Незримые

Глава 49

Солнце висело высоко в небе, птицы снова затеяли гомон, и повсюду поблескивали подтаявшие сугробы, из-за которых остров сделался похожим на зебру. Барбру вынесла стул на улицу и плетет сети. Сюсанна ни на шаг не отходит от Ингрид, а та в первых лучах солнца совершила открытие: мысль о том, что ее навсегда покинул не только отец, но и мать, эта невыносимая мысль, злыми порывами ветра налетающая на нее, стала утихать, и когда она думает о чем-то еще, окидывая взглядом остров, такой же, как и прежде, родители снова рядом.

Ингрид сделала и еще одно открытие.

Она уснула возле Рощицы любви, а когда проснулась, рядом никого не было.

Ингрид встала и огляделась, но Сюсанну не увидела. Она бросилась на поиски, однако девочку не нашла. Ингрид заметалась – бросилась к северному берегу, к южному, словно лошадь взаперти. Она принялась кричать, запыхалась, кричала так, что желудок подкатил к горлу и Ингрид забыла, кто она и что делает. Сюсанну она нашла на южном берегу – малышка сидела на песке, возле плота и собирала ракушки. Она подняла белую, как снег, ракушку, похожую на букву «О», а размером больше двух детских кулаков, совсем круглую.

Ингрид поняла, что стала матерью.

Чувство это было ужасным.

Она собрала ракушки в фартук и повела Сюсанну домой, близилось время дойки. Ингрид стала рассказывать, как в детстве думала, будто ракушки это деньги, потому что нет на острове ничего совершеннее ракушек. Она тогда собирала кучи ракушек и раскладывала их по подоконникам в доме и хлеву, пока мама однажды не сказала, что лучше бы ей подыскать подходящее место и закопать эти сокровища. И сейчас Ингрид позвала Сюсанну отыскать тот спрятанный клад. Наверное, этой зимой Сюсанне исполнилось четыре, подумала вдруг Ингрид и спохватилась, что даже не знает, когда у детей дни рождения. Думая о Сюсанне, и днях рождения, и спрятанном сокровище, которое никак не получалось отыскать, Ингрид не думала о другом, и остров снова был таким, каким ему полагается.

Все меняется на острове, когда там остаются только дети. Да еще Барбру. Но Барбру так и не повзрослела. Впрочем, все не так. Вот Ингрид – ребенок ли она? Нет, она уже десять лет как взрослая. А Ларс с самого рождения взрослый. Они – трое взрослых и двое детей. Овцы у них принесли пятнадцать ягнят, и закопали они только одного, черного, у его матери не было молока, а второго ее ягненка стали выкармливать из бутылки. Еще у них родилось три теленка, их приняла Барбру. Ингрид говорит, что надо снова осушать болота на Йесёе, работа, которую начал Ханс. Однако Ларс помнит тишину, повисшую между ним и дядей, когда они возвращались оттуда, он смотрит на море, как Ханс, и Феликс тоже туда смотрит: а когда они, собственно, начнут переносить камни с развалин в Карвике на противоположный берег острова и складывать мол к югу от шведской пристани?

Ингрид не слышит.

Они распахивают старую картофельную грядку, вместо лошади в плуг впрягается Барбру, иногда вдвоем с Ларсом. Но морковь у них все равно не растет: они не знают, как ее выращивать. Они моют снасти и чинят гагачьи домики. До осушения болота на Йесёе руки у них все не доходят, они ума не приложат, когда же этим заняться. Ингрид с Сюсанной собирают яйца, опускают в воду, проверяя на свежесть, складывают в большие и маленькие бочки и закапывают в мокрый песок. Ингрид дает Сюсанне два комочка гагачьего пуха и показывает, в чем разница между чем-то просто приятным и чудом Божьим. Тем временем Ларс с Феликсом режут торф, пока от усталости и скуки не валятся с ног. Ларс говорит, что другую такую проклятущую работенку еще поискать. Им жарко и сыро, хоть они и сидят в прохладной яме, а со стороны можно подумать, будто они уголь добывают, или их застает в этой яме дождь, и тогда они мокрые и вымазанные глиной орудуют в ней старыми инструментами Ханса и кидают куски торфа наверх, в траву, вот только поставить их сушиться некому, и для этого Ларсу с Феликсом самим приходится время от времени вылезать из ямы.

Заслышав «Болиндер» Паулуса, они кладут инструменты, вылезают из ямы и идут к пристани, одновременно с ними Ингрид с Барбру и Сюсанной выходят из дома, поэтому к пристани они подходят все вместе и видят на палубе, рядом с двумя пустыми молочными бидонами, двух дам, одетых в пальто и платья. Одну они узнают – это пасторша Карен Луисе Малмберге, как обычно, озаряющая северный день своим удивительным светом. А вот вторую они не узнают, это Мария Хелена Баррёй, она вернулась из больницы, волосы у нее пепельно-седые и кожа словно у покойника в могиле, будто бы никогда солнца не видела.

Но хоть они ее и не узнают, зато она узнает всех, и Феликса с Сюсанной тоже, а уж они ее совсем не помнят. Мария медленно поднимается на пристань, и, едва улыбнувшись, кладет руки им на головы, и с той же выцветшей улыбкой смотрит на Ингрид, когда та начинает всхлипывать, она уже навсегда похоронила мать вместе с отцом. Возиться с тележкой и бидонами достается Барбру.

Паулус тоже поднимается на причал. Он спрашивает, досохла ли рыба на сушилах – он готов дать за нее почти столько же, что и в фактории.

– А чего не столько же? – спрашивает Ларс.

– Перевозка, – отвечает Паулус.

– Так за бензин-то ты не сам платишь, – возражает Ларс.

Паулус говорит, что да, тут он, может, и прав.

– А рыба-то у тебя первого сорта?

– Да, – отвечает Ларс.

Паулус говорит, что решать будут торговцы. Ларс поглядывает на Марию, которую не узнать, и всхлипывающую Ингрид, вокруг Марии словно нимб сияет, и никто не решается до нее дотронуться, но затем Ингрид берет ее за руку и ведет к дому, а все остальные тянутся следом, и Ларс слышит, как Карен Луисе Малмберге говорит Феликсу, что «надо же, совсем потемнел».

– Где ж ты так почернел-то?

Ларс слышит, как Феликс смеется, и, обернувшись к Паулусу, говорит, что они сами отвезут сушеную рыбу в факторию и сдадут там.

– Ага, так у вас деньги, что ли, есть? – спрашивает Паулус с таким видом, будто ему что-то известно. Ларс говорит, что они получили целую долю за снасти, которые сдавали зимой в аренду на Лофотены. Паулус спрашивает, заплатили ли им уже. Ларс отвечает, что да, Эрлинг целый месяц назад с ними рассчитался, и снасти им тоже вернули – сейчас надо будет их подготовить к следующей зиме.

– Уже рассчитался? – недоверчиво переспрашивает Паулус.

– Да, – Ларсу кажется, будто беседа эта затянулась, ему не терпится пойти следом за остальными и удостовериться, что он и правда узнает Марию. Однако Паулус стягивает с головы картуз и говорит, мол, у него на вешалах только второсортный товар насушился.

– Падальницы напали? – интересуется Ларс.

– Да.

– Так у вас там просто жарковато.

Паулус возвращается на палубу с каким-то странным выражением. А Ларс, отвязав швартовы, не идет в дом, а стоит думает, что много чего он не знает, о мире, о ценах, а также не знаком с новыми владельцами фактории. Подумав еще, он идет в лодочный сарай, спускает на воду ялик, гребет через пролив и является в факторию, как раз когда там причаливает грузовая шхуна из Бергена, и на причале, где к вечеру жизнь замерла, снова начинается суматоха.

Ларс поднимается на берег и смотрит во все глаза, словно любопытный ребенок: он замечает, что на шхуну грузят соленую рыбу и что новый владелец очень молод, ему чуть за двадцать. Прежде Ларс видел его разве что мельком и теперь сильно удивляется: хозяин одет, как рабочие, а вот старый Томмесен всегда ходил в галстуке и жилетке, этот же отличается от работников лишь тем, что говорит громче и руки держит в карманах.

Воспользовавшись моментом, Ларс подходит к нему, как раз когда один из закупщиков, вышагивая между составленными друг на дружку ящиками соленой рыбы, указывает на тот, который работники спустят на пол и выложат из него рыбу на проверку, какая часть товара второсортица, и этот процентаж применят для всей партии. Это выборочная проба. Ларс видел такое и раньше, он знает, что момент решающий, от него зависит доход фактории, он решает судьбу всего зимнего улова. И тем не менее он спрашивает владельца фактории – Банга Юхансена, точно, так его и зовут, покупает ли он сушеную рыбу и сколько за нее даст.

Банг Юхансен бросает на него быстрый взгляд, но в слова не вслушивается, его внимание приковано к закупщику, тот только что показал на ящик, и, похоже, сделка получится выгодная, Банг Юхансен довольно улыбается и просит Ларса повторить вопрос. Ларс повторяет, и Банг Юхансен бормочет в ответ сумму и тотчас же добавляет, будто озвучивая прописную истину, что времена нынче сложные, перевозка дорогая и прочее в том же духе. О такой цене Ларс и мечтать не смел, его прикидки строились на том, что он слышал от Паулуса. Он спрашивает, когда можно сдать рыбу. Банг Юхансен замечает, наконец, своего собеседника и хочет уточнить, о чем тот, собственно, толкует. Ларс дожидается следующего вопроса:

– У тебя что, рыба есть? – удивляется Банг Юхансен.

– Да.

– Ты с островов?

– Да.

– Тогда пускай отец твой зайдет.

Ларса так и тянет ответить – я сам себе отец, но вместо этого он ждет, когда Банг Юхансен снова поймет, что сказал глупость, и спросит:

– И сколько ее у тебя?

– Это я пока не знаю.

– Ладно, давай привози.

– А пух? Пух возьмете?

– У тебя и пух есть?

– Да.

– Сколько?

– Этого я пока не знаю.

– Ладно, привози пух, поглядим на него.

Ларс готов сказать, что на пух с Баррёя и глядеть нечего, он чище золота, однако вместо этого спрашивает:

– А яйца?

Тут Банг Юхансен громко смеется и отвечает, что яйца они тоже берут.

– И где ж это ты, паршивец, так почернел-то?

По пути назад Ларс снова вспоминает вопрос, который Ханс задал ему однажды, когда они сидели в Паршивом саду и смотрели на новый лодочный сарай и пристань, был ленивый летний вечер, в такой вечер мысли способны объять все, и Ханс спросил, как Ларс думает, чего на Баррёе недостает? Ларс полагал, что Баррёй хорош такой, какой есть. Лодки, сказал Ханс. С двигателем. Шхуны. Куттера. По крайней мере, рыболовного бота. Пристань на скале и новый причал без пришвартованной лодки выглядят по-дурацки.

– Тут гавань плохая, – ответил тогда Ларс, это, кажется, было в прошлом году, а может, годом ранее, ему незадолго до того объяснили, почему «молочная» шхуна не может пристать тут в непогоду.

– Но камней у нас с избытком, – добавил Ханс. Из них можно сложить мол длиной метров пять-шесть на мысе возле шведской пристани – тогда и течение, и волны в заливе изменятся.

С тех пор как дядя умер, Ларс много думал об этом и о развалинах в Карвике, где камней предостаточно, и сейчас, вечером, налегая на весла, он вспоминал про этот камень. На такие мысли навела его и беседа с Бангом Юхансеном, человеком, который держит руки в карманах и который назначал цену на сушеную рыбу. Но мерный ритм гребли навел Ларса и на другие мысли – возможно, на Баррёе недостает еще чего-то, и теперь его, Ларса, задача – выяснить, чего именно, и исправить это, например сравнить Баррёй с другими островами, от такой мысли голова кружится, она вбирает в себя размышления всей зимы и ни на какие другие не похожа.