Афанасий Фет

РУССКИЙ ДВОРЯНИН

1869 год начался с продажи Тима. Имение, казавшееся золотым дном из-за «спасённой» благодаря знанию физики мельницы, оказалось не таким уж прибыльным. Мельница требовала ремонта, а имение — серьёзных капиталовложений, которые были для Фета невыгодными ввиду отдалённости Тима от Степановки; их хозяин не раз публично утверждал, что успешный землевладелец должен жить в своём имении. Переговоры о продаже велись осенью и зимой 1868 года, в результате Тим был куплен арендатором Аксёновым за 30 тысяч рублей. Фет считал, что имение изначально стоило гораздо больше, к тому же он уже вложился в его улучшение; но Аксёнов вступил в сговор с другими покупателями, и никто не предлагал больше. Однако объективно продажа Тима была прибыльным делом, потому что и само имение, и мельница при нём достались Фету дёшево. Сделка была совершена в Ельце, куда Фет отправился по только что проложенной поблизости железной дороге — как тогда говорили, «чугунке», окончания строительства которой он давно и нетерпеливо ожидал. «Чугунка» облегчала и перевозку зерна для продажи в других губерниях, и собственные перемещения; теперь супругам Фет стало намного проще и дешевле наносить визиты в Москву. Ближайшей к Степановке станцией была Змиёвка, оттуда Фет мог ездить в Мценск, Орёл и Курск.

Во время продажи Тима Мария Петровна ещё раз продемонстрировала преданность супругу. Дело в том, что Фет мог потерять право занимать земские должности — размер его владений теперь был меньше установленного имущественным цензом, и супруга решила ему помочь. 19 октября 1868 года она писала брату Василию: «Вы, вероятно, будете удивлены, я покупаю маленькое имение на свои собственные деньги за 7 тысяч 140 десятин. Во-первых, меня пленило местоположение превосходное, река, старые липы, от нас в 7 верстах. Но главная моя цель была, чтобы Фет имел ценз... жить в деревне и не иметь права голоса, это будет скучно для Фета. Сначала Фет был против этой покупки, а теперь очень доволен...»466 Имение Марьино оказалось ценным приобретением. Находясь поблизости от Степановки, оно помогло решить проблемы с кормами и соломой для лошадей, к разведению которых Фет подходил очень серьёзно. Когда Мария Петровна в ноябре 1870 года тяжело заболела, муж в свою очередь проявил о ней трогательную и самоотверженную заботу: помчался в Москву, привёз хорошего врача, щедро ему заплатив, и не исключено, что тем самым спас свою Доротею, поскольку при первом осмотре московский доктор давал пятидесятипроцентный прогноз на её выздоровление и ругал местных эскулапов, способных только ухудшить положение больной.

В октябре 1869 года скончался почти парализованный, почти ослепший Василий Петрович Боткин. У Фета было немало причин скорбеть о его смерти — или ощущать умиротворение и радость от прекращения мучений шурина, которые, по собственному признанию, он испытывал в поздние годы жизни при кончине близких людей. Они с Василием Петровичем были не только друзьями, но и единомышленниками. Боткин, долгое время разделявший представление «весёлого общества» о Фете как о человеке добром, но недалёком, породнившись с ним, изменил своё мнение об интеллектуальных способностях зятя. Сохранилась их обширная переписка, практически целиком относящаяся к тому времени, когда они стали родственниками. В ней поражают не только взаимная симпатия и близость, но и глубокие различия в характерах корреспондентов.

Как ни странно, в письмах Боткина намного больше размышлений об искусстве, архитектуре, истории, философии, чем в ответных письмах его зятя. Так, 16 (28) января 1862 года Василий Петрович писал из Парижа: «Одно знаю я, что существует что-то, называемое людьми мыслию, что-то, называемое поэзиею, искусством, которое даёт мне величайшее счастие, — и с меня этого довольно. Знаю я, что потеря этих ощущений равняется для меня смерти, и пока живы органы, которыми я могу ощущать это, — я властитель бесконечного пространства. Что мне за дело, что человек есть в сущности бессильный червь, который каждую минуту гибнет и сливается с этою бесконечною жизнию вселенной; — но пока этот червь существует, он имеет способность испытывать неизреченные наслаждения»467. Поэт же сообщал о своих хозяйственных делах, не вступал в дискуссии о философии или средневековом искусстве: «Рожь скошена и связана, и теперь её вывозят. Урожай её не блестящий, но весьма удовлетворительный» (24 июля 1862 года); «Только сегодня окончили посев ржи и принялись за молотьбу пшеницы, но молотилку никак сладить не можем, и это отняло у меня весь день» (26 августа 1863 года). О «прекрасном» Фет предпочитал говорить с приятелем применительно к жеребятам и кобылам: «У меня всякий день теперь случка кобыл, имеющая для меня единственную цель — хороших жеребят. Но смотря и с этой утилитарной точки, я всё-таки не до такой степени слеп, чтобы не видать всей гордости, страсти, рисующейся красоты и силы, которыми природа обставила этот акт, хотя бы у лошадей. Что за нужда, что у кобылы это время её расцвета продолжается всего 9 дней, но природа сосредоточила в этом коротком промежутке всё, чем она рассудила украсить лошадь»468 (17 марта 1866 года). Боткин, выразив интерес к сельским делам и сочувствие по поводу очередной хозяйственной напасти, на которую жаловался Фет, переходил к парижским или лондонским впечатлениям.

Лев Толстой, узнав подробности о последних минутах жизни их общего приятеля (умирающий Боткин уже не мог есть твёрдую пищу, но давал гостям прекрасные обеды, устраивал домашние концерты, последний из которых состоялся уже после его кончины), писал Фету 21 октября 1869 года: «Меня ужасно поразил характер смерти В. П. Боткина. Если правда, что рассказывают, то это ужасно.

Как не нашлось между всеми друзьями одного, который бы придал этому высочайшему моменту в жизни тот характер, который ему подобает»469.

Не разделяя боткинского гедонизма, не желая вести жизнь, подчинённую минуте удовольствия, Фет не принимал и толстовского требования оправдания жизни каким-то высшим смыслом и единой целью, а потому не видел в смерти Боткина ничего ужасного и «непристойного», так же как и в его жизни: «Боткин, подобно древнему римлянину, даже не понял бы, что хочет сказать человек, проповедующий, что перед смертью не надо венчаться розами, слушать вдохновенную музыку или стихи, или вдыхать пар лакомых блюд». Не смутило Фета и отсутствие суровой простоты на похоронах: «Набальзамированное тело Боткина было привезено в Москву для погребения на семейном кладбище в Покровском монастыре. Лицо его, по выражению полного примирения и светлой мысли, было поистине прекрасно. Обедню совершал соборне глубоко чтимый и изящный епископ Леонид»470.

В следующем году череда потерь продолжилась. В начале марта «пришла весть о смерти бедной Нади в заведении “Всех Скорбящих”, где она провела последние свои годы»471. Фет не присутствовал при погребении — был занят судебными делами. «...Первым порывом было ехать с тобой в Питер. Нечего распространяться, чего я лишаюсь, не взглянув на неё, бедную, в последний раз. Но посмотрел на дела, все уголовные да иски по 350 [рублей] и т. п., и увидал, что взявшись за гуж...» — писал он 3 марта безутешному Борисову и просил «исполнить её (Надежды. — М. М.) волю и похоронить её около матери»472. Но Борисов ко времени получения письма уже принял все меры для похорон в Петербурге, и его супруга была погребена на столичном Митрофаньевском кладбище (ныне не существует). Кончина её была и трагедией, и отчасти облегчением — и для неё самой, и для её брата и мужа.

Смерть Нади стала причиной едва ли не единственной за всю жизнь серьёзной ссоры Фета с преданным другом. На семейном совете Любовь подняла вопрос о перезахоронении сестры в Клейменове, в семейной усыпальнице. По её и брата Петра просьбе Фет отправился в Новосёлки, где во флигеле, в котором когда-то умерла Шарлотта Фёт, в почти полном одиночестве проживал Борисов. Переговоры закончились, практически не начавшись: «Только энергически сдержанной и исстрадавшейся натурой можно объяснить исход моей мирной и дружелюбной речи. Не давая себе труда объяснить своего отказа, Борисов напрямик объявил, что чего бы родные его жены ни предпринимали, он авторитетом мужа трогать тело жены с места погребения не позволит, и наконец спросил: “ты только передаёшь решение всех остальных или же и сам в нём участвуешь?” Конечно, я отвечал, что участвую. “Ну так, — сказал он с дрожью в голосе и с брызнувшими слезами, — не знай же ты более ни меня, ни моего сына. Никто не знает, что я сделал гораздо более, чем позволяют наши средства”. С этими словами он круто повернулся и ушёл в свою комнату; и до отъезда моего ранним утром мы не обменялись ни одним словом, и я слышал ясно его сдержанные рыдания»473.

Оба друга были потрясены и расстроены произошедшим, и мир вскоре восстановился сам собой. Впрочем, длился он недолго — Борисов заболел туберкулёзом. «Всегда худощавый, он исхудал до неузнаваемости и беспрестанно откашливался... Как все чахоточные, он не падал духом и был уверен, что весенний, деревенский воздух его поправит». Болезнь была скоротечной. В мае 1871 года Фет получил записку от брата Петра, видимо, следившего за состоянием Борисова, что «дело плохо». На другой день он выехал из Москвы, но опоздал: «В Новосёлках я застал Борисова уже на столе. Лицо его казалось менее изнеможённым, чем я его видел в последний раз, и спокойное и решительное выражение его как бы говорило: “ну вот я перед вами. Судите как хотите, а я исполнял свой долг до конца”. <...> Борисова мы понесли в его приход Верхнее Ядрино, где он и был похоронен около могил деда, бабки, отца, матери, братьев и сестёр»474. Так не стало друга Ванечки, всегда отзывчивого, всеми любимого и нелепо погубившего свою жизнь из-за неразумной любви к обречённой женщине, спасти которую от её участи он не мог.

В наследство от Борисова Фету досталась опека над имуществом покойного брата Василия, а также над имениями самого Борисова, а кроме того, над оставшимися полными сиротами дочерью Василия Ольгой и сыном Борисова и Надежды Петром. За управление имениями Фет взялся круто: опечатал всё имущество, спасая его от возможного разграбления; уволил управляющего, явного мошенника; после небольшого испытания назначил новым управляющим человека, которому смог поверить, — «молодого швейцарца» Александра Ивановича Иоста.

С детьми всё оказалось намного сложнее. Юный Петруша Борисов был старый знакомец — не раз гостил в Степановке (иногда по месяцу и больше, в том числе в периоды, когда пребывание рядом с матерью было для него опасным) и пользовался любовью родственников. Лишившаяся надежды иметь собственных детей, Мария Петровна готова была отнестись к нему как к сыну. «Такой он славный мальчик и Фет с ним возится... я так боюсь, что Борисов как раз за ним приедет... и опять мы осиротеем»475, — писала она Боткину 30 мая 1867 года, когда восьмилетний Петруша гостил у них уже третью неделю. Фет тоже был очень привязан к племяннику, каждый визит в Новосёлки приносил мальчику разнообразные подарки от дяди: игрушки, шахматы, набор для фокусов... В момент смерти Борисова его обожаемому сыну было 12 лет. По всем признакам это был чрезвычайно умный и одарённый мальчик, обладавший прекрасной памятью, с самого детства имевший серьёзный интерес к чтению, блестящие способности к иностранным языкам (в 12 лет он с листа переводил Горация), любивший исторические книги. Однако этим успехам сопутствовали странности в поведении. Тревожил Фета эгоизм Петруши, парадоксальным образом сочетавшийся с прямотой характера: «Честный и правдивый по натуре, он не способен был взять что-либо украдкой, а считал своим правом брать чужое, как некогда конфекты у детей Толстых. Когда я старался логически доказывать его несправедливость, он понимал меня на полуслове и сам досказывал заключительный вывод; но на деле такое головное понимание не помогало». Эта рассудочность тоже производила впечатление какого-то отклонения от нормы: сразу по приезде из Москвы, где он учился в лицее Каткова, «мальчик оказался совершенно весел и доволен и о горячо любившем его отце даже и не помянул»476. Тем не менее эти странности не вызвали тогда подозрений, и племянник по большей части радовал искренне любившего его дядю.