Незримые

Глава 52

У Ханса Баррёя было три мечты: он мечтал о судне с двигателем, об острове побольше и о другой жизни. О первых двух он рассказывал направо и налево, и близким, и малознакомым, а вот в последней никому не признавался, даже себе.

У Марии тоже было три мечты: много детей, остров поменьше и другая жизнь. В отличие от супруга, она часто думала о последней, и по мере того как первые две делались все призрачнее и незримее, третья росла и тяжелела.

Когда муж умер, Марию настигло раскаяние.

Раскаяние в мечте разрушает сильнее, чем что бы то ни было еще. Мария раскаивалась, что считала остров чересчур большим, со всей его нескончаемой работой, и в том, что хотела больше детей, имея Ингрид.

Затем к ней подобрался страх, то чувство, которое когда-то посеял здесь беглый заключенный, похитивший у них нечто, о чем они и не подозревали, и оставивший отпечаток на их жизни, – этот страх приносили ветер, птицы и море, снег, вода на кухне, и орлы, которые повадились садиться на крышу нового лодочного сарая. Она слышала, как крадется по полу кошка и как грохот ее шагов сливается в твердую каплю, а та расползается и снова сжимается, будто звериное сердце.

– Мама, я тебя провожу, – говорит Ингрид, стоя на пороге своей бывшей комнаты и дожидаясь, когда Мария оденется.

Они спускаются на кухню, пьют кофе и завтракают тем, что приготовила Барбру. Барбру уже наведалась к коровам, они сейчас круглосуточно пасутся и, звеня колокольчиками, возвращаются к дому, когда вымя лопается, и будят того, кто прислушивается, а этим летом прислушивается Барбру. Она бранится, встает и доит коров, у Ингрид же есть другие дела.

Ингрид снова идет наверх и будит Сюсанну, ждет, когда та оденется, эту одежду еще и сама Ингрид носила, спускаются в кухню, завтракают и выходят в поле, будь то дождь или вёдро.

Они обходят остров и видят, что трава выросла, и знают, что она и еще вырастет. Они садятся на весла, плывут на островки и пересчитывают ягнят. Что-то Мария узнает, но не все, она говорит: ну да! – заметив что-то, чего даже Ингрид не помнит. Мария спрашивает, сколько у нее детей. Трое, – отвечает Ингрид. Нет, – говорит Мария. Отдельные слова она произносит так, словно учится говорить: лодка, маяк, лошадь… Вон дети, – говорит она, завидев ялик, который отвозил в факторию сушеную рыбу и возвращается домой. Ингрид кричит им: расписку не забыли? Ларс не отвечает, поднимается по веревочной лестнице и идет к дому перекусить, а следом шагает Феликс.

Мария улыбается.

Со всем вокруг ее улыбка не вяжется.

Они садятся на пристани, и Мария рассказывает, как ее муж был одет, когда они познакомились, что он говорил, о его затеях, Ингрид быстро моргает, но слушает. Лошадь, песок, печка… Сюсанна бросает в море камушки, она стоит на самом краю пристани, и Ингрид велит ей отойти оттуда. Мария отмечает, какая малышка красивая, причесанная и ухоженная, точно куколка, и Ингрид думает, что малышка сейчас еще извазюкается, ну да не беда, даже Мария отметила, какая она чистая, значит, малышка уже начала себе привилегии отвоевывать. Сегодня вечером надо будет ее на дойку взять, коровы сейчас в Выменном саду пасутся, там все равно косилкой не пройдешься, а трава все растет, и самые мирные дни в году сливаются друг с дружкой, не разделенные ночами, а трава растет, и дождь падает на остров, и светит солнце, и кричат чайки, и Паулус, наконец, привозит лошадь.

Полнолунная вода, полночь, все звуки словно повисают в стеклянной колбе, голос белых ночей. Ингрид замечает, как меняется взгляд Марии при виде лошади, Паулус привязал ее за ноги, за круп и за голову к релингу, рубке и мачте, и лошадь похожа на деревянную игрушку, но успела наложить на палубу огромную кучу.

На шхуну перекидывают трап, который сколотили Ларс с Феликсом, лошадь сводят на берег, было решено, что она останется на Баррёе до следующего большого прилива, Ингрид тут же прикинула, что он придется на макушку лета, к тому времени они успеют вспахать и картофельную грядку к следующему лету тоже.

Паулус привез и товары из лавки. Ингрид хочет проверить, что прибыло все по списку, но натыкается на взгляд Марии – та положила руку на гриву лошади, словно приветствуя животное, глаза закатились, голова поникла и болтается, Мария пошатнулась, но грива, за которую она держится, не дала ей упасть, Мария поднимает голову и смотрит на Ингрид, и глаза больше не закатываются. Ингрид тянется разжать ей пальцы и увести в дом, но Мария сама опускает руку, похлопывает лошадь по крупу и говорит:

– Они коня пристрелили.

– Как это?

– Они коня порешили и думали, мы не видим.

Остальные уводят лошадь к южному берегу. Мария с Ингрид поднимаются к дому и садятся на крышку колодца. Полуночное солнце перебирает Марии волосы, белит их, их даже в косу не заплетешь. Мария говорит, что в больнице разговаривала с Сесение, несколько раз, точнее, пыталась, Сесение больше не вернется.

Ингрид кивает.

– Ты поняла, чего я толкую?

– Да, – отвечает Ингрид.

Мария спрашивает, все ли она уладила со священником, выправила ли бумаги?

Ингрид кивает.

– Хорошо.

Ингрид спрашивает, не хочет ли мама переселиться обратно в южную залу. Мария отвечает, что это ей не нужно. Она говорит, что хотела рассказать врачам о грохоте от кошачьих лап, но те спрашивали лишь о супруге, и она вспомнила один случай: за столом он садился напротив нее, чтобы ни на секунду не упускать ее из виду, он сказал это всего год назад, или два. Потом она уснула и проснулась, лишь когда дотронулась рукой до лошади и ощутила, как под горячей кожей перекатываются мышцы. Ингрид говорит, что понимает, однако ее мучает беспокойство, и она спрашивает, как матери кажется: знал ли отец, что умрет? Мария задумывается и отвечает нет, смерть у него была хорошая, он умер, когда следовало, просто, как и многое хорошее, обнаружить это невозможно.