Незримые

Глава 40

По сравнению с тем счастливым временем, когда Ингрид, готовясь к конфирмации, жила в доме пастора, служба у сына владельца фактории и его жены оказалась не столь чудесной. Напротив – очень непростой. Во-первых, дети были совсем непохожи на пасторских. Старший, семилетний мальчик, по той или иной причине не ходил в школу. Его звали Феликсом, и, не получая желаемого, он принимался кричать, словно зверь, – тогда его мать выбегала из комнаты и успокаивать его приходилось Ингрид.

Вторую, девочку трех лет, звали Сюсанна. Она почти постоянно лежала в колыбельке, такой просторной, что там и взрослый мужчина уместился бы, а в остальное время сидела на коленях у матери или Ингрид, не выказывая никакого интереса к чему бы то ни было. Еще Ингрид катала ее по улице в маленькой деревянной колясочке с нарисованными на ней цветами – это когда Ингрид отправляли за покупками или за рыбой в факторию.

Для нее эти прогулки до лавочки были самым главным событием дня: она везла коляску с ребенком, что прибавляло ей в собственных глазах пять лет возраста и возлагало на нее ответственность. Она одевалась со всей тщательностью, если с ней заговаривали, она вежливо отвечала, улыбалась и поддерживала беседу, Ингрид – удивительное дело – была доброй и обходительной девушкой с островов.

А вот этот вялый ребенок, эта девочка пока не научилась опрятности и даже не умела прямо сидеть на полу, не говоря уж о том, чтобы ходить. Ингрид считала, что девочка, наверное, больна. Об этом Сесение даже слушать не желала, нет, Сюсанна просто чересчур нежная. Это звучало почти возвышенно, словно фарфор.

Хозяйка тоже была немного странная – если, конечно, людям ее круга вообще не свойственен такой склад. Бывало, она сидела и шила, но вдруг вскакивала и бежала из дома в факторию, где теперь, когда старый владелец одряхлел, распоряжался ее муж Оскар, и возвращалась либо с улыбкой на лице, либо заплаканная и растрепанная, а порой ее обуревало и то и другое чувство одновременно. Тогда она могла спросить, почему Ингрид уже покормила Феликса, – она, действительно, делала так, чтобы заставить его замолчать, но чаще всего потому что время подошло.

Сесение осторожно гладила его по голове, как будто боясь обжечься, уходила на второй этаж и укладывалась в постель, но сперва открывала окно и проветривала комнату – Ингрид сроду не слыхивала, чтобы кто-нибудь проветривал помещение, где нет чада, а вставала лишь с наступлением темноты. К этому моменту дети давно уж были накормлены ужином, а вернувшийся домой хозяин сидел в дальней гостиной и курил трубку.

Из кухни Ингрид слышала, как супруги смеются и ссорятся, кричат друг на дружку и снова смеются, настроение у них так стремительно менялось, что спустя неделю она завела привычку ложиться спать пораньше, потому что и за ужином они общались таким же изнурительным образом, отчего Ингрид толком не понимала, над чем они смеются, и не в состоянии была отвечать на их вопросы.

Сын владельца фактории был вежливым и отстраненным, непонятным и веселым. Он собирал марки, храня их в большом альбоме, и эстампы с Наполеоном и правившими в Норвегии датскими и шведскими королями – эстампы он раскладывал по большому столу, и в обязанности Ингрид входило убирать их, соблюдая определенный порядок. На Ингрид он смотрел по-особому и подмигивал ей, когда Сесение не видела. Еще он не умел выбирать кости из рыбы, поэтому просто клал себе на тарелку порцию трески, отламывал вилкой кусок и клал в рот, прямо вместе с кожицей и костями, а потом выплевывал все, чему не место в желудке. Приходилось ему непросто, особенно если он в этот момент еще и разговаривал.

Вдобавок ко всему ходил он в вечно запотевших очках. Ингрид как-то предложила их протереть, и тогда хозяин так странно посмотрел на нее, что ответа она так и не уловила. Ингрид казалось, будто он обдумывает что-то, будто в нем живет какая-то слабость, и в этом он напоминал собственного сына, с которым никогда не разговаривал, – в этом доме дети и родители жили в своих мирах.

Одно маленькое разочарование следовало за другим в этом богатом доме, где ничто, по сути, не должно бы идти вразрез с ожиданиями Ингрид.

Работы было не так уж и много, они ведь даже скота не держали, и каждую неделю к ним приходила с маленького хутора в овраге за церковью старая женщина и мыла полы во всех девяти комнатах – кроме комнаты Ингрид, она прибиралась сама – и в придачу на кухне. Поломойка приходила затемно и уходила затемно, и, заметила Ингрид, часто ей не платили. Сесение, даже не смущаясь, говорила, что сегодня денег у нее нет, но ведь Ингеборг продукты пока и в долг дадут, верно?

Старуха никогда ничего не говорила, горбилась и молчала, и от нее пахло чем-то странным, может, смальцем? Но на детей она шикала, словно они ей мешали, хотя они не мешались, Ингрид за этим следила, она почти за всем следила, она пеклась об этом доме как о своем, она начала защищать его, вместе с его диковинными порядками, и перед самой собой тоже, еще немного, она бы и хозяйской манере есть рыбу перестала удивляться.

Она пробыла там всего три месяца, когда с фактории прислали передать, что Оскар Томмесен, как и собирался, сел на паром до города, однако обратно не вернулся.

Объяснений этому можно было найти немало, но правдоподобного – ни одного, и весь оставшийся вечер Сесение, заламывая руки, расхаживала по дому, не в состоянии отвечать на вопросы, которые Ингрид, как разумная прислуга, полагала уместным время от времени задавать.

Когда муж не вернулся ни на следующий день, ни через день, хозяйка совершенно перестала обращать внимание на детей и лишь бродила по дому, словно призрак, неопрятная, пересчитывала мебель и вещи и переписывала их в книгу с плотными страницами, а после начала укладывать все в большие чемоданы. И днем и ночью ее сопровождали свет и звуки, три дня и две ночи. Затем исчезла и она, не сказав ни слова, просто Ингрид как-то утром проснулась и спустилась в кухню, топить печь и варить кофе, а хозяйки нет, дом заполнила мертвая тишина и темнота, тишина такая, какой прежде там не бывало.

Ингрид дождалась, когда пробьют часы, разбудила детей, накормила их и принялась ждать. Ничего не происходило. Она подошла к двери в супружескую спальню, постучалась и, не дождавшись ответа, заглянула внутрь. Двуспальная кровать заправлена, но в спальне никого. Явившаяся мыть пол Ингеборг, видимо, догадалась, что случилось, и пробормотала, мол, да уж, вон оно как все с этим банкротством обернулось, люди, может, и не как в воду глядели, но уж в газету точно глядели не зря.

Ингрид понятия не имела, что такое банкротство. Газету, которую приносили три раза в неделю, она тоже не читала, и когда старуха пробормотала, что младшие Томмесены наверняка в Америку подались, голова у Ингрид пошла кругом.

Не сняв даже верхней одежды, Ингеборг сидела на просторной пустой кухне, впервые пила здесь кофе из чашки с золотой каймой и говорила, что как старик заболел, так все и пошло под откос.

Ингрид, смутившись, обрадовалась: значит, она тут ни при чем. Вот только на самом деле она-то тут еще как при чем, потому что это у нее на руках теперь двое чужих детей. И полы остались немытыми, Ингеборг допила кофе и сказала, что теперь уж вряд ли вернется.

– Но чего ж мне делать-то? – воскликнула Ингрид.

– Да уж, чего тут поделаешь… – сказала старуха и ушла.

Ингрид пожалела, что не заплакала раньше – сейчас, когда этого все равно никто не видит, уже поздно.