Незримые

Глава 36

Мартин, человек, который никак не мог толком согреться, лег отдохнуть в тени, и похоже было, будто он спит, как обычно спал, недоставало лишь кошки Карнут у него на животе.

Мария обернулась и велела детям не идти дальше, нашла глазами мужа: отложив косу, он спокойно шагал к ним. Барбру вышла из дома и остановилась, выжидая. Все появились точно по команде.

Опустившись на колени возле отца, Ханс дотронулся до его щеки. Все молчали. Ханс выпрямился, посмотрел на Ларса и сказал, что он должен помочь ему принести кое-что с новой пристани. Ингрид слышала, как они разговаривают. Ларс рвался помогать, отец что-то объяснял, но Ингрид не расслышала.

Они принесли приставную лестницу, которой пользовались, копая колодец, и пару подстилок, на которых спали шведы. Ханс расстелил одну подстилку на лестнице, вместе с Барбру они переложили отца на нее, укрыли второй подстилкой, подняли лестницу и донесли его до лодочного сарая, а там положили на вальцы, где обычно стоял ялик. После они закрыли обе двери и люк в полу, чтобы внутрь не пробрались птицы.

На следующее утро они двумя лодками выдвинулись на Хуведёю. Барбру с Хансом сели на весла в самом большом ялике. На корме расположились Ингрид с Марией, на форпике пристроился Ларс, совершенно потерянный. На буксир они взяли плоскодонку, в которой лежала лестница с Мартином. На море был штиль.

Они причалили к маленькой пристани возле фактории. Ханс сходил за пастором Юханнесом Малмберге и помог тому спуститься по крутой лестнице на пристань. Пастор по очереди пожал им руку и произнес слова утешения, которые говорил много раз и к которым так и не привык. Пароход как раз недавно привез лед, поэтому тело можно положить в погреб со льдом.

– Вы привезли одежду?

Да, они захватили узел с одеждой, праздничным нарядом Мартина.

Значит, осталось только гроб заказать?

Конечно, деньги у них есть.

Ханс и Барбру отнесли лестницу с лежащим на ней отцом в погреб со льдом и положили ее на козлы, поставленные среди высоких, облепленных опилками штабелей льда – прошлой зимой лед вырезали из озера далеко на материке, лед пережил даже это лето, жаркое, другого такого и не упомнишь, здесь, внутри, было прохладно и совсем тихо.

Они вернулись на залитый солнцем причал, где небольшой группкой собрались люди. Один из рабочих с фактории подошел к Хансу, пожал ему руку и пробормотал что-то, не стремясь к внятности. Потом пожал руку Барбру. Потолковали о похоронах. Пастор Малмберге попросил простить его, что он второй раз не стал спускаться по крутой лестнице на пристань. Не за что тут извиняться, ответил Ханс. Снова пожав всем руки, на прощанье, они сели в ялик и поплыли домой, а за собой тянули плоскодонку.

Кошка Карнут и Ларс горевали сильнее всех. Ларс кричал и крушил все, что под руку попадется. Ханс молчал. Барбру тихо плакала, когда думала, что никто не видит. У Марии лицо сделалось серым и неподвижным, как в засуху, когда она думала, что животным конец. А Ингрид пришла к выводу, что некоторые в своей скорби искреннее других. И прежде всего, она сама. Она убежала на скалу у новой пристани в надежде, что огромная рука сбросит ее в море и будет держать в воде, пока она не умрет, потому что у нее самой не хватит сил спрыгнуть, но и рассыпаться в прах на берегу она тоже не в состоянии, хотя она всхлипывала и тряслась, пока Мария не забрала ее оттуда, не оторвала от утеса и не потребовала взять себя в руки – ну что, сейчас-то Ингрид понимает, что наделала, когда они с Ларсом сели в ялик и уплыли? Мартин был старик, а дети есть дети, тут море разницы.

Ингрид ссутулилась, словно изогнувшийся уж, и застыла жестким безмолвным узлом. Ночью ей разрешили спать с матерью в северной зале, а отец лег в южной один, и перед сном в животе у нее снова разгорелся прежний огонь, как в тот день, когда ее мучили мысли, можно ли доверять отцу, или матери, или вообще хоть кому-то.

В день похорон к новой пристани причалил дядя Эрлинг на шхуне, битком набитой родственниками, о которых Ингрид много слышала, но видела далеко не всех: четыре отцовские сестры с мужьями, три младших маминых сестры, две с мужьями, сам дядя Эрлинг с женой Хельгой и ее престарелым отцом, и еще пятнадцать двоюродных братьев и сестер всех возрастов, всех их Эрлинг сутки собирал по островам, крупным и помельче, и теперь прибыл с ними на Баррёй, чтобы захватить последних остававшихся.

Оказавшись на борту, островитяне пожимали руки и беззвучно здоровались направо и налево, чтобы не нарушить мир и покой на ковчеге, который пыхтел под солнцем дальше, к фактории.

Им перекинули сходни, они немного подождали, когда судно пришвартуют как следует, и, сбившись вместе, словно в робком танце двинулись наверх, к лавке и деревне, самый продубленный ветрами церковный приход во всем Господнем царстве, в черной праздничной одежде они продолжают шествие к церкви, где все идет чин чином, у кормила стоит пастор Юханнес Малмберге, тут же его красавица-жена и двое их маленьких сыновей и Томас и Инга, как обычно пришедшие со Стангхолмена на веслах, и еще с десяток других островитян, столько людей вокруг Ингрид никогда не собиралось, и все они склонили головы и закивали, когда Малмберге завел искусно составленную речь о сорока трех зимах, проведенных Мартином в лодке возле Трэны – именно поэтому руки у усопшего такие заскорузлые. Памятуя о жизненном пути усопшего, остается лишь возблагодарить Господа за то, что Он позволяет им предать тело земле, хотя и море – тоже небеса, об этом не следует забывать, особенно в этих краях, как и о том, что дорогой покойный, Мартин Конрад Ханссен Баррёй, мирно уснул там, где ему мечталось, на своем родном острове, и вскоре обретет наконец отдохновение рядом со своей дорогой Кайей, Богом данной супругой, прожившей недолгую жизнь, теперь неизбывная печаль его утолена, и нам следует принять это, хотя губы наши дрожат и волны застят глаза, – Юханнес Малмберге вздохнул, красным платком вытер с макушки пот и, обратив взор к неровной гряде гор, дал церковному служке сигнал опускать гроб в углубление, опасно напомнившее Ингрид колодец, который они выкопали целый месяц назад, аминь, ей сделалось совсем тошно.

На обратном пути Ханс вдруг спохватился, взял у брата штурвал и повернул шхуну обратно – не хотел оставлять приставную лестницу и две подстилки, забытые ими на причале возле склада со льдом. Лестница-то считай что новая.

Ингрид молчала.

Тем вечером она вообще мало говорила. Настрой, созданный в ее душе словами священника, портила странная перемена атмосферы на борту шхуны, кладбищенская тишина должна ведь пребывать с нами вечно, да вон даже ветер затаил дыхание, однако из открытого люка трюма доносился смех, а на корме одна из тетушек приобняла Марию, и та, чтобы не рассмеяться, зажала рот рукой. Самые младшие дети бегали по палубе, и никто их не одергивал. А через окошко Ингрид видела в рубке бутылку водки, она стояла на компасе – единственный вертикальный предмет посреди тягучих волн, и пять зеленых стаканов, которые отец и другие мужчины передавали по кругу.

Они причалили на Баррёе, открыли трюм и принялись выгружать на берег ящики с едой и напитками, постельное белье и одежду. Целый сонм незнакомых людей рассыпался по острову, узнавая каждый его уголок.

– Помнишь Ветряной кряж?

– А вон там Квитсанда…

Утесы, луга, бухты… Не нашлось ни клочка земли на острове, которого бы эти посторонние люди не знали и при встрече с которым не пришли бы в восторг. Ингрид больше не была местным жителем на собственной земле, хранящим секреты о ее сокровищах и тайнах, – она превратилась в изумленного гостя чьей-то жизни, какой она когда-то была и всегда будет, потому что ничье детство не исчезает.

Одна из отцовских сестер опустилась на колени и выкопала ушедший в землю гагачий домик, которого Ингрид сроду не видала, потом отыскала еще один – о нем Ингрид тоже не знала, отчистила его и захотела починить, поэтому попросила Ингрид принести ей плитку шифера, объяснив, где именно его взять. Гостям не требовалось ничего показывать, они были в курсе того, где хранится пух и где встает рыба, где орлы вьют гнезда и где в чулане располагаются всевозможные ящички и тайники. Даже дети, никогда прежде тут не бывавшие, обладали неприятной особенностью: они вели себя, будто дома, заходили в лодочные сараи и хозяйничали там, двое мальчишек без спроса спустили на воду плоскодонку и Ларса с собой взяли, тот орал и размахивал руками, явно забыв, какой сегодня день, Судный день, девочки же стояли на берегу, точно маленькие черные палатки, и не желали участвовать в забаве, они лишь наблюдали, проникшись ощущением сестринства, наверное, оттого, что их острова находятся неподалеку друг от друга, а остров Ингрид лежит на отшибе.

Но внезапно перед ней возникла девочка ее возраста, глаза под густыми темными бровями грустно смотрели на Ингрид. Девочка что-то сказала, но ее слова утонули в смехе Марии. Мать с золовками принялись разбирать комнатушку деда, чтобы отмыть ее хорошенько и стереть все следы.

– Ты, что ли, Ингрид, да?

Ингрид кивнула. Говорить что-то было рано.

– А я ж Юсефине с Госвере.

Ингрид снова кивнула, глядя, как кошка Карнут пробирается между чужими ногами. Ее выставили из собственного жилища, которое она отказывалась покидать после смерти Мартина, и теперь кошка направилась к лодочному сараю, судя по виду, намереваясь покинуть остров вплавь.

На отмели отец с дядей Эрлингом развели костер. Старые подстилки превратились в пламя. Одна из теток притащила узел старой одежды, а мать за ней принесла дедово постельное белье, в золотистом августовском дне искры рвались в небо, Барбру достала соломенный тюфяк Мартина, ее, младшую из семерых, обнимали, поддразнивали и необидно задирали, и она сияла, точно медный грош. Будто королеву, Барбру усадили на стул на улице и принялись сооружать ей разные прически. Она не одна здесь сидела, все стулья вынесли наружу, и еще столы из гостиной и кухни, и поставили на них кофе, угощение, и выпечку, и водку, те, кому стула не досталось, лежали на подстилках или на траве и ели, и пили, и голоса их сливались в общем гуле разговоров, и смеха, и всего остального, что принадлежит жизни, а не смерти.

Ингрид снова потянуло на скалу и броситься в море. Но от спокойного взгляда кузины Юсефине было не убежать. И когда один из дядьев споткнулся и растянулся на земле, к восторгу всех остальных, Ингрид почувствовала, как мышцы напрягаются и губы, сами того не желая, растягиваются в улыбке. На глазах у нее выступили слезы, однако улыбка выдюжила, и Ингрид отвечала на вопросы, пока не наступила ночь, редким дождем опустившись на человеческую толпу, которая превратила Баррёй в город, незнакомый город, и от этого голова шла кругом. И рядом Ингрид все время видела мать – такой, какой никогда прежде не видела. Ингрид не понимала ее. И чувствовать это было так же странно, как горевать по дедушке.