Прощай, Южный Крест!

12

Ржавую железную коробку, которую Сантьяго подобрал для будущей шхуны, Геннадий забраковал: металл был слабоват, испорчен ржавью, в некоторых местах был такой тонкий, что ткни пальцем — нарисуется дырка.

Корабельное кладбище было невелико, на нем в основном догнивали старые деревянные ланчи, металлические коробки тоже красовались, дразнили своей ржавью, но их насчитывалось много меньше, чем догнивающих раритетов, пропитанных солью и рыбным духом; но хоть и было железа немного, а на осмотр только подходящих коробок понадобилось три дня.

Облазив все, дотошно обстучав ржавь молотком, обследовав внутренности, Геннадий выбрал две более-менее подходящие коробки и сказал напарнику:

— Из этого, Сантьяго, может что-то получиться, хотя что именно, понятно будет только позже, — не сейчас.

— Что будет, то и будет. — Сантьяго вполне устраивало расплывчатое заключение. — Траулер будет, вот что.

— В лучшем случае — да, траулер, а в худшем…

— В худшем авианосец. С посадочной полосой для бомбардировщиков.

— Смеешься, Сантьяго? Правильно. Есть такая формула: кто смеется, тот всегда выигрывает.

Денег у Сантьяго не было. С каждым песо он прощался со скрипом, — похоже было, что кроме сорока тысяч долларов, которые он получил от Пиночета как реторнадо, не было у него ничего; поэтому каждую деталь, каждую железку приходилось добывать на разных свалках и доставлять на место на тележке; нанять в помощь кого-нибудь из рабочих тоже не очень получалось, — нечем было платить, а в одиночку ворочать тяжелый двигатель и громоздкие неувертливые мачты было невмоготу, Геннадий чувствовал, что вот-вот надорвется…

И помощник из Сантьяго был плохой, он не был приспособлен к корабельной работе совершенно и вообще не отличал корму от трюма, камбуз от машинного отсека, а якорь от лебедочного катка, использовать его, как примитивную рабочую силу тоже не получалось: тяжести более трех килограммов он не мог поднимать, — сипел, скрипел, стонал, вываливал изо рта сизый, вспухший, словно горячая лепешка, язык и в конце концов плюхался на задницу, начинал дышать так, будто у него лопнули легкие, и Геннадий тогда кидался на помощь.

Пеликан все понимал, садился где-нибудь неподалеку от Геннадия, начинал грозно щелкать клювом, словно хотел наказать того, кто с пренебрежением относился к его хозяину.

Каждый день Сантьяго появлялся на "верфи". Когда был готов корпус, сама коробка, прошпаклеванная, загрунтованная, покрашенная в три слоя, ее перегнали поближе к порту, там и работать было проще, и деталь какую-нибудь перехватить, даже умыкнуть ее у какого-нибудь ротозея — и такое было на боевом счету Сантьяго Альмего, да и сам он в портовой черте чувствовал себя свободнее. В одном из кубриков поселился бухгалтер будущей конторы, человек доброжелательный, насмешливый, часто подковыривавший самого себя, по имени Христиан.

Морской лев с разными перемещениями чуть не потерял Геннадия из виду. Если бы пеликан со своим сломанным крылом мог летать, он наверняка бы нашел Льва Геннадьевича и указал дорогу, но Пифагор только грустно поглядывал в сторону океана, находил своими острыми глазами что-то, но все это было не то. Он тоже скучал по своему приятелю Леве. Хотя голодным не был. Ланчи по-прежнему останавливались около Геннадия, и доброжелательные добытчики бакалавы кричали:

— Русо, получи провиант на три рта: пеликана, морского льва и лично твой, персональный!

Москалева рыбаки окончательно причислили к животному миру и поставили на обязательное довольствие.

Денег Сантьяго так и не достал, хотя и обещал, и это было не то, чтобы плохо, а очень плохо — на металлической шхуне слишком много тяжелых деталей, которые надо поднимать с берега на борт, устанавливать на конструкциях, регулировать, крепить… И все на ручной тяге.

Иногда Геннадию казалось, что внутри у него что-то трещит, рвется, лопается, ломается, — его пробивала боль, и тогда надо было немедленно делать передышку. Случалось, что Геннадий во весь рост растягивался на палубе и отключался. Добраться до своей каюты не было мочи.

Но иногда он все-таки добирался до нее. Каюта была крохотная: два с половиной метра на полтора, места хватало только для койки и обуви, все остальное надо было спускать в трюм, к будущей рыбе.

В одну из таких отключек он сквозь забытье услышал сердитое рычание и мигом пришел в себя, обрадованной пробкой выскочил на поверхность: Лев Геннадьевич нашелся! Это действительно рычал он. Пеликан восторженно, громко щелкал клювом: родной зверь появился!

Внизу, под каютой Москалева, находилось машинное отделение, — можно было услышать любой чих, любой малый скрип или стон двигателя, это устраивало Москалева.

Все время, что у него было, он отдавал работе. Поскольку вход в машинный отсек находился тут же, Геннадий часто, проснувшись ночью, спускался в него — не мог не работать, руки зудели, да и время выхода в море, на лов, делалось все ближе и ближе, а для него цель эта была единственным источником света…

Из маленькой каюты его можно было сразу перепрыгнуть и в рубку.

Доброжелательный бухгалтер родом происходил из Вальпараисо и поскольку в его городе с работой было туго, он перекочевал сюда. Сантьяго работой Христиана был доволен: толковый ему достался бухгалтер! Толковый ему достался и корабельный мастер, он действительно возведет настоящий траулер, а траулеры в Чили находятся только на вооружении государственного флота (хотя Сантьяго не знал, есть в стране рыболовецкий флот или нет) — вкалывает в поте лица, не жалея себя, — пот можно собирать ведрами.

Ночью Геннадию часто не спалось — думал о доме, мысли были тяжелыми, острыми, тревожными: как там, что там, все ли живы? Чтобы перебить мысли, задавить в себе тревогу, он снова, как и днем, спускался в машинный отсек, брался за инструменты. Христиан тоже иногда засиживался в своем кубрике, но не настолько, как Москалев, — выкладываться под корешок у него не хватало сил.

Как-то в поздний ночной час они столкнулись на палубе, полюбовались зеленой лунной дорожкой, рассекшей океан пополам, после чего Христиан неожиданно вздохнул затяжно и громко, будто позавидовал чему-то. Оказалось, нет, не позавидовал, скорее наоборот.

— Геннадий, я очень хочу понять, но никак не могу, почему ты себе не даешь ни минуты отдыха?

— Да как-то так получается, Христиан… Не от меня это зависит. В море ведь скоро выходим, поспеть к сроку надо.

— И море тебе тоже ничего не даст, ни одного грамма отдыха… Ты, Геннадий, будешь вкалывать, как проклятый, я тебя изучил досконально.

— А каким мне еще быть, Христиан? Я же, как мне было обещано, в компании — совладелец, так что вкалывать приходится до седьмого пота. Все пополам: Сантьяго вносит деньги, я — свой труд.

— Все пополам? Кто тебе сказал это, Геннадий?

— Как кто? Сантьяго. Лично. Собственной персоной.

— Здесь нет ничего твоего, все принадлежит Сантьяго. И кружка, из которой ты пьешь чай, и койка, на которой ты спишь, и газовая плита на камбузе, и судовая машина, на которой ты подорвал здоровье, пока устанавливал ее, — все-все-все, словом.

— Сантьяго говорил мне совсем другое.

— Мало ли чего говорил тебе Сантьяго… Компания уже зарегистрирована. Твоей фамилии в списке учредителей нет.

Геннадий почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, он поежился — стало холодно, вместо ответа он пробормотал что-то жалобно и невнятно.

— Хочешь, я покажу тебе документы? — предложил Христиан.

В ответ не услышал ничего, даже задавленного сипения: у Геннадия язык онемел во рту, — онемел и прилип к нёбу.

— Хочешь? — вторично предложил Христиан, Геннадий в этот раз нашел в себе силы кивнуть.

Христиан показал ему учредительные документы. Там фигурировали имена Сантьяго, его жены Людмилы, его брата, которого Москалев никогда не видел и даже не слышал о нем, и еще какого-то человека, — может, отца реторнадо Альмего, может, кума или свата, или как там называются эти "должности" в семейных иерархиях Южной Америки, — в общем, были перечислены все, кроме Геннадия Москалева.

Приступ удушья, навалившийся на него, не проходил. Такого удара от выпускника Астраханского института рыбного хозяйства, которому доверился, Геннадий не ожидал.

— В общем, Геннадий, ты все понял? — спросил Христиан тихо и как-то жалостливо. — Делай выводы. Ничего, что есть на шхуне, тебе не принадлежит и принадлежать не будет. Это — имущество Сантьяго и его семьи.

Выводы Москалев уже сделал: никакого моря, к выходу в которое он с такой надеждой готовился, не будет. Более того — он был болен сам, сильно болен. Ворочая в одиночку тяжести, он — во имя Сантьяго Альмего, — порвал себе спину. А это — инвалидность, он покалечился.

Боль ударила его сзади, пробила обе лопатки сразу, прямо во время разговора. Он с шипением втянул в себя воздух и медленно, словно бы не веря тому, что происходит, лёг на палубу.

— Что с тобой? — встревожился Христиан.

Геннадий, сглатывая боль, как невкусную еду, попавшую в рот, обрезая в себе слова, потому что сил, чтобы говорить, не было совсем, рассказал о беде, в которую сам себя загнал. Христиан лишь головой покрутил озабоченно — не думал он, что Сантьяго так поступит со своим компаньоном, по сути — близким человеком.

— У меня друзья имеют в столице клинику, — сказал Христиан, — они хорошие врачи. Утром поедем к ним показываться. Это тебе никак не помешает…

Дорога до Сантьяго была прямая, асфальт укатанный, ехать по нему — одно удовольствие. Христиан купил билеты, и они забрались в автобус.

Пеликан не отходил от Геннадия, когда тот собирался в дорогу, ухватил клювом за рукав, крепко ухватил, не хотел отпускать. Все понимал умный пеликан, и на Геннадия и на самого себя посматривал с жалостью. Что будет дальше, он не знал.

— Я постараюсь вернуться, — сказал Геннадий пеликану по-испански, хотя вряд ли что понял пеликан из его слов, — отпусти ты меня с Богом!

Через два часа они с Христианом уже прибыли в Сантьяго. Друзья-медики Христиана были такие же благожелательные, как и он сам, ситуацию с Геннадием поняли мгновенно, сделали несколько рентгеновских снимков и расстелили крупные пленки на стеклянном столе, снизу подсветили большой матовой лампой.

Несколько минут, не произнося ни слова, они рассматривали снимки и, будто удивленные птицы, звонко цокали языками. Во время этого птичьего разговора то один из них, то другой обводили пальцами какое-нибудь расплывчатое место в четком рельефе позвоночника, отпечатавшегося на пленке… Пробовали найти еще мутные места, но потом решили: хватит того, что они уже нашли.

Переглянувшись, молодые врачи обступили Геннадия кругом.

— Ну что, дорогой русо, — начал разговор один из них, с узким умным лицом и ровным пробором, разделившим блестящие черные волосы пополам — старший в этой команде. — Дела твои оставляют желать лучшего.

— А чего такого произошло? — встрял в разговор Христиан.

— В двух местах сместились диски, наехали друг на друга. Образовалась межпозвонковая грыжа, штука очень болезненная…

— И что делать?