Незримые

Глава 39

После приготовлений к конфирмации в доме пастора Баррёй кажется Ингрид скучным. Ситуация не меняется даже оттого, что там горит фонарь, который показывает чужим судам дорогу в темноте. Ингрид не то чтобы хочется уехать отсюда, ей хочется, чтобы Баррёй изменился, и хочется взять Баррёй с собой в большой мир и наполнить всем тем, чего ему недостает, а такого немало, ее переполняет некое непонятное ощущение, поэтому таскать торф, ходить в хлев и картофельный погреб, вытаскивать вместе с Барбру сети и потрошить рыбу ей невыносимо, женщинам не пристало выполнять такую работу, им полагается смотреться в зеркало, и петь в хоре, и ждать писем, смеяться вместе с подружками и ходить всем вместе по дороге в одинаковой одежде, когда небо лазурно-голубое, а моря не слышно, даже вдали.

Как ни странно, в последние зимы Баррёй еще скупее на события, по ночам Ингрид так мучается от бессонницы, что думает, будто больна, а утром лежит в постели, пока мать не поднимет ее, здесь ей некого любить, Баррёй словно незнаком ей, как будто прежде она не замечала монотонного гула ветра и воды, они выводят ее из себя, как и крики чаек, и кулики-сороки, и гага, и глупые бакланы, которые стоят с обугленными головешками, похожие на нахохлившихся от ветра монахов, нет, Ингрид рвется в мир, работать, ей это непременно надо.

Однако миру она не нужна.

В мире внезапно случился перебор таких, как Ингрид. Мария ищет ей место, выспрашивает всех, иногда с ведома дочери, порой без него, но так уж оно сложилось, и отец говорит, пускай Ингрид идет с ними на Лофотены коком. Но Мария противится, она сама была коком на Лофотенах, как раз тогда они с Хансом и познакомились, так что с них хватит. Особенно же Марию раздражает, когда Ларс, приехав на побывку, тащит Ингрид с собой в море, а ведь она совсем уже женщина. В море она все же выходит, она держит лодку на месте, пока Ларс, расставив ноги, вытаскивает сети, и выпускает из рыбы кровь, и в этом аду чувствует себя на своем месте.

Но как-то раз Мария показывает, наконец, ей письмо, в котором написано, что Ингрид принимают в служанки к сыну владельца фактории Томмесена – его зовут Оскар, а его молодую жену Сесение, родом она откуда-то с юга страны, и у них двое детей, за которыми надо присматривать. Живут они в недавно построенном доме напротив фактории.

– Тебе уж много лет как надо б в людях быть.

Ингрид кивает.

– Ну, теперь зато проще будет, – говорит Мария, будто зная, что все пути ведут назад. А может, в ее словах кроется зависть. Или зарождающаяся тоска. Но «молочная» шхуна превратилась в часы, и она принесла им то же времяисчисление, что и на материке.

Ингрид сходит на берег возле фактории, а мать и дети Томмесен стоят и ждут. Сесение дружелюбна и свежа, и говорит она на диалекте. Ингрид несет свой маленький чемоданчик, уносит его в тишину, подальше от моря и его душераздирающих звуков. В ее новом жилище на коньке дома драконьи головы, а на крыше – флюгер, дом обсажен высокими деревьями, листва которых шелестит в вечернем ветре, однако и это – проявление тишины.

Входя в дверь, Ингрид чувствует себя глупенькой, как в тот день, когда пошла в школу, но Сесение деликатно этого как будто не замечает, она показывает Ингрид комнату, которую подготовила сама. Ингрид с восхищением рассматривает ящички и шкафы и не видит, как хозяйка, подойдя совсем вплотную к ней, принюхивается, выясняет, не пахнет ли от нее. Зато Ингрид замечает, когда хозяйка, якобы чтобы снова поприветствовать, берет ее за руку и разглядывает ногти. Но ногти Ингрид под надзором Марии тщательно оттерла, поэтому во время осмотра стоит спокойно, а когда они проходят в кухню, думает, что экзамен она выдержала, и ей продолжают показывать дом. Выложенную голубой плиткой печку из города Делфта в Голландии топить, несмотря ни на что, полагается так же, как и буржуйку на Баррёе. Правда, греет она чуть похуже, однако дольше, и управляться с коксом не сложнее, чем с торфом, а даже проще.

– Здесь гостиные, – говорит Сесение. Три гостиных – словно ступеньки к личным покоям, где тоже стоит печка-голландка, но ее Ингрид полагается топить только раз в день, в пять вечера, так тепло сохранится до семи, когда хозяин возвращается с работы. Вот часы, с которыми надо сверяться, – семейная реликвия с маятниками, римскими цифрами и латунными гирями, их следует подтягивать каждые четыре дня. Больше никакой работы в этих помещениях от нее не ждут, детям играть здесь тоже не разрешается. Ингрид размышляет, почему она вообще боялась, и думает, что, наверное, она сама чересчур замешкалась, засиделась на острове, а не мир ее не принимал, возможно, она сама ошиблась, но больше она такой ошибки не допустит. Мысль же о том, что это мать удерживала ее дома, что Мария в своем одиночестве тянула ее на остров, – такая мысль в голову ей не приходит.