Афанасий Фет

СУДЬЯ

Тогда же, когда кристаллизовались политические взгляды Фета, сформировалось и его философское видение мира. Каким оно было до этого времени, судить практически невозможно — в сохранившихся документах нет следов духовных поисков и философских размышлений поэта об устройстве мироздания и месте в нём человека. Похоже, что Фет к таким вопросам долго был равнодушен. Не приняв гегелевскую философию, не имея никаких причин верить в Бога, он продолжал с недоверием и выработанной ещё в беседах с Введенским и Григорьевым иронией относиться к любым попыткам объяснения мира и человеческого бытия с помощью абстрактных умозрительных категорий. Философскую веру или веру в Бога ему, судя по всему, заменяла простая, вполне «обывательская» форма агностицизма. Единственным, что возвышалось над земной, «практической» жизнью, было искусство (это заметил ещё Аполлон Григорьев), которое само было привязано к чувственному, материальному миру, открывая идеальное и вечное в несовершенном и конечном. Однако потребность в философской картине мироздания, объяснении и оправдании бытия, потребность в ответах на «последние» вопросы человеческого существования у него сохранялась.

Ответы Фет нашёл в непопулярной в то время в России философии Артура Шопенгауэра, с которой познакомился в середине 1864 года. В первый день следующего года Боткин из Петербурга сообщал Фету: «Давно тебя ждёт Шопенгауэр, которого я купил без малейшего затруднения за 5 р.»439. Многое в Шопенгауэре должно было привлекать Фета. Сами жизнь и личность совсем недавно, в 1860 году, скончавшегося немецкого философа чем-то напоминают фетовские: блестящий ум, презрение к философии своего старшего современника Гегеля, неудача с академической карьерой (самоуверенный молодой преподаватель в Берлинском университете, своего рода храме гегельянства, назначил свои лекции на те же часы, когда выступал Гегель, и был встречен пустой аудиторией)... Непризнанный и почти никому не известный эксцентричный затворник, проживший полжизни во Франкфурте и превратившийся в местную диковинку, только на закате лет получил признание. Учение Шопенгауэра не произвело в сознании поэта решающего переворота — оно в значительной степени выражало философским языком то, что Фет, человек с трудной судьбой и художник, ощущал интуитивно.

Не принимавший гегелевской веры во всеобъемлющее значение разума и поступательное движение познания, освобождающего человечество и человека, ставящий низко разум в искусстве, Фет в Шопенгауэре нашёл единомышленника, полагавшего, что разум не есть высший способ познания, но лишь одна из форм, которую может приобретать изначально интуитивно известное: «...Разум... не расширяет нашего знания, а только придаёт ему другую форму». Сам разум, по Шопенгауэру, есть лишь не знающий своей цели беспомощный инструмент, подчиняющийся чему-то высшему, лежащему в самом основании мироздания и определяемому им как «воля» — «самая сердцевина, ядро всего частного, как и целого; она проявляется в каждой слепо действующей силе природы, но она же проявляется и в обдуманной деятельности человека»440. Всё есть воплощение воли. Существует только она — все явления исходят из неё и в неё возвращаются.

Размышления над собственной жизнью с чередой стремлений и неудач, неожиданных потерь и обретений, каким-то злым роком, ещё до рождения преследовавшим его, подготовили Фета к принятию самой мрачной стороны философии Шопенгауэра: воля, сама оставаясь неподвижной, приводит всё в движение, заставляя человека переходить от «недостачи», побуждающей его на действия, к «скуке», наступающей после достижения цели. «В сущности это происходит от того, что воля должна пожирать самое себя, ибо кроме неё нет ничего, и она есть голодная воля. Отсюда — суета, тоска и страдание». Это страдание, которое представляет собой человеческая жизнь, не может быть преодолёно с ходом времени, поскольку истории как подлинного изменения и тем более улучшения человеческой участи не существует, а есть только череда феноменов, конечных проявлений воли: «Кто... умеет отличать волю от идеи, а идею от её явления, для того мировые события будут иметь значение не сами по себе, а лишь постольку, поскольку они — буквы, по которым может быть прочитана идея человека. Он не будет думать вместе с людьми, что время действительно приносит нечто новое и значительное, что с помощью времени или в нём осуществляется нечто безусловно реальное или же само время как целое имеет начало и конец, план и развитие, и своей конечной целью ставит полное усовершенствование (согласно своим понятиям) последнего поколения, живущего тридцать лет... Он найдёт, наконец, что мир похож на драмы Гоцци, где постоянно являются одни и те же лица, с одинаковыми замыслами и одинаковой судьбой»441. Человеческие проблемы не могут быть разрешены политическим путём, на поле общественной жизни, поскольку и общество, и государство — такие же бесконечно разнообразные и одновременно неотличимые друг от друга «объективации» единой воли, как и любые действия, направленные на их преобразование.

Когда-то увлечённый эстетическими идеями Шеллинга, Фет был готов принять поправку, внесённую в них Шопенгауэром. Для этого пессимиста искусство имело привилегированное место в кругу человеческих занятий, поскольку в отличие от политики или науки оно способно увидеть «единственную подлинную сущность мира, истинное содержание его явлений, не подверженное никакому изменению и поэтому во все времена познаваемое с одинаковой истинностью... оно вырывает объект своего созерцания из мирового потока и ставит его изолированно перед собой, и это отдельное явление, которое в жизненном потоке было исчезающе малой частицей, становится для искусства представителем целого, эквивалентом бесконечно многого в пространстве и времени. Оттого искусство и останавливается на этой частности: оно задерживает колесо времени, отношения исчезают перед ним, только существенное, идея — вот его объект»442. Такое определение сути искусства как будто говорит о фетовском методе, в основе которого неожиданное соединение объектов и слов, отнимающее у них прагматическое значение и открывающее их со стороны их неутилитарной красоты.

В статье о стихах Тютчева Фет писал нечто очень схожее с шопенгауэровскими размышлениями о сути гения: «Гениальность есть не что иное, как полнейшая объективность, т. е. объективное направление духа, в противоположность субъективному, которое обращено к собственной личности, т. е. воле. Поэтому гениальность — это способность пребывать в чистом созерцании, теряться в нём и освобождать познание, существующее первоначально только для служения воле, избавлять его от этого служения, т. е. совершенно упускать из вида свои интересы, свои желания и цели, полностью отрешаться на время от своей личности, оставаясь только чистым познающим субъектом, ясным оком мира...» По Шопенгауэру, «наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, — это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения». Однако искусство всё-таки не может по-настоящему вырвать художника из поля действия «воли», снова втягивающей его в себя: «Оно искупает его от жизни не навсегда, а только на мгновения, и следовательно, ещё не есть для него путь, ведущий из жизни, а только временное утешение в ней, пока его возросшие от этого силы не утомятся, наконец, такой игрою и не обратятся к серьёзному»443.

Шопенгауэр понимает смерть как небытие: «...Индивид возникает и уничтожается, но индивид — это только явление, он существует только для познания, подвластного закону основания... с точки зрения такого познания, индивид, разумеется, получает свою жизнь как подарок, приходит из ничего, в смерти своей несёт утрату этого подарка и возвращается в ничто». Зачем тогда живёт человек? Тавтологический ответ Шопенгауэра оказался для Фета откровением. Мы живём затем и до тех пор, пока в нас действует всё та же непреодолимая и непостижимая «воля», которую в этом случае можно определить как волю к жизни: «...Так как воля — это вещь в себе, внутреннее содержание, существо мира, а жизнь, видимый мир, явление — только зеркало воли, то мир так же неразлучно должен сопровождать волю, как тень — своё тело; и если есть воля, то будет и жизнь, мир. Таким образом, за волей к жизни обеспечена жизнь, и пока мы проникнуты волей к жизни, нам нечего бояться за своё существование»444. В этом свете вопрос, зачем и почему человек живёт, применим к нему в той же степени, как к растению или животному: он живёт, потому что воля к жизни распоряжается им, а не он ею.

Философская картина мира, нарисованная Шопенгауэром, была безоговорочно принята Фетом и осталась для него истинной до конца. «Шопенгауэр для меня не только последняя крупная философская ступень, это для меня откровение, возможный человеческий ответ на те умственные вопросы, которые сами собой возникают в душе каждого»445, — писал он уже на закате жизни. Тем не менее нельзя сказать, что Фет стал последователем Шопенгауэра. С самого знакомства с его трудами поэт обозначил границу влияния на него немецкого философа. 17 марта 1865 года, только-только прочитав Шопенгауэра, он писал Боткину: «Он ищет как философ — того, чего нет, — абсолютной истины-правды, а я — общего спокойствия, благосостояния и, следоват[ельно], силы»446.

Шопенгауэр для Фета всё-таки «философ», а следовательно, человек, живущий общими абстрактными идеями. На какую-либо практическую жизнь сельского хозяина его идеи, как и любые другие, повлиять не могли (впрочем, и сам Шопенгауэр «сегментировал» своё учение и написал ряд работ специально для «низших» людей, не способных возноситься до настоящих философских вершин). Поэтому практическая сторона учения немецкого мыслителя никак не затронула Фета, на него не произвели впечатления ни этика сострадания, вытекавшая у Шопенгауэра из осознания того, что «ближний так же страдает, как и я», ни тем более путь аскезы, видевшийся ему единственным способом преодоления действия «воли» — через отрицание всякой воли в себе. А уж по части практической жизни немецкий философ ничего не мог ему дать. Философия Шопенгауэра только научила Фета думать о мире определённым образом, придавала его судьбе трагическую красоту, оправдывала отсутствие веры в некое высшее предназначение человека, при этом ничего реально не меняла, оставаясь где-то на удалённой от обыденной жизни головокружительной высоте.

Далёкое от жизни, учение Шопенгауэра оказалось близко поэзии. В апреле—ноябре 1864 года Фет написал коротенький цикл всего из двух стихотворений, один из своих бесспорных шедевров, в котором мотивы учения немецкого философа переплелись с воспоминаниями о Марии Лазич. С него в поэзии Фета начинается новая, «философская» линия, в которой обретает своё место его давно умершая возлюбленная. Её образ возникает в его лирике не потому, что поэт вдруг по какой-то причине испытал угрызения совести из-за того, что не женился на ней, или что вдруг пробудилось сожаление о смерти Марии, а потому, что она мертва и благодаря этому может стать воплощением вечности (или небытия, что в философии Шопенгауэра одно и то же), напоминающей об иллюзорности времени. Солнце, центральный образ первого стихотворения — один из излюбленных образов Шопенгауэра, выражающий идею познания: «Если для обыкновенного человека познание служит фонарём, который освещает ему путь, то для гения оно солнце, озаряющее для него мир»447. Так и в первом стихотворении цикла:

Измучен жизнью, коварством надежды,
Когда им в битве душой уступаю,
И днём и ночью смежаю я вежды,
И как-то странно порой прозреваю.
Ещё темнее мрак жизни вседневной,
Как после яркой осенней зарницы,
И только в небе, как зов задушевный,
Сверкают звёзд золотые ресницы.
И так прозрачна огней бесконечность,
И так доступна вся бездна эфира,
Что прямо смотрю я из времени в вечность
И пламя твоё узнаю, солнце мира.
И неподвижно на огненных розах
Живой алтарь мирозданья курится,
В его дыму, как в творческих грёзах,
Вся сила дрожит и вся вечность снится.
И всё, что мчится по безднам эфира,
И каждый луч плотской и бесплотный, —
Твой только отблеск, о солнце мира,
И только сон, только сон мимолётный.
И этих грёз в мировом дуновеньи,
Как дым, несусь я и таю невольно;
И в этом прозреньи, и в этом забвеньи
Легко мне жить и дышать мне не больно.