, бесплатная работа вообще была здешней национальной особенностью), хотя улыбался доброжелательно, как и прежде.

Имелись и положительные моменты — Москалев стал чаще бывать на берегу.

Ни пеликан, ни морской лев не отходили от него, втроем они образовали неразлучную компанию. Крыло у пеликана зажило, малость подобралось, но все равно на свое место не улеглось, висело подбито, косо, а вот натура у Пифагора Геннадьевича была легкая, он не унывал, худыми воспоминаниями свою жизнь не отягощал и вообще считал, что человек будет беспокоиться о нем все оставшиеся годы.

Ночевал пеликан на ланче — на борт научился забираться по трапу, и это получалось у него ловко, как у обезьяны, спать ложился в одно время с Геннадием, и вставал вместе с ним… Сопровождал Москалева везде, как верный ординарец.

Бывает, идет Геннадий по берегу, глазами прочесывает кромку прибоя, рассчитывая найти какую-нибудь нужную вещь — например, оглаженную водой деревяшку для подставки, кусок проволоки или ведерко из-под краски, — пеликан неотрывно топает за ним… Геннадий сядет, чтобы немного перевести дыхание, Пифагор тут же оказывается рядом, довольно хлопает клювом: правильно, мол, делаешь, Геннадий Алек-саныч, когда устраиваешь перерыв в изматывающем беге…