Триллион долларов. В погоне за мечтой

– Ах вот как, – сказал Джон и показался самому себе страшно глупым.

Через некоторое время вернулся смущенный Джозеф Балабаган, теребя в руках кепку с надписью «New York Yankee».

– Мне очень жаль, что я был с вами так невежлив, – сказал он, судорожно сглотнув, – когда вас, очевидно, послало само небо, я понял… – Он закусил губу, неуклюже махнул правой рукой, словно отбрасывая что-то прочь. – Этот мопед! Он меня с ума сведет! Всегда, когда он нужен, начинает барахлить. Нужно его выбросить. Да, точно, нужно его выбросить!

– Как там ваша жена? – спросила Патрисия.

Он развел руками.

– Они говорят, получше. Но пока еще рано – они сказали, еще три дня. Мне стоит поехать обратно домой…

Джона наполнила странная смесь удовлетворения и энергии. Удовлетворение – потому, что они смогли помочь отчаявшейся женщине, а энергия – потому, что именно мужа этой женщины он искал, а тот совершенно не соответствовал представлению, которое Джон составил себе по рассказам рыбаков. Балабаган не был ответом на его вопрос. Да, вероятно, он действительно эксплуатировал рыбаков, но он тоже был всего лишь звеном пищевой цепочки. Они продвинулись на шаг в паутине, но паука еще не нашли.

Он пригласил скупщика рыбы присесть, пояснил, что они узнали о практике ловли рыбы с помощью динамита на Панглаване, о кредитах рыбакам. Пока Джон говорил, Джозеф Балабаган все сильнее смущался, но когда речь зашла о динамите, он принялся испуганно оглядываться по сторонам.

– Послушайте, – негромко произнес он, – чего вы от меня хотите? Я только пытаюсь прокормить семью. Я прошу восемь песо вместо пяти, которые даю им, потому что большинство все равно не возвращают долги. А что мне остается делать? Я ведь не могу раздавать деньги. И платить за рыбу больше не могу, потому что иначе не заработаю ничего. О, я покупаю у них даже несвежую рыбу; я кладу ее в лед, надеясь, что на рыбной фабрике ничего не заметят. Но там часто замечают, с меня высчитывают деньги, а кто возместит мне это? Никто. Вы же видите, я небогат. Разве я имел бы сломанный мопед, если бы я был богат? Разве вынужден был бы просить деньги для больницы?

– А откуда берется динамит? – спросил Бенигно Татад.

Балабаган пожал плечами.

– Я беру его у полицейского. Должен платить ему и его шефу, остается немного. Я продаю его рыбакам, которые попросят об этом. Они просят потому, что хотят ловить больше; так уж получается. Каждому ведь хочется заработать побольше.

– А вы знаете, что динамит делает с коралловыми рифами? – прошипел посланник правительства. – И что это уничтожает рыболовецкие угодья?

– Коралловые рифы не съешь, – ответил Балабаган и беспомощно развел руками. – Если я не продам им динамит, это сделает кто-то другой.

– Эта рыбная фабрика, – снова вмешался Джон, – где она?

– В Сан-Карлосе. Они платят столько же, сколько и десять лет назад, а ведь все подорожало. Если мне попадается лапу-лапу, то я продаю ее в ресторан здесь, в Ломиао, но остальную рыбу они не хотят брать. Ничего не могу поделать. – Он покачал головой. – Мне еще нужно платить проценты. Мне тоже никто ничего не дарит, и меньше всех банк.

Джон вздрогнул.

– Банк? Какой банк?

– Здесь, в Ломиао. У них нет такого терпения, которое я проявляю по отношению к рыбакам, можете мне поверить.

– И какой же процент вы платите?

Скупщик рыбы с неохотой посмотрел на него.

– Ну, проценты, – протянул он.

– По кредитам?

– Конечно. А за что еще платить банку проценты?

– И какие это кредиты?

На миг Джону показалось, что мужчина сейчас встанет и уйдет. Даже Бенигно шумно втянул носом воздух. Филиппинцы не любят прямых вопросов, Джон уже успел это понять, но бросать след не хотел. Он смотрел прямо на скупщика рыбы, и наконец его сопротивление было сломлено.

– Да все время на что-нибудь нужно, – негромко произнес он. – Когда я выплатил деньги за ледогенератор, он сломался, а у меня не было средств на ремонт. Потом пришлось купить бензобак для оборудования пивной… И так далее. – Он скривился. – Сейчас я едва справляюсь с оплатой. Теперь я еще и вам денег должен.

Джон развел руками.

– Я дарю их вам. И вашей жене.

Его заинтересовала рыбная фабрика. Возможно, это следующий этап эксплуатации. Вероятно, они поступают точно так же, как Балабаган: пользуются своей монополией, тем, что торговцы рыбой никому больше не могут ее продать, назначают самые низкие цены и таким образом гребут деньги лопатой…

– Знаете, – произнес Балабаган, – двадцать семь процентов тоже кажутся мне довольно высокой ставкой.

– Что-что? – переспросил Джон, мысленно находясь далеко. – Двадцать семь процентов?

– Ну, вы ведь сказали, что я даю взаймы пять песо и хочу взамен восемь, что это составляет шестьдесят процентов. Но мой банк требует двадцать семь процентов, кроме всего прочего – гарантии… Я имею в виду, ведь это же много, правда?

Джон недоверчиво поглядел на него.

– Двадцать семь процентов? – переспросил он. – Здешний банк требует двадцать семь процентов по кредиту?

– Да.

Он припомнил соответствующие формулы, которые целую вечность назад разбирал в своем офисе. Двадцать семь процентов – это значит, что выплачиваемая в конце концов сумма удваивается примерно каждые два с половиной года.

– Как вы собираетесь выплатить свои кредиты?

– Я тоже задаюсь этим вопросом. С ледогенератором было только четырнадцать процентов, я справился…

– Но двадцать семь процентов! Почему вы на это пошли?

Балабаган отпрянул.

– А что мне было делать? Ледогенератор сломался. Я не могу вести дела без льда.

– Вы должны были обратиться в другой банк.

– Другие банки ничего не хотели давать.

Джон медленно кивнул. Вот это уже горячий след. Он почувствовал, как неутомимость уступает место холодной беспощадной ярости, и спросил себя, что сделает, когда найдет центр всех этих жестоких издевательств и бесцеремонных принуждений, паука в паутине, конец цепочки, босса всех боссов, главного эксплуататора.

Сможет ли он сдержаться.

– Ну вот, – прошептала Урсула Вален. В пыльной тишине библиотеки даже ее шепот прозвучал громко.

Журнал регистрации исходящих бумаг оказался тем, что она искала: в 1969 году документы были собраны и переданы на историческую кафедру университета, где находились в связи с работой над диссертацией, которая так никогда и не была написана, на протяжении полутора лет, чтобы наконец переместиться в библиотеку института, причем в отдельную часть, где хранились исторические подлинники, и поэтому входить туда можно было только по специальному разрешению. Разрешению, стоившему Альберто Вакки не более одного звонка.

Здесь были собраны неслыханные сокровища – средневековые рукописи, древние библии, письма и дневники исторических личностей и так далее. Она не могла удержаться от того, чтобы не заглянуть одним глазком в тот или иной серый архивный ящик с толстыми стенками, в одном из них наткнулась на письма Муссолини – короткие, написанные широким размашистым почерком. Конечно, она не смогла прочесть ни слова, и, возможно, она ошиблась, но это было довольно забавно.

Наконец она сняла с полки нужную коробку с нужным именем и отнесла к столу, который сам по себе являлся антиквариатом, открыла, затаив дыхание, и потом, на первом же листке, взятом в руки, узнала почерк, которым были сделаны заметки на полях книги счетов. Вот они, личные записи Джакомо Фонтанелли, флорентийского купца, жившего в пятнадцатом веке.

На удивление много записей для средневекового человека, как ей показалось, пока она перелистывала небольшую стопку. Листки были отдельными, хорошо сохранившимися – и разборчиво исписанными, если бы она владела средневековым диалектом итальянского языка. Почти все записи были датированы, большинство относилось к 1521 году. Некоторые листки были другого формата, исписаны другими почерками: очевидно, адресованные Фонтанелли письма, которые тот хранил…

На одном из них она остановилась. Очень странно. Все письмо состояло из колонок чисел, и только в конце были две строки обычного текста. Она поднесла листок к настольной лампе, внимательно изучила ряды чисел. Начинались они так:

15 25 300 12

15 26 312 12 ½

15 27 324½ 13

Она почувствовала, как приятное тепло заполнило низ ее живота, когда она поняла, что именно лежит перед ней. Первая колонка – это годы. Вторая – это состояние. Третья колонка – разница между числами во второй колонке, то есть прирост состояния. Она подсчитала в блокноте и получила примерное начисление в размере четырех процентов.

Взгляд ее спустился по колонке, и она снова испытала удивление, как тогда, когда подобные расчеты появлялись во всех газетах, пока она смотрела, как состояние росло, сначала робко и незаметно, даже до смешного медленно, в какой-то момент начало с невероятной скоростью набирать обороты, году, кстати, в 1556, когда триста флоринов превратились в более чем тысячу. В 1732 году оно перевалило за миллион, уже в 1908 году составляло более миллиарда, чтобы в 1995 наконец превратиться в тридцать миллиардов флоринов – в перерасчете как раз тот самый триллион долларов.

То, что она обнаружила, представляло собой расчет того, как будет развиваться состояние Фонтанелли на протяжении пятисот лет.

И он принадлежал не Джакомо Фонтанелли.

– Фабиана? – Она огляделась в поисках молодой студентки-историка, по поводу которой ей сообщили, что к ней можно обратиться с любыми проблемами относительно перевода.

У Фабианы были роскошные черные волосы до пояса, несколько рыхловатое лицо, но зато правильная фигура, и Урсула нашла ее сидящей возле каталога: девушка увлеченно покрывала лаком ногти.

– Ciao, Урсула, – спокойно улыбнулась она. – Что-нибудь нашли?

Урсула положила перед ней последнюю страницу письма и указала на текст под расчетами.

Фабиана склонилась, подула на ногти над пятисотлетним документом, вгляделась в нацарапанные строки.

– Это значит, хм… – Она нахмурила лоб, забыв о том, что нужно дуть на ногти. – Я бы перевела это так: «Так что видишь, как благодаря законам математики мой труд может стать бессмертным». Правда, странное предложение? – Она перечитала еще раз. – Нет, так и написано. И подпись: Джакопо.

– Что? – Урсуле показалось, что ее ударило током. Она вгляделась внимательнее. На первый взгляд подпись была похожа на неразборчивые каракули, но теперь, когда она знала… – Джакопо?

– Так написано, – спокойно произнесла девушка.

– Похоже, – слабым голосом произнесла Урсула Вален, – для начала мне нужно присесть.

Джон увидел, как расширились зрачки сотрудника банка, когда он представился. Вне всякого сомнения, его имя было мужчине знакомо, знакомо и его лицо, но он изо всех сил старался выглядеть спокойным.

– Очень приятно, – произнес он, назвал свое имя, которое было написано также на табличке, приколотой к отвороту его костюма консервативного покроя. – Лабариентос. – Он указал на стулья, стоящие у его стола. – Прошу вас, что я могу для вас сделать?

Банк был маленьким, в офисах стояла приятная прохлада благодаря кондиционерам, посетителей было немного. Джон, успевший повидать много банков, которые соревновались в роскоши, нашел эти помещения и обстановку достаточно простой, чтобы не сказать дешевой. Балабаган не отваживался ни на что, кроме как на то, чтобы, униженно согнувшись, присесть на краешек стула.