Афанасий Фет

Казалось бы, какое отношение всё это имеет к теме, обозначенной в названии статьи? Но и Тютчев, перед стихами которого Фет благоговел и краткое знакомство с которым ценил, вовсе не был для него предлогом высказать своё поэтическое кредо; суждения о старшем коллеге по сочинительскому цеху замечательно глубоки, а сопоставительный анализ пушкинского «Сожжённого письма» и тютчевского «Как над горячею золой...» стоит многих научных статей.

Занятый домашней экономией, журнальными заработками (много времени уходило на переводы), литературной борьбой, в которой он провозглашал принципом подлинной поэзии презрение к политике, Фет, однако, не был в то время совершенно чужд этой самой политики. Несмотря на всё более ироничное отношение к фразёрам-либералам из распавшегося «весёлого общества» (так, в письме от 27 января 1858 года он с удовольствием сообщил Борисову историю Григоровича: «...нас, писак, осрамил, попавшись в ночном шатании и стеклобитии в Питере, и посажен на две недели на гауптвахту, и поделом. А могут сказать: вот эмансипаторы и защитники человечества. Глупо и смешно!»371), Фет в целом сочувствовал с надеждой ожидавшейся либералами «эмансипации» крестьян — отчасти, конечно, и потому, что отмена крепостного права его, разночинца, практически не касалась, — хотя общественной активности не проявлял.

Едва ли не единственной общественной акцией, в которой он принял участие, был обед в доме крупного предпринимателя и мецената Василия Александровича Кокорева, выступившего с рядом шумных инициатив, касавшихся освобождения крестьян. Впоследствии об этом эпизоде Фет вспоминал как о случившемся с ним казусе: «В половине января я, в числе прочих, наличных, московских литераторов, получил приглашение В. А. Кокорева на обед в его собственный дом близ Маросейки. Цель этого приглашения была мне совершенно неизвестна... Речь, сказанная при этом Кокоревым, тождественна по содержанию с произнесённою им в Купеческом клубе: о добровольной помощи со стороны купечества к выкупу крестьянских усадеб... за столами, покрытыми драгоценным, старинным серебром: ковшами, сулеями, братинами и т. д., — с великим сочувствием находились, начиная с... братьев Аксаковых и Хомякова, наиболее выдававшиеся в литературе представители славянофилов. По причине множества речей обед кончился не скоро. Но на другой день всех присутствующих, по распоряжению графа Закревского (московского генерал-губернатора. — М. М), пригласили к обер-полицеймейстеру расписаться в непроизнесении впредь застольных речей»372. Своих взглядов на способы и средства освобождения крестьян Фет не имел, а к кокоревским планам отнёсся осторожно, но благожелательно — в отличие от Толстого, у которого предприниматель, превратившийся в политического публициста, вызывал раздражение. «Кокорев говорит речи — Толстой на него лютует не понимаю за что. Теперь не время судить людей — судить надо на деле. Кокорев обещает выкуп малоземельных крестьян. — Дело недурное — если он его сделает — за что ж тут вооружаться? — Но я не политик и предоставляю это умным людям и индейским петухам»373, — писал он Боткину 28 января 1858 года.

Позволив вовлечь себя в общественную акцию, Фет твёрдо отвергал попытки вовлечь в политику свою музу. 17 января 1858 года, на другой день после кокоревского обеда, Фет писал Борисову: «Сегодня еду отдавать стихи Каткову. Он вчера (то есть на том самом обеде. — М. М.) напирал на меня, чтобы я написал что-либо о мужике, но я отвечал, что не умею управлять вдохновением»374. Вместо иллюстрации к речи Кокорева Катков получил от него четыре лирических стихотворения, которые и напечатал в «Русском вестнике» в течение 1858 года. Конечно, трудно представить себе что-то более далёкое от проблематики «мужика», чем «Цветы», «Лесом мы шли по тропинке единственной...» или «Вчера я шёл по зале освещённой...».

И всё-таки в это время «дидактизм» проникает, едва ли не впервые, в фетовскую лирику. Так, «Псовая охота», тоже опубликованная Катковым, названием напоминающая о давнем обличительном стихотворении Некрасова, по содержанию как будто прямо противоположна ему и потому может восприниматься как скрыто полемическая; к тому же стихотворение Фета отсылает к пушкинской «Осени» с описанием этой барской забавы, «альтернативным» некрасовскому. Очень осторожно и косвенно «политика» проникает и в некоторые другие фетовские произведения того времени. Стихотворение «На развалинах цезарских палат», на первый взгляд антологическое, напоминает гражданственную лирику раннего Пушкина и поэтов-декабристов: созерцая руины древнего города, лирический герой не воскрешает в своём воображении умерший прекрасный мир, но чувствует радость от того, что Рим погиб и разрушен: «Но Рим! я радуюсь, что грустный и ничтожный, / Ты здесь у ног моих приник». Рим — поработитель, вместе с чужой государственностью уничтожающий и культуру захваченной страны, потому что сильнее противника и опирается не на культуру, а на военную мощь, а потому сам ничем не лучше тех варваров, которые его разрушили:

...Законность измерял ты силою великой.
Что ж сиротливо так безмолвствуешь теперь?
Ты сам, бездушный Рим, пал жертвой силы дикой,
Как устаревший хищный зверь...

Перед нами не аллегория николаевской России (аллегории Фет ненавидел даже в сказках Андерсена), но не видеть здесь политического пафоса тоже невозможно.

И среди произведений Фета, напечатанных в «Современнике» в течение 1858-го и первой половины 1859 года, в стихотворении «Музе» («Надолго ли опять мой угол посетила...») можно видеть намеренную аллюзию на пушкинское «Поэт и толпа»: строфа «Как сладко, позабыв житейское волненье, / От чистых помыслов пылать и потухать, / Могучее твоё учуя дуновенье, / И вечно девственным словам твоим внимать» напоминает строки из превратившегося в знамя «чистого искусства» стихотворения Пушкина: «Не для житейского волненья, / Не для корысти, не для битв, / Мы рождены для вдохновенья, /Для звуков сладких и молитв». Явно отсылает к Пушкину и сама лексика, как бы банальная и выглядящая нетипично высокой для Фета. Употреблённое в конце стихотворения «Кричат перепела, трещат коростели...» редчайшее у Фета слово «гражданин» полемически отсылает к некрасовскому «Поэту и гражданину»:

...Приснится мне опять весенний, светлый сон
На лоне божески едином,
И мира юного покоен, примирён,
Я стану вечным гражданином.

В целом же преобладают стихотворения аполитичные и как бы не замечающие ни эстетических, ни общественных полемик: «Рыбка» («Тепло на солнышке. Весна...»), «Нимфа и молодой сатир (Группа Ставассера)» («Постой хотя на миг! О камень или пень...), «Грёзы» («Мне снился сон, что сплю я непробудно...»). В «Библиотеке для чтения» в тот же период печатались совсем уж интимные тексты: «Нельзя» («Заря. Сияет край востока...»), «Нет, не жди ты песни страстной...», «В леса безлюдной стороны...», «Расстались мы, ты странствуешь далече...», «Я был опять в саду твоём...», Тургеневу («Прошла зима, затихла вьюга...»), «Ещё акация одна...». Таким образом, хотя политика и литературная полемика дальним фоном проникали в лирику Фета, но всё-таки она была островом среди бурного моря борьбы за подлинное искусство.

Среди стихотворений, написанных после возвращения из-за границы, настоящих шедевров мало. Большинство из них узнаваемы по стилю, сочетающему прежнюю картинность с новой и не всегда удачной назидательностью — например, «Смерти», «Одинокий дуб» или «О нет, не стану звать утраченную радость...», но лишь немногие сохранили фетовский стиль в чистоте, как стихотворение «Скрип шагов вдоль улиц белых...», напоминающее самые ранние вещи поэта и недаром в следующем собрании его стихотворений включённое в раздел «Снега», до того времени остававшийся в неприкосновенности. Кроме уже упоминавшегося «Певице», выделяется опубликованный в начале 1859 года в «Русском вестнике» шедевр «Ярким солнцем в лесу пламенеет костёр...», как будто избежавший всех новых веяний и возвращающий того Фета, который умел выстраивать картины, наполненные эмоциями и смыслом, не прибегая к назидательным сентенциям. Смелое противопоставление яркого ночного огня и тусклого дневного света (где светилом становится костёр, а само солнце скрывается в тумане «лениво и скупо мерцающего дня»), ночного волшебства (где «пьяных гигантов столпившийся хор») и дневной скучной прозы (где вместо волшебных существ остаётся «изогнувшийся пень») создаёт одну из самых незабываемых фетовских картин, пронизанных музыкой и светом.

Современники начали говорить, что талант Фета слабеет. Дружинин писал ему в конце января 1858 года: «С Золотого века Вы не произвели ничего первоклассного»375. Сам поэт, впрочем, этого не видел или не признавал, склонный верить скорее положительным отзывам: Аполлон Григорьев писал ему из Флоренции 4 (16) января 1858 года: «Пожалуйста, не верь ты в отношении к своим стихам никому, кроме Боткина и меня, разве только подвергай их иногда математическому анализу Эдельсона» — и убеждал: «Стихи свежи, благоуханны и, по-моему, даже ясны»376. Впрочем, в том же письме всегда бедствующий Григорьев просил прислать ему взаймы на запутанных условиях «восемьдесят червонцев», что у Фета вызвало раздражение, прорвавшееся в письме сестре Надежде от 21 января 1858 года: «Вчера Григорьев Аполлон ужасно возмутил меня своим письмом. Он умоляет выслать ему до лета взаймы 250 р. сер[ебром], а у меня, как ты сама знаешь, грош в кармане, и я должен был отказать. Но это мне ужасно тяжело... Стоит вести свои дела осмотрительно, чтобы прослыть всемирным банкиром»377.

Отдушиной от литературных битв и отчасти борьбы за существование была деревенская жизнь. Борисовы, переехавшие из Фатьянова в Новосёлки, усердно звали погостить, и Фет охотно пользовался этим приглашением — жить в деревне, к тому же в гостях, было намного дешевле, чем в Москве. Согласно воспоминаниям Фета, таков был их уговор: «...Мы решили с Борисовыми, протягивая друг другу материальную руку помощи, делить год на зиму и лето, из которых первую половину Борисовы гостили бы у нас в Москве, а вторую мы у них — в деревне»378. В Новосёлках Феты провели весну, лето, сентябрь и как минимум начало октября 1858 года и примерно столько же времени в следующем году. В первый приезд разместились на антресолях, где когда-то жила мать. Борисов занимался хозяйством, периодически выезжая в Грайворонку. Фет работал — переводил историческую трагедию Шекспира «Юлий Цезарь» — и отдыхал. Надежда, ожидающая ребёнка, по совету врачей много гуляла, и брат с удовольствием к ней присоединялся.

Компанию составляли жившие по российским меркам близко Тургенев и семья Толстого. Разговаривали, читали друг другу произведения, над которыми работали: Фет — свои переводы, Тургенев — «Дворянское гнездо». Охотились, часто заходя довольно далеко. Гостили друг у друга — Фет стал завсегдатаем и в Спасском-Лутовинове, и в Ясной Поляне. Лев Толстой (не говоря уже о его «образцовом» брате Николае) был для Фета примером цельности натуры, и тот восхищался силой и оригинальностью его ума и характера. А вот с Тургеневым установились отношения насмешливые. Тургенев мог подшучивать над кавалерийской походкой Фета, вступать в споры, казавшиеся поэту мелочными и всё больше раздражавшие его, равно как и тургеневская двойственность, которую Фет считал не лицемерием, но следствием неосновательности, легкомысленности и вялости натуры: «Я был страстным поклонником Тургенева... меня крайне изумляло несогласие проповедей с делом. Так помню, проезжая однажды вдоль Спасской деревни с Тургеневым и спросивши Тургенева о благосостоянии крестьян, я был крайне удивлён не столько сообщением о их недостаточности, сколько французской фразой Тургенева: “faites се que je dis, mais ne faites pas ce que je fais[29]”»379. Ho приязнь и взаимный интерес перевешивали, и совместные охоты, прогулки и беседы были в целом дружественными и весёлыми и не портили почти идиллической обстановки. Счастливым эпилогом того новоселковского сезона стало рождение у Борисовых в ноябре, уже после возвращения Фетов в Москву, сына Петра, который, вопреки страхам, выглядел совершенно здоровым.