Ползущие в ночи

39

Сент-Обен не умер.

Возможно, он уже не был живым в обычном смысле этого слова, но он определенно не был мертв. Его разум стал какой-то дрожащей желтой штукой, которая таилась и дрожала в смутных уголках его мозга. Время от времени здравомыслие поднимало голову и недвусмысленно сообщало ему, до каких уровней безумия и ужаса он дошел, но в основном он держал их запертыми в затхлом сундуке.

Но он все еще был человеком и по-прежнему обладал самосознанием, хотя ему было трудно вспомнить, кто он такой и как он оказался в этом затруднительном положении. Он держался в основном на сырой, грубой каше инстинкта. Это питало и наполняло его, заставляло его конечности двигаться, а его разум был сосредоточенным и стабильным. Если бы не этот атавистический инстинкт, он бы давно спрятался в себя, захлопнув дверь в реальность.

Он полз по наклонным узким туннелям на животе. Туннели были такие маленькие и тесные, что стены задевали его плечи, а потолок давил на макушку. Облепленный грязью, он полз через эту черную всасывающую грязь. Как какой-то безумный крот, теперь он был совершенно слеп в абсолютной темноте и двигался только на ощупь, его пальцы исследовали пространство и обнаруживали препятствия впереди.

Часть его мозга что-то помнила, но его сознание прятало эти воспоминания как можно глубже.

Было важно не вспоминать некоторые вещи.

Как те грязные, мясистые руки, которые оттащили его от Кенни и потащили по бесконечной извилистой сети ям с паразитами, в конце концов поместив в какое-то мерзкое логово, где еще больше рук щупали его, носы обнюхивали, а пальцы исследовали его. Он хорошо помнил это, потому что неровные стены освещались тусклым светом, исходившим от того, что казалось своеобразной сине-зеленой плесенью, пропитанной какой-то странной биолюминесценцией. Он не мог четко видеть, но было достаточно светло, как в сумерках или при бледном лунном свете.

Именно тогда он начал собирать все детали воедино.

Они думали, что он мертв.

Они поместили его в тесную закрытую камеру, вырытую в скользкой, влажной глиняной стене. И когда они это сделали (и он позволил им это сделать, Боже, да, он был парализован и физически, и эмоционально ужасом), он увидел другие фигуры, похороненные в бесчисленное количество других ячеек. И он знал, несмотря на зернистый свет, что эти запутанные, крепко связанные тела были телами мужчин и женщин, которые были помещены в эти отверстия, чтобы они могли размягчиться до состояния мякоти и должным образом разложиться перед тем, как их съедят.

И он был просто еще одним обедом.

Да, да, плоть – это пища, труп – это мясо, кровь – вино, а разделанный, непрожаренный труп – это хлеб, который нужно преломить ужасными руками, чтобы затолкать его в пасти прожорливых упырей. Все сходится, все работает, и все это имеет прекрасный смысл, верно? Ну... ВЕРНО?

И, Боже, так и есть, о, Боже милостивый, возвышавшийся на своем престоле высоко над могильными ямами, в этом есть смысл. Здесь внизу не мужчины и женщины. О, нет, нет, нет, нет, пропади пропадом эта гребаная мысль, друзья и соседи. Это не были ни мужчины, ни женщины, ни люди, просто... просто... отвратительные, богохульные, выродившиеся существа, которые не могут существовать при свете, а вынуждены ползать в могильной тьме. Черви, человеческие личинки, питающиеся мертвецами, точащие когти о крышки гробов и зубы о кости.

И если счастлив ты, в ладоши делай хлоп, и никто не смеется, когда мимо проезжает катафалк... хи-хи-ха-ха.

Его разум плавал в этом бесконечном море безумия. Он вспомнил, как очнулся и увидел, что остальные ушли, а рядом было только какое-то древнее, тонкое, как палочка, существо. Это была женщина, невероятно старая, ее лицо было скрыто под копной серовато-коричневой шерсти, в бесцветных волосах застряли палки и комья грязи. Ее грудь корчилась от каких-то ужасных судорог, как соски у матери-свиньи. Она сидела в углу, глядя в одну точку и покусывая собственные пальцы. Сент-Обен слышал скрип ее зубов, влажный и отвратительный звук ее чмокающих губ и пытливого языка.

И это было достаточно плохо, достаточно плохо было оказаться в ловушке в этом ужасном логове, где люди были спрятаны, как толстые пауки в гнезде шершней, но стало еще хуже. Ибо там началась причудливая, агрессивная мелодия гортанного визга и тявканья. И он увидел, что звуки исходят от стены прямо напротив его собственной, эхом отражаясь от бесчисленных дыр, прорытых в глине... и в этих дырах были извивающиеся, деформированные, ужасные твари. Старушка поползла по полу и начала что-то рвать в камере прямо под Сент-Обеном. Он услышал влажный мясистый треск рвущейся гнилой ткани. Он был благодарен за мрак, потому что не мог видеть, что она взяла и чем кормила тварей в этих ужасных дырах.

Возможно, он не мог точно вспомнить свое имя, но он знал одно: он был в детской, его мариновали для этих кошмарных и беззубых детских ртов.

Он мог бы потерять сознание или залезть в какую-нибудь трещину в полу своего разума, где было темно, уютно и безопасно. Когда он открыл глаза, плесень ярко сияла, обнажая нечто такое, от чего его глаза закатились, а зубы дико застучали до боли в деснах.

Это... это... это... что это? Что это за штука выходит из тьмы?

Он не знал это, он знал только то, что это заставило его описаться.

Там что-то стояло... ну, не то чтобы стояло, а было подвешено на проводах, как марионетка, только это были не провода, а десятки, десятки и десятки веревочных нитей розового грибка, которые заполонили подземный мир пожирателей трупов. И они не совсем были привязаны к ней – потому что, о да, это определенно была она – но врастали в нее и выходили из нее, соединяясь с огромной розовой пульсирующей массой мерзкой ткани, которая выглядела почти стеганой, мягкой, губчатой и извергающей перламутровые красные слезы. Веревочки тянули ее, растягивали, расплющивали и удлиняли, превращая ее в женщину и что-то совершенно не похожее на женщину.

При виде этого... ее... этого Сент-Обен издал звук где-то между хихиканьем и тихим криком.

От женщины исходила вонь.

Пахло кислой мочой, загрязненными сточными водами и трупами в зеленых прудах.

Она оседлала прекрасную розовую паутину, разве ты не видишь?

Да, теперь это было очевидно: сверкающая розовая паутина, которая росла внутри нее и вне нее, потому что она и грибок были одним целым. На паутины были нанизаны блестящие шелковые футляры и скопления рубиновых кровяных яиц, все это было украшено гобеленами из перьев, сотканными из паутины и паучьей марли, нити и лабиринт, смертоносное гнездо черной вдовы.

Послушай, послушай... ты ее слышишь? Слышишь?

Послышалось дрожание конечностей, влажный звук и сухой звук, скользящий звук, а затем звук разрывания плоти. Женщина раскололась, и из нее вырвалось что-то чудовищное. Оно было мерзким и извивающимся, розовым и ползучим ужасом, освещенным мягким светом. Это был грибок, и он извергнулся из нее, он хлестал и пенился, и когда его текущая масса отступила обратно в нее... осталось что-то вроде блестящих яиц, нанизанных на пряди, как бусинки на нитку.

В своем воображении Сент-Обен увидел, что в каждом из них находится корчащаяся личинка.

При тусклом свете, конечно, он не мог этого увидеть, но в его сознании этот образ был довольно живым. Он попытался заглушить мысли об этом, но этот образ закрепился в его голове. И когда он посмотрел на женщину, которая снова заштопала себя, она была шарообразной массой кровоточащих глаз.

Она была призраком тьмы.

Она была грабительницей мужских умов.

Она была живым гибридом пластиковой ткани, грибка, женщины, биологической машиной, которая заново собрала себя с извращенным детским воображением. У него выросли уродливые головки, огромные и выпуклые. Оно превратилось в бледное извивающееся существо, похожее на зародыш термита. Оно отрастило дюжину конечностей, которые не были руками или ногами, и дюжину хватавших человеческих рук, вытянувшихся от груди к промежности, как коровьи соски. Его лицо превратилось в гротескную мультяшную зубастую ухмылку хэллоуинской тыквы и массу серого грибка. Его голова мутировала в скопление слепых белых глаз, а затем в получеловеческое чудовище, которое выглядело как что-то, выброшенное из ведра в комнате для вскрытия.

Она/оно/они ползали, корчились и были вязко живыми. Нечто, состоящее из тысячи движущихся частей... ртов, заполненных зубами, и пальцев с когтями и щупальцами, крыльев летучих мышей и конструкций из блестящей кости. Но, несмотря на все это, она все еще была странно эмбриональной и несформированной. Она формировала себя во всем, с чем сталкивалась в каждом темном ползучем пространстве и в вонючей дренажной канаве, через которые она прокралась, в каждом разлагающемся трупе и убитом на дороге животном, на которое она наткнулась, в каждой мухе, червяке и ползучем существе, которые заражали трупы, которыми она питалась. И во многом это было чисто субъективное впечатление.

Тем не менее, все это, все это не было предназначено для того, чтобы напугать его, и он знал это. За всем этим стояла вполне реальная повестка дня, и когда он понял это, это был луч света, отгоняющий тьму в его голове.

Это для тебя, все для тебя. Она пытается тебя развлечь. Она не хочет, чтобы ты боялся. Она хочет, чтобы ты развлекался и не боялся. Кем бы она ни была и чем бы ни было создание-грибок, они не злобные создания.

Но я не хочу этого, - подумал он. - Я этого совсем не хочу. Я хочу уйти... разве ты не понимаешь? Я хочу уйти!

Теперь она превратилась в блестящую розовую паутину. Огромные нити и веревки ткани, соединяющие ее с потолком, стенами и даже полом, утолщались, копируя себя, пока не превратились в запутанный лес, штопая, подшивая и зашивая себя в ловушки, воронки и петли. Она остановит его. Она свяжет его и запрет, потому что хочет, чтобы он остался навсегда.

- Иди ко мне, - услышал он ее голос в своей голове. - Иди к маме. Присоединяйся ко мне, как другие присоединились ко мне и были переделаны мной. Я мягкая, теплая и успокаивающая. Усни со мной.

Сент-Обен больше не мог думать.

Его пальцы ощупывали пространство, пока левая рука не схватилась за фаллическую форму гриба. Сначала он казался жирным и грязным... потом стал на ощупь как бархат. Он держал его в руках, его шелковистость вызывала своего рода тактильный восторг, и он не смог сдержать стон. Это было так замечательно. Где-то в процессе он поднес его ко рту и поцеловал.

Его губы покалывало.

Это было удивительно. Он был таким мягким, таким нежным. Это было похоже на щеку ребенка или пух цыпленка, и то и другое, но ни то ни другое. Кроличий мех по сравнению с этим казался грубым материалом.

Он лизнул его, и это взорвало его вкусовые рецепторы новыми ощущениями, заставив его дрожать и задыхаться, просить о большем.

Он укусил его.

Боже правый.

Это был редкий деликатес, сладкий, соленый и аппетитный. Это вызвало выброс эндорфинов в его голове, которые наполнили его тело чувством спокойствия, удовлетворения и чистой биохимической радости.