Афанасий Фет

Контракт сей заключён 1838 года, декабря 1-го дня.

Иринарх Введенский Рейхенбах

Свидетели: Валериан Воропонов С. Мизюков»111.

Этот документ, несомненно, отражает тогдашнее состояние ума Фета, определяемое, конечно, разговорами с Введенским и разрушительным действием его нигилизма, но в общем подготовленное всем предыдущим опытом его жизни. При этом не стоит видеть в нём какое-то прозрение или раз и навсегда принятое решение. В нём, несомненно, присутствует элемент игры: сочетание канцелярской стилистики и иронии, особенно ярко проявляющейся в характере наказания: путешествие пешком в Париж. Нельзя не видеть здесь и влияние культурной моды. Документ говорит о типичном для восемнадцатилетнего юноши поиске своего «образа». В этом поиске жизнь и игры смешиваются, взгляды на мир примеряются, как маски. Атеизм станет основой мировоззрения Фета позднее и будет более сложным, чем простое отрицание бессмертия души, о котором говорится в «контракте».

Введенский, по утверждению Фета, оказал на него воздействие и в другом отношении:

«Под влиянием нескольких лишних рюмок водки или хересу Иринарх признался... в любви, которую питает к дочери троицкого полицеймейстера Засицкого, за которою ухаживает какой-то более поощряемый офицер... Под влиянием неудачи он вдруг неведомо с чего приступил ко мне с просьбой написать сатирические стихи на совершенно неизвестную мне личность офицера, ухаживающего за предметом его страсти.

Несколько дней мучился я непосильною задачей и наконец разразился сатирой, которая, если бы сохранилась, прежде всего способна бы была пристыдить автора; но не так взглянул на дело Введенский и сказал: “вы несомненный поэт, и вам надо писать стихи”... С этого дня... я почти ежедневно писал новые стихи, всё более и более заслуживающие одобрения Введенского»112.

Судя по этому рассказу, Фет в погодинском пансионе не оставлял поэтических попыток, о которых Иринарх узнал (поскольку трудно представить, что предложение написать сатиру поступило человеку, никогда не писавшему стихов). Но именно данное Введенским «задание» и его последующие оценки оказались решающими, чтобы Фет поверил в своё дарование.

То, что поощрение именно Введенского было столь важным для начинающего поэта и что этот нигилист выступил своего рода крёстным отцом era музы, неудивительно. Иринарх, несомненно, любил литературу, обладал неплохим вкусом и критической зоркостью — это позволило ему в недалёком будущем довольно ярко выступить на поприще журнальной литературной критики и стать автором статей на историко-литературные темы. И сам он вполне мог почувствовать в первых стихотворных опытах Фета незаурядный талант, и для младшего товарища его суждения вполне могли выглядеть авторитетными и беспристрастными.

Казалось бы, больше должно удивить, что первым законченным (пусть и не сохранённым автором) стихотворением будущего «чистого лирика» стала сатира, написанная на заданную тему. Между тем Фет за свою жизнь написал стихотворений по разным поводам, посвящений разнообразным особам едва ли не больше, чем любой русский поэт его времени (периодически объявляя, что терпеть не может и не умеет писать «на случай», «по заказу»). Умение сочинить гладкое, добротное стихотворение к празднику или ещё какому-то случаю, конечно, есть поэтическое «ремесло»; но, возможно, именно его и не хватало дебютанту стихотворного поприща. Успешное исполнение задания Введенского впервые дало Фету чувство поэтической формы, помогло почувствовать стихотворение как завершённое целое, в котором есть начало, развитие темы и финал. Он ощутил в себе способность превращать в завершённую «поэтическую вещь» смутные ритмы, образы и чувства и почувствовал себя создателем, творцом, имеющим власть над своим даром.

Произошёл этот эпизод, когда Фет уже учился в Московском университете. Поступить туда оказалось ненамного труднее, чем в пансионы Крюммера и Погодина. Фет успешно сдал экзамены на юридическом факультете: «Получить у священника протоиерея Терновского хороший балл было отличной рекомендацией, а я ещё по милости Новосельских семинаристов был весьма силён в катехизисе и получил пять. Каково было моё изумление, когда на латинском экзамене, в присутствии главного латиниста Крюкова и декана Давыдова, профессор Клин подал мне для перевода Корнелия Непота. Чтобы показать полное пренебрежение к задаче, я, не читая латинского текста, стал переводить и получил пять с крестом (то есть с плюсом. — М. М.). Из истории добрейший Погодин, помимо всяких Ольговичей, спросил меня о Петре Великом, и при вопросе о его походах я назвал ему поход к Азовскому морю, Северную войну, Полтавскую битву и Прутский поход»113. Столь же легко была сдана математика профессору Перевощикову — экзаменационную задачу Фет решил в уме.

Однако успех почему-то озадачил новоиспечённого студента. Неожиданно он передумал становиться юристом и уговорил Погодина дать ему возможность перевестись на другой факультет — словесный. Для этого нужно было сдать нелюбимый и никогда не дававшийся ему греческий язык. Но и это затруднение (возможно, благодаря закулисной поддержке Погодина) было преодолёно: «Добрейший профессор Василий Иванович Оболенский развернул мне первую страницу “Одиссеи”, хорошо мне знакомую, и поставил пять. И вот я поступил на словесный факультет»114.

Поступление в лучшее высшее учебное заведение России не вызвало у Фета особенного душевного подъёма и радости (он был горд только лёгкостью, с которой сдал экзамены, и даже написал о своих успехах Крюммеру): шёл он туда, в очередной раз подчиняясь решению Шеншина, толком не зная, что его там ожидает, и не возлагая на университет каких-либо планов.

Собственные же надежды Фета, по его утверждению, были далеки от наук. Своё выглядящее внезапным желание поменять юридический факультет на словесный Фет объяснял не любовью к литературе, но давней мечтой, своего рода семейным идеалом, заключавшимся в службе в кавалерии: «В таких кавалерийских стремлениях надо, кажется, искать разгадки всё более и более охватывавшего меня чувства отвращения к юридическому поприщу, на котором я вместо гусара видел себя крючкотворцем». И отметил он поступление соответственно: «В последний день экзаменов я заказал себе у военного портного студенческий сюртук, объявив, что не возьму его, если он не будет в обтяжку. Я знал некоторых, не менее меня гордых первым мундиром, как вывескою известной зрелости для научных трудов. Но мой восторг мундиром был только предвкушением офицерского, составлявшего мой всегдашний идеал». Однако кавалерийская служба влекла его не только видом упоминавшихся в комедии Грибоедова «выпушек, погончиков, петличек». Так и не прояснив, чем же словесное отделение ближе к гусарскому мундиру, чем юридическое, Фет в этом месте своих воспоминаний впервые упоминает о другой причине, которая заставляла его мечтать о карьере кавалерийского офицера: «Независимо от того, что все семейные наши предания не знали другого идеала, офицерский чин в то время давал потомственное дворянство, и я не раз слыхал от отца, по поводу какого-то затруднения, встреченного им в герольдии: “мне дела нет до их выдумок; я кавалерийский офицер и потому потомственный дворянин”»115.

Таким образом ещё до поступления в университет у Фета появился план вернуть с помощью военной службы утраченное дворянское звание. На вопрос о времени возникновения этого плана точного ответа дать нельзя. Предшествовать ему должно было осознание того, что фамилия Шеншин, а вместе с ней и формальная принадлежность к семье, право на наследство им бесповоротно утрачены и только служба, по штатской или военной части, могла вернуть ему уже как Фету дворянское достоинство. К такому осознанию он мог прийти и в Верро, и в пансионе Погодина. Психологические стимулы изобиловали не только в населённом прибалтийскими аристократами, гордящимися своим происхождением, пансионе Крюммера, но и в существенно более демократичном заведении Погодина, где Фету не давали забыть, что из потомственного русского дворянина он превратился в человека «без роду и племени». Так, сам Погодин, скептически отнёсшийся к желанию своего воспитанника поменять факультет, заметил: «Да ведь вам надо сильно дорожить университетом, коли вы человек без имени»116. Сам он, своим положением в обществе и значением в культурной жизни обязанный образованию, считал, что просто давал «добрый совет»; для Фета же такие напоминания были источником горечи и обиды. Человеком без имени он оставаться не собирался.

Время, когда Фет вступал в лучший период жизни, было для разночинца благоприятным. В эту эпоху, которую один из её героев Павел Васильевич Анненков справедливо назвал «замечательным десятилетием», начался необратимый процесс трансформации русской культурной и общественной жизни. Новое поколение постепенно занимало ключевые места в размножавшихся литературных журналах и на университетских кафедрах. Социальный состав этой группы был пёстрым: от незаконнорождённого Герцена, настоящего разночинца Белинского до аристократов по происхождению Бакунина и Огарёва. Пестрота была совсем не случайной: это поколение было сформировано николаевской системой общей для всех служебной лестницы с её тенденцией нивелирования сословных различий и привилегий. При этом оно понимало внесословность не как равенство перед государем как единственным хозяином России, но в свете идей Просвещения, то есть как равенство людей независимо от рождения, равенство их прав на свободу и самореализацию. Это предоставляло разночинцам не только возможность занять равное с дворянами место, но даже некоторую фору как людям, часто более образованным.

Судьба давала Фету замечательный шанс занять в этом процессе вполне достойное место. Он был умён и готов интеллектуально развиваться, усваивать новые идеи, в том числе, как показывает его общение с Введенским, очень радикальные, переворачивающие традиционные представления о мире. Выходил Фет из пансиона в то время, когда герои эпохи только готовились к будущим «сражениям», в момент кристаллизации ведущих кружков и объединений, споры между которыми определили характер времени и в конечном счёте судьбы русской культуры. Большинство основных событий, в которых этот процесс выразился, прошло на глазах Фета: превращение «Отечественных записок» в центральный либерально-западнический орган, статьи Белинского, сенсационные герценовские циклы «Письма об изучении природы» и «Дилетантизм в науке», горячая полемика западников со славянофильским «Москвитянином». И Москва, в которой Фет уже вполне обжился, была центром этого движения, в то время едва ли не более важным, чем Петербург. Очевидное благоволение к нему Погодина, одного из значимых актёров этой сцены, открывало дорогу в те дома, салоны, гостиные, где новыми людьми вырабатывались новые идеи. Однако Фет этими возможностями пользоваться не собирался. Те процессы, которые происходили в русской культуре, те идеалы, которые провозглашались передовыми современниками, были ему чужды.