Афанасий Фет

«ФЕРМЕР»

К середине 1859 года начала терпеть крушение надежда Фета на возможность прокормиться литературным трудом. Прежде всего не прошёл даром его полемический задор. Статья «О стихотворениях Ф. Тютчева» сторонниками Чернышевского была воспринята правильно — не просто как апология чистого искусства, но и как выпад против них лично, чего Фет и не скрывал. Ответ не заставил себя ждать. Он был дан в отзыве на опубликованный в мартовской книжке «Библиотеке для чтения» за 1859 год перевод «Юлия Цезаря», над которым Фет трудился с большим усердием и который выправлял Тургенев. Отзыв был подписан псевдонимом «М. Лавренский», и до середины XX века его авторство приписывали Добролюбову, но на самом деле автором был талантливый переводчик Дмитрий Лаврентьевич Михаловский.

Статья была санкционирована и отчасти инспирирована новой редакцией «Современника». Эпиграфом послужила пресловутая фетовская фраза из статьи о Тютчеве о способности поэта броситься вниз головой с седьмого этажа, во вступительной части «М. Лавренский» долго потешался над ней под предлогом обсуждения применимости такого подхода к переводам Шекспира и сделал её метафорой всей переводческой работы Фета. Достаточно скрупулёзный разбор, который нельзя не признать профессиональным, делался резким и уничтожающим тоном: переводчик обвинялся и в буквализме, и в неточности, а иногда даже в слабом знании английского, и в использовании тёмных и двусмысленных выражений. Некоторые примеры, приводимые Михаловским, действительно комичны: «... если каждый / Сын Рима каждой чистой каплей крови / В опасности быть выродком отдельным, /Нарушит хоть малейшую частицу / Того, что он однажды обещал — Надо быть выродком отдельным, чтобы понять малейшую частицу того, что г. Фет сочинил здесь вместо шекспирова подлинника»383. Особенно больно задело Фета использование в тексте рецензии шуточной пародии Тургенева на неуклюжий буквализм его перевода, известной только узкому кругу общих знакомых: «Вообще эта тирада, по фактуре стиха и ясности фразы, напомнила нам прекрасное двустишие одного из известных наших поэтов, имеющее один только недостаток тот, что его до сих пор никто понять не мог: Брыкни, коль мог, благого пожелав, / Стать им; коль нет — и в меньшем без препон»384.

Фет почувствовал себя оскорблённым, разорвал все отношения с Некрасовым и «Современником». Помимо прочего, аргументированная критика Михаловского подрывала его репутацию как переводчика с английского. Возможно, из-за этого он не стал печатать уже подготовленный перевод ещё одной шекспировской пьесы «Тимон Афинский» (впоследствии он был утрачен). Удар был тем болезненнее, что именно переводы были важнейшим источником литературного дохода Фета; он не простил Тургеневу пародию, больно ударившую по его карману.

Теперь «Современник» состоял из врагов, которым Фет бросил вызов, поэтому от них и не стоило ждать доброжелательных откликов. Однако и те литераторы, которых Фет считал союзниками, его в этом конфликте поддержали крайне вяло. В той же истории с Михаловским и Тургенев, и Боткин, и Толстой в письмах выражали возмущение поступком критика; джентльмен Дружинин писал Фету: «Читал статью... и, находя в ней некоторые заметки стоящими внимания, в целом нахожу её придирчивою и невыносимо поганою по тону. Возражать подобным лицам можно лишь ударами сапога в рыло или бильярдного кия по спине»385. Однако публично встать на защиту его перевода никто не собрался. Более того, как видно даже из крайне резких фраз Дружинина, в душе они в чём-то соглашались с Михаловским, который, говоря о лирике Фета, вспоминал присущие ей темноты, нарушения грамматики, неточные выражения и тем самым повторял обычные претензии «экспертов» «весёлого общества». Тот же Дружинин писал Толстому 29 марта 1859 года: «Бедный наш мудрец Фет сделал fiasco своим “Ю. Цезарем”, над переводом смеются и вытверживают из него тирады, на смех. Павел Васильевич (Анненков, ещё один потенциальный единомышленник Фета. — М. М.) один из неумолимейших его гонителей»386.

К сделанному Фетом переводу стихов персидского средневекового поэта Гафиза (на самом деле он, как и многие другие, пал жертвой мистификации немецкого поэта и философа Георга Фридриха Даумера, опубликовавшего в 1846 году книгу стихов, якобы представлявших собой перевод из Гафиза, на самом же деле сочинённых им самим) друзья отнеслись крайне скептически. Дружинин писал: «...недавно Фет был со своим Гафизом, из которого стихотворений десять превосходны, но остальные ерунда самая бессмысленная»387. Толстой соглашался: «Фет прислал мне несколько стихотворений из Гафиза. Напрасно он их писал. Опять на Турген[еве] грех (второе издание книги Даумера (1856) Фету привёз Тургенев. — М. М.)» — и 20 декабря 1859 года откровенно сообщал о своём недовольстве Борисову: «Скажите Фету, что — виноват — его Гафизство мне не нравится по сообщённым мне образчикам — всеобщей большой мысли нет, а цвета персидской — или там какой поэзии, за двумя переводами не слыхать»388. В результате Дружинин отказался купить эти переводы для своего журнала за 300 рублей, на что рассчитывал Фет; позднее 24 из 27 переведённых им газелей были опубликованы в «Русском слове» благодаря влиянию Григорьева, вернувшегося из-за границы осенью 1858 года и простившего другу отказ дать ему денег в долг.

Так же обстояло и с переводами из Гейне — наиболее важного для Фета немецкого поэта: ни одного из двадцати семи стихотворений Дружинин не опубликовал; они опять же были напечатаны в конце 1859 года в «Русском слове», где Аполлон Григорьев затеял циклопическую по размерам публикацию переводов этого поэта. Видимо, и собственную лирику Фета печатали теперь выборочно.

Внешне всё — придирчивое отношение «экспертов» к его стихам, требование ясности, переделок, строгий отбор и исключение не понравившихся стихов — выглядело привычно, разве что сама компания сократилась за счёт выбывших Некрасова и Панаева. На деле же всё обстояло совсем по-другому. В 1855 году одинокий, бедный молодой офицер легко относился к жизни, практически не прибегал к заработкам от литературы, и в такой ситуации оценки «экспертов» были чистым суждением. Теперь, когда Фет поставил благополучие собственное и своей жены в зависимость от литературных доходов, неблагосклонные суждения о его стихах и переводах, забраковывание их перекрывали воздух, не давали вздохнуть свободно. Отказ брать его стихи теперь едва ли не доводил поэта до настоящего отчаяния; каждое не принятое к печати стихотворение означало потерю 25 рублей для семейного бюджета.

Самый тяжёлый момент психологического кризиса пришёлся на конец 1859 года, когда в отчаянном состоянии Фет согласился продать какие-то из своих уже напечатанных стихов в только что начавший выходить журнальчик Фёдора Миллера «Развлечение»389. 31 декабря 1859 года Дружинин писал Толстому из Петербурга, только что отказав приезжавшему к нему Фету в публикации его Псевдо-Гафиза: «Сам Фет прелестен, но стоит на опасной дороге, скаредность его одолела, он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег. Раз вбивши себе это в голову, он не слушает никаких увещаний, сбывает по тёмным редакциям самые бракованные из своих стихотворений, и есть надежда, что и “Трубадур”, и “Рододендрон” (два стихотворения, вызывавшие особенно сильные насмешки «весёлого общества» и не вошедшие в книгу стихотворений 1856 года. — М. М. ). Тургенев тут не виноват, и он и я, мы отговаривали Фета от Гафиза, бранили его за сношения с “Русским словом”, но он сказал: “Если бы портной Кундель издавал журнал под названием ‘Х..й’ и давал мне деньги за мои стихи, я, при моей бедности, стал бы работать для Кунделя”... всё это может кончиться тем, что он повредится в рассудке»390.

Поражение Фета в борьбе за литературные заработки неотвратимо приближалось. И дело было не только в том, что соратники не оказывали ему поддержки. Сам лагерь, который выбрал Фет, терпел поражение. Влияние на литературу Чернышевского и Добролюбова только усиливалось, а «чистое искусство» сдавало свои позиции: рухнул «Атеней», уже в следующем году Кушелев-Безбородко передаст «Русское слово», где Фета поддерживали верные Полонский и Григорьев, в руки прагматичного поповича Григория Евлампиевича Благосветлова, который быстро превратит его в ещё один оплот ненавистных плебеев-разночинцев, сторонников в лучшем случае утилитарного подхода к искусству, склонных «разрушать эстетику». Совсем упал интерес к поэзии. И в общем это было закономерно — читающую публику интересовали именно те вопросы, от которых Фет отмахивался: политика, близящиеся реформы, их цели и средства. Поэтому, хотя процесс превращения литературы в профессию в это время только усиливался и в журналы приходило всё больше литераторов, имевших возможность зарабатывать с её помощью на жизнь, места в их рядах для такого поэта и переводчика, как Фет, больше не было, как, впрочем, и для других поэтов того же направления — Полонского, Григорьева, Аполлона Майкова.

Мысли о том, что надо искать другие источники дохода, появляются у Фета в середине 1859 года. В его распоряжении было около семидесяти тысяч рублей капитала (возможно, впрочем, он несколько сократился за годы, прошедшие после свадьбы). Процентов, которые он приносил, едва хватало на дорогую, несмотря на всю разумную экономию, столичную жизнь. Можно было попытаться вложить деньги, лежавшие у Боткиных, в какое-то более доходное предприятие. Сначала Фет подумывал по примеру Краевского купить доходный дом и сдавать квартиры. Он посоветовался с Боткиным, в чьей предпринимательской компетентности был уверен, и тот ответил 17 июня: «Мечту твою о доходном доме хоть в 7 процентов я совершенно понимаю и одобряю, но понимаю также и трудность найти дом, который бы давал чистых 7%... Чистый 7% доход с дома — есть доход редкий, и за таким домом надобно долго походить»391. В результате идея была отброшена, и мы думаем, что дело было не только в малой доходности — она была чуть выше того, что он получал простыми процентами по векселям, — но в том, что пришлось бы оставаться в Москве, где, как убедился Фет, жить «по средствам» было чрезвычайно трудно даже при большом желании.

Лучшим вложением капитала представилась покупка имения — «фермы» для занятия сельским хозяйством: даже если доход будет не очень высоким, он компенсируется существенно меньшими расходами. Жизнь в глуши Фета не только не пугала, но в сложившей ситуации даже выглядела более привлекательно, чем столичная. К лету 1860 года, которое чета Фетов опять проводила в Новосёлках, где в отсутствие Нади время текло тягостно, идея покупки имения совершенно овладела поэтом. Иван Петрович Борисов писал Тургеневу 8 октября: «Вы и представить себе не можете... как грустно мы провели лето... Фет чумел и всех нас доводил до отчаяния отчаянными покушениями купить землю во что бы то ни стало, какую ни попало, где бы ни было»392.

У супруги Фета план переселиться в деревню и заняться сельским хозяйством вызывал неприятие, вполне понятное для женщины, привыкшей к московской беззаботной и отчасти светской жизни. «Марья Петровна проливала слёзы ручьями»393, — сообщал в том же письме Борисов. Её пришлось долго убеждать, поскольку просто запереть её в деревне было невозможно; к тому же, скорее всего, нужно было взять средства именно из её приданого, поскольку получить деньги по векселям братьев и сестёр было сложнее, в том числе из-за смерти Василия и пребывания Надежды в психиатрической лечебнице, да и сами эти векселя предназначались для «взыскания» по ним только процентов. Очевидно, Фет применил всё своё красноречие и всю свою логику.