Незримые

Глава 23

Они режут торф. Делать это положено между страдами, в июне, чтобы торф подольше сох. Режут старыми лезвиями от кос, Ханс приделал к ним деревянные рукоятки. Сам Ханс режет лопатой, наточенной остро, как коса. Поэтому Ханс единственный работает стоя. Все остальные стоят в болоте на коленях. И Барбру тоже. Ее младенец спит на разложенной рядом овчине. Куски торфа похожи на мокрые книги, толстые и черные, они неделю сушатся в кустах, покрываются корочкой, и Ханс с Мартином, укладывая их по кругу, строят круглую башню высотой в человеческий рост, с бесчисленным множеством щелей, словно бойниц, и бросают оставшийся торф в это цилиндрическое сооружение, небрежно, как попало, а после делают сверху полукруглую крышу. Таких крыш нигде больше нет, ни на церквах, ни на домах, однако сквозь нее ни капли воды внутрь не просочится, и ветер тысячей сухих ручейков сквозит через трещины в цилиндре, вынося с противоположной стороны всю сырость.

Правильно сложенный торфяной штабель не просто красивый, как бывает красиво рукотворное сооружение посреди пейзажа, он произведение искусства. А вот торфяной штабель, сложенный небрежно и впопыхах, – это трагедия, что выясняется в наименее подходящий момент, в январе, когда они добредают до штабеля по снегу, с плетеным коробом на спине, и обнаруживают, что торф промерз и стал жестким, будто камень. Можно колотить по нему кувалдой и топором. Можно разнести динамитом. Собрать ошметки, которые разнесет на километры вокруг, и сунуть их в печку только для того, чтобы увидеть, что топить ими невозможно: они превратились в вязкую черную, ни на что непригодную глину. Поэтому вдобавок ко всему придется грести до фактории и покупать то, чего полно в собственном болоте, – глупее и не придумаешь.

Ингрид – единственная, кто не режет торф, она слишком мала, она переворачивает полусухие куски торфа и ставит их на ребро, как фишки домино, елочкой, чтобы ветер проникал между ними и сушил их, теплый ветер с материка, обдувающий остров уже много дней, но теперь он совсем стихает.

Они замечают это одновременно.

Они бросают работу, поднимают головы, переглядываются и прислушиваются.

Внезапно птицы умолкают. Трава не шелестит, насекомые не жужжат. Море гладкое, плеск возле берега стих. Со всех горизонтов – ни звука, точно они взаперти.

Подобная тишина накрывает их крайне редко.

Особенность ее в том, что случается это на острове. От этого она еще более давящая, чем тишина, что внезапно наступает в лесу. В лесу часто бывает тихо. На острове же тишины так мало, что сейчас островитяне замирают, озираются и не понимают, что происходит. Тишина вызывает у них недоумение. Таинственная, граничащая с ожиданием, без лица, облаченная в черный плащ, она бесшумно шагает по острову. Надолго ли она приходит, зависит от времени года, зимой, в морозы, когда здесь лед, она задерживается подольше, а летом похожа на короткую передышку между дуновениями ветра, между приливом и отливом, похожа на чудо, которое переживает человек между вдохом и выдохом.

Потом внезапно кричит чайка, из ниоткуда налетает ветер, и упитанный младенец на овчине плачет. Можно браться за инструменты и продолжать работу, будто ничего не произошло. Потому что это оно и было – ничто. Говорят, затишье бывает перед бурей, мол, тишина – это предупреждение, молчание после взвода курка, еще говорят, будто тишина имеет некое значение, но чтобы понять его суть, придется долго листать Библию. Но тишина на острове – это ничто. О ней никто не говорит, никто ее не помнит и не дает ей названия, как бы сильно она ни давила на них. Тишина – крошечное мгновение смерти, пока все они еще живы.