Прощай, Южный Крест!

34

А сейчас действие перенесем в нашу Белокаменную столицу, расположенную не на семи, а, как ныне кажется народу, на семидесяти холмах, — в Москву.

На дворе стоял уже двадцать первый век, подходил к концу второй год его движения по орбите времени, в Москве за окнами мела жесткая ноябрьская поземка, неслась по асфальту длинными серыми хвостами, нагоняя в душу недобрый холод, с вкрадчивым ведьминским стуком обследовала окна домов, скреблась, норовя забраться в какую-нибудь пустую квартиру, либо просто нырнуть под крышу, забить там пространство ледяной крупкой, но это, слава богу, не всегда получалось у подручных матушки-зимы.

Вечером, числа примерно пятнадцатого ноября, у меня дома на Садовой Кудринской улице раздался телефонный звонок. Звонил незнакомый человек, прилетевший из Чили, — моряк, работавший в Южной Америке по контракту на одном из международных судов.

Фраза, которую произнес он, обдала меня холодом секущим, заставила замереть сердце, — замереть в прямом смысле слова, оно остановилось:

— Ваш брат умирает на острове Чилоэ… Это на юге Чили.

Вот какие слова произнес тот моряк.

Честно говоря, я мгновенно почувствовал себя виноватым во всем, что происходило с моим братом Геннадием Москалевым. В первую очередь виноват потому, что все десять лет, которые он провел в Чили, у меня не было с ним ни почтовой, ни телефонной связи.

А с другой стороны, каким образом эту связь установить, как ее поддерживать? Мобильные телефоны, которые ныне всегда находятся под рукой, в крайнем случае в кармане или в сумке, тогда водились в количестве очень ограниченном, почтовая связь была просто невозможна, поскольку адреса почтового у Геннадия не было, он часто менял места, жил в разных городах, иногда оказывался в таких точках, куда ни один почтальон не сунется, побоится — ну, например, на исла Мончо — острове Пиратов, где сидят зэки, которым дали по сорок лет тюрьмы. Или на барже, облюбованной беглецами, удравшими от закона, этакой республике Шкид на чилийский лад, куда Геннадий попал случайно, почтальон также никогда не появится… Даже если ему прикажет сам Пиночет.

Обычно Геннадий звонил сам, из разных мест, почти не повторяясь в названиях их, а я был лишь "принимающей стороной" и чувствовал себя повязанным по рукам и ногам… Причем сделать я ничего не мог; действовать нужно было только через МИД. А подопечные мистера Козырева были такими же бездушными, безразличными чиновниками, как и тот дипломат в кавычках, что отказал Геннадию в помощи в очень трудную минуту и практически выгнал его за дверь.

Вообще-то козыревские "вареные дипломаты" иногда совершали действия, за которые их надо было не только выгонять с работы, но и отдавать под суд. Возможно, из-за такого народа самого министра Козырева в здании на Смоленской площади пренебрежительно, либо неприязненно называли Козырьком.

Вспоминается история, рассказанная пограничным генералом Михаилом Михальчевым, — произошла она не в тех краях, где жил Геннадий Москалев, а немного севернее, на Курильских островах.

Японцы, видя, как ослабла, сделалась покорной, во многом пустой Россия, как спивается ее непутевый лидер, стали настойчиво заявлять свои претензии на Курилы и Сахалин. И чем дальше, тем больше.

Ельцин и жался, и мялся, и носом нетрезво хлюпал, и физиономию в сторону отворачивал, но по физиономии этой плутоватой, марки "культур-мультур", было понятно, что за пару бутылок рисовой водки саке он отдаст и Курилы, и Сахалин кому угодно, не только японцам. Отдаст — и глазом не моргнет.

Одна беда — народ наш был против такого обмена, а гнева народного Ельцин, честно говоря, побаивался, даже в пьяном виде, — скинут ведь с высокого трона и морщиться не будут. Ведь не только умным, но и дуракам известно, что чем выше заберешься, тем больнее падать.

И все-таки попыток расстаться с дальневосточными территориями царь Борис не прекращал: на Курилы из Москвы стали приезжать разные ходоки-ходатаи, готовые поддержать Ельцина даже в бане, в голом виде, не говоря уже о вытрезвителе.

Очередные путешественники, одолевшие по воздуху десять с лишним тысяч километров, еще в аэропорту Южно-Курильска начали размахивать своими высокими агитационными мандатами: один из них Якунин, прозванный в печати попом-расстригой, был депутатом с Охотного ряда, второй Кунадзе — посланцем самого Козырька, в должности заместителя министра со Смоленской площади. Свою агитационную кампанию они перенесли из маленького и душного аэропортовского зала на городскую набережную, где под хмурый рокоток вспененных волн собрали целый митинг. На митинг пришли в основном мужчины, — почти все в морских тужурках и бушлатах.

Слушали они приезжих ораторов довольно внимательно, но позицию свою не высказывали, хотя глаза у некоторых из них поблескивали колюче — того гляди, проткнут какому-нибудь говорильщику-агитатору дырку в груди либо в животе.

А говорили высокие залетные гости о том, что жители Южно-Курильска не должны упустить счастливый шанс, который сейчас имеется у них (нарисовался в связи со сложной международной обстановкой), стать подданными богатой Японии. Япония претендует на Курильские острова, очень хочет их заполучить, так что у тех, кто пришел на митинг, есть возможность сделаться гражданами богатой страны, главное — чтобы собравшиеся высказали такое желание… И оно, желание это, обязательно будет учтено в Москве. Так что вперед, дорогие жители Курильских островов!

Вот какие речи вели высокие столичные гости.

Через некоторое время наступил некий переломный момент, который агитаторы, мягко говоря, проворонили. Собравшиеся на митинге неожиданно дрогнули, качнулись в одну сторону, потом в другую, и решительно подступили к гостям.

Без всякого стеснения ухватили их за ноги, за руки и, раскачав поосновательнее, швырнули в море. Только подошвы парадных бареток блеснули в воздухе.

— Плывите в свою Японию, — доброжелательно пожелали высоким гостям, — и скажите в Москве наше общее "нет!".

На этом агитационные мероприятия закончились.

Вскоре ходоки-ходатаи спалились — Якунина выгнали из Думы, а Кунадзе лишили кожаного удостоверения заместителя министра иностранных дел. Вообще-то замминистра из него был, мягко говоря, никакой; наверное, любой московский дворник азиатских кровей относился бы к России лучше, чем Кунадзе, и сделал бы для "дарагих рассиян" больше, чем он.

После ухода Ельцина, а вместе с ним и тех, кто сидел на ключевых постах в политике, в том числе и Козырева, спешно переквалифицировавшегося в специалиста по аптекарским товарам, можно было подумать и о русских людях, застрявших на чужбине.

Я кинулся искать Геннадия — не тут-то было. Раньше он объявлялся часто, звонил из какого-нибудь городка или поселка, иногда — из конторы, рассказывал о своих бедах, просил помочь через властные московские структуры, но те люди никого, кроме самих себя, не признавали и такими свойствами человеческой натуры, как жалость, сочувствие, необходимость протянуть руку тому, кто просит помощи, не обладали.

Возможность эта появилась лишь, когда людей этих потеснили. Да только вот отыскать Геннадия Москалева в стране не самой большой, но все-таки плотно заселенной, — двенадцать миллионов человек, — оказалось очень непросто. Он исчез, растворился, как иголка в стогу сена, — еще месяц назад звонил из города Вальпараисо, а сейчас пропал, нет его там! Где он в таком разе?

В том, что он погиб, умер, угодил под винт катера, я не верил, не может этого просто быть, а раз не может, то значит, он есть, где-то его можно найти… Но где? Медленно, как-то очень скрипуче, натужно двигалось время, было оно недобрым, чужим каким-то…

Так было до звонка проезжего моряка, направлявшегося из Чили во Владивосток — никаких концов и зацепок…

Разговор этот совпал с одним событием, к поискам Геннадия никакого отношения не имевшим. Я в те дни вернулся из Ливана, где вместе с киногруппой снимал фильм о русской эмиграции, живущей в этой стране.

Фильм был смонтирован на телевидении и должен был вскоре появиться на экранах "голубых" ящиков, но первый показ мы решили провести в Москве, в дипломатическом клубе, где часто появлялись послы разных стран.

Презентация прошла успешно, были речи, тосты, разговоры, рукопожатия, цветы, было все остальное, что обязательно сопутствует подобным мероприятиям (в том числе и хорошая выпивка), но главное для меня оказалось другое — была поднята тема моего брата Геннадия Москалева, исчезнувшего в Чили.

Ректор Дипломатической академии Олег Пересып-кин, чрезвычайный и полномочный посол, профессор, познакомил меня с чернявым, имевшим хорошую офицерскую выправку человеком с роскошными гвардейскими усами, очень похожим на донского казака… Это был посол Чили в России.

Я вкратце рассказал "донскому казаку" историю моего брата. Посол, человек искренний и хороший, готов был действовать незамедлительно и броситься на поиски Геннадия едва ли не со свечкой в руках.

Но свечка — это не географический ориентир и не прибор, способный обнаружить приметы пребывания человека в каком-то определенном месте, нужно было собрать подробную информацию: где, что, когда, почем, откуда, куда, зачем и так далее…

Поняв это, чилийский посол проговорил торжественно:

— Завтра я ожидаю вас вместе с господином Пересыпкиным на обед в нашем посольстве. Тогда мы все и обсудим, а потом я сделаю в Сантьяго все необходимые запросы… Думаю, очень скоро мы вашего родственника найдем.

Ночью я проснулся от острой тревоги, внезапно подступившей ко мне, — от напряжения даже в пространстве начало что-то подергиваться и рассыпать вокруг темные искры: а ведь я подставил Генку под чилийские спецслужбы… Зачем я это сделал? И по какой причине сделал? По неосторожности, по мимолетному простодушию посчитав, что раз в дело вмешается посол, то благополучный исход обеспечен, по доверчивости — даже не знаю, почему…

Так до самого утра я и не заснул, все ворочался, перекладывал самого себя с боку на бок и, извините, ругался тихо. Себя ругал, не кого-нибудь…

Утром позвонил Пересыпкину.

— Очень прошу тебя, Олег Герасимович, отмени обед у чилийского посла… Под любым предлогом. Землетрясение на Формозе, мол, случилось и тебе надо туда лететь, меня увезли в больницу — отравился манной кашей, либо тебя вызывают на заседание малого совнаркома, где будут распределять квоты на чего-нибудь важное…

Олег все понял, усмехнулся и произнес лишь одно слово:

— Ладно!

На обед мы не пошли и тему, скажем так, потихоньку замяли. Думаю, что поступили мы правильно.

На той дипломатической вечеринке находился и директор Латиноамериканского департамента МИДа Морозов Валерий Иванович; договорились, что вначале повидаемся с ним и все обсудим.

В общем, вместо обеда в чилийском посольстве я отправился к Морозову на Смоленскую площадь. Принял меня Морозов радушно, страны Южной Америки он знал, как свою собственную ладонь, до директорства в департаменте был советником-посланником в Аргентине, после директорства — послом в Мексике.